Царство божие (рассказ)

14 ноября 2014 

(Автор -  Крёков Виталий Артемьевич, родился в 1946 году в Бийске. Работал на стройках. Печатался в журналах «Москва», «Наш современник», «День и ночь», «Сибирские Афины», «Сибирский тракт», «Огни Кузбасса». Автор четырёх поэтических сборников.
Член Союза писателей России. Живёт в Кемерове).

С пенсионки баба Тася перво-наперво брала пол-литра водки и серый зельц. И уже потом — пару пачек растительного сала, минтай и другие «деликатесы», а картошка, капуста, помидоришки, выжившие в озверевших сорняках огорода, давали половину основы питания. Табак баба Тася курила самый дешевый. Он был крепок, малодымен, плохо насыщал душу, поэтому курить его приходилось часто.

Последние две зимы баба Тася жила одна и была полновластной хозяйкой ветхой избы, которая стремительно уходила в небытие. Многие избы, что были покрепче, и то смыло время. И все примерно так, как у Шуры Гайнулиной. Сама умерла, сыновья по тюрьмам сидят. А дальше — сломали замки, развалили печь, выбили рамы, сорвали полы, разрушили стены, завалили мусором. Нижние Заречные снесли как-то враз — и чисто. Всем дали новые квартиры в панельных домах и общежитиях-малосемейках. Провели центральную теплотрассу. Там, где кипела весь советский период жизнь, все стало исчезать из памяти, вместе с вопросом: «А были вы? А жили вы?» И ответом: «И не были! И не жили!»

Баба Тася открывала свои многолетние тайны сестре Анне. Говорила о своем последнем муже, Володеньке. Он у нее в тюрьму и не садился, а просто бросил ее тогда в Рубцовске. Рассказала про соседа Фёдора и про не любившую его тещу. Которая ненавидела его и бабу Тасю за то, что Фёдор заходил к Тасе, и они вместе выпивали.

Как-то баба Тася стала худеть и терять силы, все поговаривая: «Я ем, а меня еда ест». Мать девахи, которая в то время жила у Таси, заметила такое дело и сказала, что ее «скурочили», обещала поправить. И поправила молитвами да оберегом, который заставила носить при себе.

Однажды теща Фёдора, копаясь в огороде, на котором не было избы, увидела Тасю и сказала ей:

— Смотри-ка, еще жива!

— Да, вот, живу, — смиренно ответила баба Тася.

— А я ведь тебе на год делала, — зло заявила теща Фёдора.

И баба Тася вспомнила золу, насыпанную у калитки и в огороде.

Фёдор, приходивший распить совместно бутылку водки, хмелея, пел песни, а однажды, озверев, с пеной у рта нещадно изломал бабу Тасю и немедленно ушел. Она обо всем мужественно молчала. И только когда не стало тещи и затерялся Фёдор, проговорилась сестре об этой последней тайне, которая душила ее. Это было в последнее лето ее жизни.

Первые две недели сентября, последнего в жизни бабы Таси, были сырыми и холодными. Уже не пойдешь по-летнему в пиджачке. Надевай свитер да плащ, легкое пальто да кофту. В пятницу баба Тася ходила в продуктовый магазин «Русское поле» за суповым набором. Там и увидела свою родственницу Степаниду Бударину, тетку по дальней линии родства, ровесницу. Тетка Степанида сообщила, что сын Юрка умер от сердечной недостаточности год назад, приглашала в субботу прийти помянуть страдальца. Вы думаете, баба Тася отказалась? Да ничуть! Наоборот, позаботилась прийти пораньше, да и другие лица, которых позвали, не припозднились, а явились, как и баба Тася, загодя и ждали. Так как покойный Юрка жил с матерью Степанидой на первом этаже в однокомнатной квартире, то ждали на лавках во дворе, накрапывал дождь, было холодновато. Баба Тася, ожидая приглашения к столу, не на шутку перемерзла. Хотела пойти на проспект да погреться в продуктовом магазине, но, наконец, позвали.

В понедельник баба Тася заболела основательно. Ходила к ней жена племянника Артемия, ходила его мать. Баба Тася говорила сестре, что теперь уже не до выздоровления, говорила, что раньше сколько ни болела — все не так тяжело. Приходила врач, признала двустороннее воспаление легких, но даже в больницу не отправила.

Артемий решил попроведывать тетку в конце недели. Ведь и к безнадежно больным принято ходить: протапливать печь, предлагать горячую пищу. Да и Тася не хотела умирать внезапно: надо, на худой случай, хоть недельку поболеть.

В четверг перед обедом на территории базы, где работал Артемий, появилась его жена. Артемий понял, в чем дело. Душа у него сразу ослабла, стала как у ребенка от мысли о смерти.

— Что, умерла? — спросил он жену.

— Да, умерла, — ответила она.

Артемию хотелось по первому чувству побежать, засуетиться, дескать, помогите моему горю. Но голос в пространстве сказал: «У всех умирают, все хоронят и не кричат». Это успокоило Артемия, и он, предупредив начальство и взяв отпуск на два дня, поехал с женой на Заречную.

В избушке на Заречной было тепло и уютно, и как-то приятно по приходе с улицы, где сыплет дождь, где осенние просветленные лужицы и бедная смиренная красота. Скончалась баба Тася под утро, незадолго до прихода сестры. Когда сестра трогала, тормошила с вопросом — жива ли, мертва, — постель была еще теплая. Сестра собиралась накануне остаться с больной на ночь, но та стала отговаривать, мол, если умрет, то что сестра ночью делать станет. Попросила только оставить открытой дверь.

Когда пришел Артемий, соседки уже помыли покойницу, одели в чистое, бедное, уложили на лавку. Казалось, что это не баба Тася, а причесанная школьница, собравшаяся учиться жить по-новому. Артемий чуть всплакнул от мысли, что мало пожила баба Тася полноправной хозяйкой в этой ветхой избушке. Обмерив клеенчатым метром покойницу, поехал к столяру, вместе с которым трудился, заказывать домовину. Доски просить не стали, а просто пошли со столяром к котельной, которая не работала, угольный склад около нее был огорожен подобием забора. Его расхищали на мелкие нужды с тех пор как перешли на центральное отопление. За забором давили бездомных собак — на унты. То тут, то там валялись собачьи мумии. Доски от забора были серенькие, прокаленные солнцем. Домовина получилась мировая. Только вот Артемий размер взял с запасом, да и столяр дал прибавку, в итоге получилась широкая коротышка. Артемий рассчитался со столяром, попросил своего начальника отвезти домовину. Тот до самого вечера ходил по своим делам, а когда стало совсем темнеть, собрался ехать на своем прорабском грузовичке. Не было креста. Артемий просил выписать немного бруса, но завскладом объяснила, что лес на сторону не выписывают и даже не продают. Еще за дерзкое хищение досок с забора мастеру не поздоровится.

Гроб и вправду оказался очень широким, необходимо было сужать, стесывать с основного массива немалую часть. Но стало темно, пошел дождь, решили отложить до утра и тогда же крест смастерить.

Делать крест Артемий пошел в столярку областного худфонда, что на главном проспекте. Там были древесина кедровой сосны, брус, толстые плахи значительной ширины. В столярной мастерской работали резчики, багетчики, рамщики. В то утро на месте находились трое. Договорились: каждому по пол-литра водки с закуской. Послали в спецмагазин Артемия. За время, что ушло на стояние в очереди, благодетели спроворили крест — точную копию креста, на котором страдал Спаситель, а не какой-нибудь крест-часовенку. Артемий поднял крест. Он был немного легче кислородного баллона, а кислородный баллон в армии он всегда носил сам и никого не просил в помощники. Крест с проспекта на Заречную решил донести тоже сам, потихоньку, с передыхом. Бесплатно никто не повезет. А деньги остались очень небольшие: на катафалк да на поминки. С тем и вышел, пересекая полотно проспекта. Подул ветер с мокрой сыпью, крест, обернутый плотной бумагой и напоминающий теперь балалайку, превратился в парус. Артемия водило из стороны в сторону. Сердце сильно стучало. Бумага, державшаяся на канцелярских кнопках, срывалась, отходила крупными клочьями и уже не скрывала столь необычную ношу.

После обеда приехали сестры из Курагино, Нина и Зоя, с разницей в возрасте где-то лет в сорок. Курагинские привезли мед, рыбу — крупного хариуса и озерного линя. Спросили мясорубку — накрутить мясо на фарш.

Сосед, шофер Володя, договорился с машиной. Галя Шакулова твердо пообещала послать своих застоявшихся мужчин с утра копать могилу.

Ко дню похорон баба Тася свяла, как без воды полевой цветок. Установилась теплая осенняя погода.

— Место хорошее. Какой простор, — вслух сказала сестра Зоя, что на десять лет была моложе сестры Таси.

На сорок дней баба Тася предстала перед племянником Артемием, которого больше всех любила, в холодном водянистом эфире с такой пронзительной ясностью, которой никогда не было при ее земной жизни. Она ничего не говорила.

— Ты чего здесь? — буднично спросил Артемий. — Мы ведь тебя похоронили. Как-то неудобно ходить к нам, маячить.

Видение исчезло. Избушку после сорока дней заняли дочь соседки с мужем. Соседка эта хорошо помогла в похоронах.

Прошло лет десять. Ниже, по остаткам Первой Заречной, начали строить добротные дома. На остатках Второй, что была ближе к забору областной больницы, все хирело. Только множились металлические гаражи, поставленные владельцами машин незаконно, нахально. В этих глухих местах вели себя как дома бродяги, наркоманы, выдирая все огородное, выискивая незрелые головки мака. Дочь соседки уже в избе не жила. У нее ночью с перепоя не проснулся муж, а саму позднее забил зек-сожитель. Так и лежала мертвая между грядок.

Артемию, племяннику бабы Таси, интересно было бы узнать, что снится по ночам олигархам, когда их мозги не в своей воле. Ведь всего у них в достатке: и детишкам на молочишко, и барбекю на полянах, и бабья при саунах. Но не видел он их, олигархов, не вышло поспрашивать.

Одно дело — воцерковленный народ. Там свет, бессмертное начальство, заслужившее свой чин духовными подвигами, там не речное течение жизни, а океан непреходящий. Кто это понимает, не станет завидовать толстосумам. Много нужно трудов, чтобы быть в этой единой семье, чтобы с упоением в душе перекреститься.

Другое дело — Артемий. Всегда перед получкой, когда на копеечном существовании, когда грызет нужда, снятся ему ветхие избы, по которым плутает он из комнаты в комнату, из убогости в убогость, опасаясь быть захваченным хозяевами. В одном из печальных повторений этих снов перед получкой Артемию привиделось послежизненное кладбищенское существование. И никаким здесь пляжем и не пахло, а люди бродили в непроглядной ночной темноте. Артемий признал бабу Тасю по тихому свету ее лица. Она сказала, что все ищут своих, о ком вспоминают. На вопрос Артемия о том, как ей здесь живется, она поведала, что приставлена к детям на послушание и нет никакого послабления от мучений.

— Было бы легче, если бы Емелька Пугачев помогал, а не бунтовал и не смущал людей разбойничать.

— А царство Божие не открывалось? — полюбопытствовал Артемий.

— Нет, — ответила баба Тася. — Редко, когда ангел пролетит высоко-высоко, вроде светлее станет. Я тебя попрошу, Артемий, молись за меня. Я ведь тебя всю жизнь любила. Молись!

И вот, во время очередного беспокойства от неопределенности при задержке получки, Артемию предстала Вторая Заречная.

Шел он по Заречной, где гаражи да редкие уцелевшие избы в непролазном снегу, сугробы сахалинские. Увидел соседа Володю и попросил у него лопату. Сосед молча принес лопату, и Артемий по крепкому снегу прошел до многострадальной избы — избы бабы Таси. Раскопал вход и, так как дверь была не на замке, вошел в избу. В избе, судя по кружкам плиты, топилась печь, морщинистые стены и потолок были покрыты свежим набелом. На сундуке сидела чистая и спокойная баба Тася, будто школьница, готовая к познанию новой жизни. И не хотелось ни спрашивать, ни вспоминать, ни говорить. И хотя окна избы залеплены снегом, в комнате было светло. Артемий увидел под потолком узкую, во всю стену, щель. Из щели исходила такая глубокая лазурь, что у Артемия задрожали губы, и он заплакал. Только тогда баба Тася молвила: «Это ты отмолил мне у Бога благодать, племянничек».

Источник: http://сибирскиеогни.рф/avtor/krekov-vitaliy

Архив новостей