(Известный советский, российский писатель Гарий Леонтьевич Немченко навсегда связан с Сибирью, Кузбассом. Именно в Новокузнецке началась его большая творческая биография, чем прославленный автор не устаёт гордиться. И сегодня – московский житель – он тысячами нитей соединён со своей творческой малой родиной. Свой новый документально-биографический очерк – о писателе Валентине Распутине, он любезно предоставил редакции сайта слово-сочетание.рф).

 

Газырь о Валентине Распутине

 1.    Вместо вступления

О чем только не раздумался в дни приближения 85-летия Валентина Распутина!.. (В.Г. Распутин – писатель, публицист. Род. 15 марта 1937 г. в селе Усть-Уда Восточно-Сибирская область – умер 14 марта 2015 г. в Москве. – Прим. ред.) Кому только не позвонил из тех, кто хорошо знал его, кто с ним дружил. Кому довелось, как мне, с ним соратничать. Или хотя бы просто пришлось встречаться. 

Прежде всего, встречаться, конечно же, в дорогом моему сердцу Новокузнецке. Бывшем Сталинске. Куда Валентин Григорьевич приезжал-прилетал, я знал это, с друзьями из своей литературной «Иркутской стенки».  

Или кому довелось видеться с ним вообще на Земле Кузнецкой.

Считаю её своей второй родиной и чту с первого приезда туда ещё летом 1958 года. На практику в областную газету «Кузбасс».

(16 февраля 2022.

Сразу – дневниковая вставка? Сделанная, когда в очередной раз перечитывал это своё «крайнее» сочинение, провожая его – или не бывает чудес?! – в печать.

В это утро мне вдруг открылось, что «творцами Победы» в Великой Отечественной войне, над германцами, были вовсе не Сталин и не Жуков. Они были всего лишь оружьем Божьего промысла.

А победил русский император Николай Александрович Романов. Которому в этот раз, несмотря ни на что, так и не смогли помешать извечные во всяком царстве-государстве предатели. И мелкие, как солдатская молодая вошь. И, конечно же, самые высокопоставленные.

Спорное утверждение?

Безусловно. Но отчего бы и не поспорить на этот счёт? А то наши астрологи, конспирологи, эзотерики… далее, как говорится, везде, как бы уже не застоялись на своих заношенных побрехушках.

А тут – такая новая тема!

Я-то всё – «бывший Сталинск, бывший Сталинск». А подсознание от этого уже заскучало и – выдало!

«На-гора», как и теперь в нашей Кузне.

Кузня, и действительно, будет играть ключевую роль в дальнейшей судьбе Отечества. «Кузнецкстрой», «ИРМа» – «Индустриальные Рабочие Мира»… Что там еще? Разве всё это не оставило корешков на благодатной земельке? Также, как и вагон яблоневых саженцев, присланных в 1931 году наркомом тяжёлой (ох, и в самом деле, тяжелой!) промышленности Серго Орджоникидзе…

И в Новокузнецке живет внук Сталина, прошедший через очистительное унижение сдачи анализов на ДНК. Терпеливо чего-то ждет?

Но пока…)  

Так вот, скорее всего, что тогда я и ощутил властный зов этой Земли. Кузнецкой. Не только не отпускающей меня до сих пор. Ещё и постоянно, даже, случается, очень издалека, подпитывающей и мощью непобедимого сибирского духа, и – неистощимой своей природной энергией подземной «таблицы Менделеева».

Уже зимою 1959 с командировочным удостоверением факультета журналистики МГУ я вернулся в Новокузнецк. За «творческим дипломом». А летом, после выпуска, презрев договоренности о распределении в Москве, приехал на работу в редакцию многотиражки «Металлургстрой». На ударной стройке   Запсиба.

Прожил там больше десятка лет, и судьбой моей с той поры стало постоянное, бывало и на несколько лет, возвращение «на круги своя». Ни многострадальная наша чёрная Кузня, ни «имеющий форму сердца» (сердца Сибири, разумеется) вечнозелёный Кузбасс, расположенный в отрогах живоносного хребта Ала-Тау, не сходят, что называется, с моего пера.

Как мне хотелось их сблизить: Распутина и Кузбасс. Тем более, первым, кто откликнулся на мою просьбу издалека, стал почти девяностолетний протоиерей Василий Буглаков. Бывший настоятель церкви Архистратига Михаила, в которой в год 1000-летия Руси Валентин Григорьевич молился о сохранении Отечества. Ещё на 1000 лет и во веки.

Тут же присланная давно знакомым батюшкой его книга «Моя жизнь и служение» с цветной фотографией Распутина стала для меня благословением на дальнейший поиск. Но ничем не могли помочь ни музей Достоевского, которого иркутский гость считал первым среди русских классиков по судьбоносному значению, ни Краеведческий музей города Новокузнецка, ни отдел краеведения любимой моей «Гоголевки» – новокузнецкой библиотеки имени Гоголя.

И вдруг откликнулся старый друг и соратник Сергей Черемнов. Так оно и должно было статься?

Поплутав по интернету, Сергей Иванович прислал почти полосу новосибирского издания «Момент истины» за 2017 год. Под названием: «На Сибирской стороне, на земле Кузнецкой». Посвященную 90-летию писателя Владимира Алексеевича Чивилихина. В своё время «открывшего» Распутина на Читинском семинаре молодых писателей. Как давно это было!

На заглавном снимке обширного очерка Владимира и Геннадия Залесовых, москвича и жителя Томска, они были вместе, Чивилихин и Распутин. И я с удовольствием погрузился в дорогое для тоскующего по Сибири сердца, чуть не спасительное чтение… Спасибо, малознакомые собратья! Искренняя благодарность когда-то растившему и меня Новосибирску!

Сперва, правда, царапнули слова о себе, любимом: «Среди прозаиков, условно называемых «кузбассовскими», особое место занимает… имярек, известный и как русский писатель с Кубани».

Выходит, что так обо мне мои кузбасские коллеги и говорили?.. Ну, чуть ли не пришлец. Как бы, «некто с горы». Зачем сыпать соль на рану, мальчики?!

С другой-то стороны: может, и правда, я давно уже из Сибири «выписался»… или бывших сибиряков не бывает? Если друзья тебя сознательно не отчислили.

Но и сам-то разве не хорош?.. Чуть не гордишься «присвоенным» тебе на Северном Кавказе званием «вольный горец русской прозы». Которое одна новокузнецкая дама, достойная поэтесса, но, может потому как раз и большая язва, применительно к нашим сибирским краям переделала: «вольный шорец».

Однако не Валентин ли Григорьевич в свой час помог мне в солнечной Адыгее: прогнал тучи над головой?! И тем самым помог в роли «вольного горца» утвердиться. Не пригожусь ли в этом качестве и родной Кубани?

Которую еще пару десятков лет назад в рассказе «День святого Георгия» назвал «Косовым полем» России?

…И тут я вдруг взялся перечитывать очень дельную статью из «Момента истины». И прямо-таки с одушевлением застрял на одном из главных подзаголовков: «Писательское содружество и соработничество».

Вот чего нам нынче так не хватает!

Поддались мы навязанному нам разобщению. Другой вопрос, кто и как нам его навязал. Но – поддались!

А Распутин, несмотря на всю свою самобытность, цельность и несговорчивость, всегда был артельщиком.

Привыкший ценить эту русскую черту со времён своей «сибирской ударной» и после, когда постоянно возвращался уже на действующий завод, в доменный цех, горячий не только от кипящего в «печке» металла, но и от жаркой работы горновых вокруг укрощаемого огня, так вот, эту же черту не однажды отмечал в спокойном с виду, сдержанном своём иркутском собрате… Без артельного духа, без братского плеча нам никак  нельзя: пропадём!

Именно потому и сибирским землякам (тебе, бригадир горновых Харламов, тебе и твоим сыновьям, дорогой Олег!.. Тебе, вдохновенная стихотворица и добрая моя помощница в общих делах Нина Лучкина), так вот – и сибирякам, и своим черкесским друзьям (Казбек Ачмиз, Мурат Тхагапсов, Тимур Барчо, Давлет Чамоков, – вам, родным вашим и общим друзьям!) я прямо-таки обязан рассказать о великом хранителе общего народного духа во всех концах нашей России – о Валентине Распутине.

Может быть, что-то новое узнают и наследники давно поредевшей «Иркутской стенки». И нынешние, несмотря на вполне понятные разногласия, твёрдые хранители байкальских традиций. И все остальные завсегдатаи (а также только мечтающие попасть туда) всеми почитаемого писательского «Зазеркалья» при «Иркутском Союзе». Где ваш покорный слуга тоже имел честь в свой час поприсутствовать.

Это записки разных лет о Валентине Григорьевиче. Более всего – малознакомый в Сибири северокавказский пласт его неустанной, еще при земной жизни, деятельности во благо России.     

2.

Перед этим я, конечно, посомневался: Распутин и газыри — ну, при чем тут? Зачем же корневому, кондовому сибиряку, настоящему, можно сказать, чалдону эти кубанские прибамбасы? Может быть, мне так и назвать мой коротенький рассказ, который пишу перед 70-летним юбилеем Валентина Григорьевича: «Настоящий сибиряк»? Или просто «Сибиряк»... А может быть, просто «Настоящий»?

И этот, как никакой другой заголовок, соответствовал бы и прозе Распутина, и его судьбе, и — характеру. И, бесконечно в это верю, душе.

В девяносто втором году, пятнадцать лет, выходит, на­зад, я закончил работу над переводом романа адыгей­ца Юнуса Чуяко «Сказание о Железном Волке», отдал автору текст уже целиком и стал ждать: как он сам при­мет «русскую версию», как ее поймут и оценят его со­ветчики и добровольные кон­сультанты?

Литературный опыт к это­му времени у меня был, ка­залось, достаточный, «со­противление материала», как всякого профессионала, лишь вдохновляло. Щедрые возможности, которые све­жим глазом разглядел в ру­кописи Юнуса, не только все ясней потом открывались и в долгих беседах с аульски­ми жителями, и в размыш­лениях над книгами о древ­них адыгских традициях, об истории Кавказа и Кавказ­ской войне — возможности эти прямо-таки непреодоли­мо затягивали. Не поддать­ся очарованию народного искусства, древних легенд и фольклора черкесов было попросту невозможно.

Всем этим старался я про­питать чуть ли не всякую строку, но как знать, что из этого вышло?

Но вот Юнус вернулся с рукописью в дом, где в Май­копе живем. Первым делом не только крепко обнял меня — по-русски расцеловал: экзамен по «кавказоведению», как выяснилось, я сдал.  Но оставался другой. Может быть, не менее главный.

— А что, если попросить какого-нибудь знаменитого писателя написать предисловие к роману? — предложил Юнус.

— И кого бы ты хотел видеть автором предисловия? — спросил его.

Друг мой взялся перечислять имена «живых клас­сиков»:

— Юрий Бондарев... Ми­хаил Алексеев...

И к тому, и к другому отно­сился с большим уважени­ем, обоих достаточно близко знал, и все-таки, все-таки...

— А Валентин Распутин?

И Юнус вскинулся:

— Думаешь, он возьмет­ся?

Зная Валентина Григо­рьевича еще с сибирских времен, я на это надеялся: и старое товарищество, и прежнее служение идеалам литературной молодости всегда оставались для него делом чести.

Мне как раз предстоя­ло возвращаться в Москву, захватил с собой экземп­ляр «Сказания...» и прежде всего позвонил Валентину Григорьевичу: хотел бы по­видаться. Примешь нена­дежного сибирячка-пере­бежчика, который пытается теперь «приписаться» к чер­кесам?

За чаем в квартире у Рас­путина с предварительным вздохом — мол, извини, но что делать? — достал пап­ку с рукописью и принялся излагать суть дела.

— Завтра мог бы и не застать меня, — негромко по­сетовал Валентин. — Ста­рые друзья договорились с военными: ложусь в госпи­таль. Предупредили: может случиться — надолго. 

— А что такое? — спросил я. — Что тебе предстоит?

Он ответил полупечаль­ной своей улыбкой:

— Тоже предупредили: приятного мало.

И мне пришлось припод­нять над столом ладони:

— Вопрос, прости меня, снят.

Протянул руку, чтобы взять рукопись, тут же сунуть, чтобы не мозолила глаза, обратно в сумку, но он положил пальцы на край папки:

— Все-таки оставь. Я попробую.

— Валя! — снова как бы извинился перед ним тоном и заодно уже укорил.

Но он успел переложить папку себе под руку:

— Оставь, оставь.

Предисловие он написал, о каком можно только мечтать, но настоящая цена его дружеского поступка открылась мне лишь потом, много позже, когда сам попал в «лапы к хирургам» с той же болячкой, что была тогда у него, тоже — в военный госпиталь.

«Приятного мало» — мягко сказано, как говорится. О своем пребывании в урологическом отделении Центрального госпиталя Главных космических войск после я написал рассказ «Лезгинка для смертельно больных», в нем — иные герои, снова кав­казцы, но очень хорошо теперь представляю, чего наша с Юнусом просьба стоила тогда «на­стоящему сибиряку» Распутину — очень, поверьте, хорошо!

А тогда с братским напутстви­ем Валентина Григорьевича, с его благословением, не постес­няюсь сказать, потому что напи­саны им были слова высокоду­ховные, «Сказание о Железном Волке» вышло сперва в Майкоп­ском издательстве, а потом и в «Роман-газете», имевшей в то время самую обширную в стране чита­тельскую аудиторию.

Не только Юнус гордился пре­дисловием Распутина — с пос­тоянной благодарностью и я его вспоминал. Редкость по нашим временам, большая редкость: добрые слова там были не толь­ко об авторе романа, но и пря­мым текстом — о переводчике.

Потому-то история с его пре­дисловием и получила продол­жение, прямо сказать, весьма неожиданное.

Год назад в отделе краеве­дения Национальной библиоте­ки в Майкопе меня почтили тро­гательным вниманием: решили включить в календарик «круглых именинников» 2006 года. И поп­росили дать сведения о себе... Но тут и хотел бы в рай, как го­ворится!

И какая-никакая крити­ка, и, какие были, доброжелатель­ные статьи и письма — все это в московской квартире: при бро­дячей моей, скифской жизни что с меня, с «черкесского зятя», взять? Не ехать же мне «в Москву за песнями», если это даже хвалебные песни?

Искренне переживавшая за меня заведующая отделом Сара Мугу пыталась помочь: может, мол, без публикаций вспомните, кто из больших писателей гово­рил о вас добрые слова?

Назвал «Дневник» Юрия На­гибина и заткнулся: прошу про­стить это профессиональное для киношников словечко — «затык».

А еще, мол, еще? — стара­лась Сара.

Так искренне, что я уже не за себя обрадовался — за них в от­деле за всех:

— Да вот же, вот! — чуть не закричал. — Валентин Распутин. Несколько строчек обо мне мож­но перепечатать из предисловия к «Железному Волку»!

Сара, не отвечая, взяла в руки лежавшую перед ней книгу, начала сосредоточенно листать ее, и это стал как бы безмолвный знак ее сотрудницам: каждая вдруг тоже углубилась в какую-нибудь книжицу, каждая возвратилась к только что прерванной работе… Восток – дело тонкое, да. Но и Кавказ, и Адыгея, конечно же, Адыгея!..

Сперва не понял, в чем дело – шел, как бульдозер с нашей «ударной комсомольской» в Сибири:

 – Да почему нет?  Запросто можно взять у Распутина!   

Молчание прямо-таки повисло в воздухе, и, тогда как на амбразуру, бросилась – принялась медленно отвечать та несчастная, которой предстояло писать обо мне статью в этот самый календарик, – Марина Бекизова.

— Понимаете, в чем дело, – начала очень тихо. Опустила глаза, и щеки ее действительно запылали. – Вы простите нам наш менталитет… Во многом он одинаков и в ауле, и, к сожалению, в среде адыгской интеллигенции в Майкопе. И многие считают, что Распутин просто не мог написать такое предисло­вие.  Это сейчас Юнус Чуяко — известный писатель. А тогда?.. Стал бы, говорят, знаменитый Валентин Распутин — о каком-то никому неизвестном Чуяко!

— А кто же его написал? — удивился я.

И Марина одними губами, что называется, тихонько про­изнесла:

— Считается, что вы сами...

— Нич-чего себе! — опешил я. — И этого мелкого жулика, кото­рый сам о себе хорошие слова пишет, вы собираетесь теперь вставить в ваш календарь?!

— Сами так мы не думаем, — мучилась Марина. — Мы-то вам верим. Но что нам делать? — и прямо-таки по-детски попроси­ла, — Вы помогите нам!..

  — Да что же мне, письмо Распутину написать? — воскликнул. — Чтобы он свое авторство подтвердил?

Сара чуть ли не строго, как у школьника, спросила:

— А вы можете такое письмо ему написать, вы — можете?

И я руками развел:

— Так ведь придется!

Отправил Валентину Григорь­евичу письмо: мол, так и так. Обвиняют не то чтобы в плагиате — как бы в плагиате навыворот. Не мог бы ты в этот оч-чень, как понимаешь, животрепещущий вопрос внести ясность? Улучи минуту, выбери час — напиши им, пожалуйста, в отдел крае­ведения. Работают там добропорядочные милые женщины. Настоящие черкешенки, какие, слава Богу, на Кавказе еще не перевелись. Очень прошу тебя, от­веть — они будут благодарны.

Как они, и действительно, по­том радовались!

Строгая заведующая, хоть и слишком звонким голосом, но вполне ответственно заявила, что, как только уйдет на пенсию, тут же возьмется писать мему­ары. И с чего она их начнет? Конеч­но, с письма Распутина в отдел краеведения Национальной библиотеки Республики Адыгея!

Как бы хотел я тут привести простосердечное и мягкое пись­мо Валентина Григорьевича, на­верняка не уступающее лучшим образцам изящных кавказских благопожеланий!

Но ведь теперь это — их пись­мо, их ценность. Их неожидан­ная реликвия. Пусть сами потом ею, и правда, распорядятся. По­явится хоть и в мемуарах Сары Хазретовны: а почему бы нет?

У меня был рот до ушей, ког­да они мне его потом по телефону зачиты­вали. И очень потешили меня и растрогали — спасибо тебе, милый Валя! — за эти строчки: пишу, мол, от руки и хочу, чтобы моей руки было по­больше. А то вы там еще, чего доброго, опять подумаете, будто и это письмо написал вам за меня Гарий.

Сомнения милых дам из от­дела краеведения Националь­ной библиотеки Адыгеи, таких же, как и по всей России, обой­денных заботами родного госу­дарства страдалиц, самоотверженных терпеливиц, беззаветно пекущихся о сохранении наших духовных богатств в самое не­подходящее для этого, злое вре­мя, — сомнения их были, слава Богу, рассеяны: несколько доб­рых слов Распутина обо мне в адыгейском календирике все-таки появились.

Конечно же, и они тоже спо­собствовали тому, каким ис­кренним получился литера­турный праздник, устроенный объединенными силами казаков да черкесов. И правда: это было не мое торжество, а тор­жество лучшего в нас — и в тех, и в других. Почаще бы оно про­являлось!

 3.

Но разве живем одними праз­дниками?

Из подмосковного Подольска вдруг позвонил старший сын: слышал уже, отец, что в самоле­те, который разбился в Иркутс­ке, погибла дочка Распутина?

С ноющим сердцем я приник к телевизору, а у жены какое-то срочное дело тут же нашлось на кухне...

Теперь уже тридцать лет на­зад в Москве солнечным днем в самом начале октября она шла вслед за двумя мальчиками-пер­воклашками: только что, выйдя из ворот школы, они чинно держа­ли друг дружку за руку. Пере­жидая, когда промчится трам­вай, все трое остановились, но, когда он пронесся мимо, маль­чишки вдруг бросились пере­бегать улицу. На глазах у нее детишек убил не сбавивший скорости возле школы встреч­ный вагон.

Нашего Мити нет уже трид­цать лет. Нет рядом.

Начавший жить под сердцем у матери, нынче он, ставший неумирающей болью, словно крошечный мальчик-с-пальчик, опять свернувшись калачиком, тихонечко полеживает в серд­цах у нас у обоих. До поры до времени всякий раз беззаботно и якобы счастливо живет себе у папы и мамы.

Но не зря ведь я плачу, ког­да пишутся эти строки, хоть плакать, знаю, по ушедшим не­льзя...

Вместе с известием о чужом горе с новой силой накатывает свое. Снова спрашиваешь: за что, Господи?! Нам с Ларисой тогда. Теперь — им. Светлане и Валентину.

А главное — детям-то, детям! Семилетнему Мите. Тридцати­летней Маше. Если бы такое было возможно, разве бы мы не поменялись с ними судьбой?

Но каждому свое. И толь­ко представить себе: в радос­тном ожидании дочери стоять в аэропорту родного города, где столько раз провожал ее и встречал... Откуда постоянно улетал в Москву сам и вместе с женой. Где не раз, улыбаясь, шел навстречу вывалившей из самолета толпе друзей, приле­тевших на «Сияние России», на твой, распутинский праздник, ко­торый уже столько лет не только помогал Сибири не опускать го­лову — по всей стране поддержи­вал русский дух.

— Ты правильно поймешь? — спросил он, когда обнялись в иркутском аэропорту несколько лет назад. — Наши расписали тебе маршрут по рабочим горо­дам: Братск, Усть-Илимск.

И я рассмеялся: наоборот, мол, спасибо тебе! Привычная моя сибирская лямка.

Выезжать пришлось сразу, и в Иркутске я только оставил за­писку: «братский» — теперь уже в двух смыслах — привет землякам из Кубанского казачьего хора, который днем позже при­летал из Краснодара. И получил потом в ответ крошечный лис­точек от запевалы нашего ку­банского гимна, старого друж­ка Толи Лизвинского: завидую, мол, тебе — сказали, едешь по­том на Байкал. Нам на этот раз попасть туда не удастся.

Отношение Валентина к Куба­ни — особая статья.

Еще давно, когда впервые прочитал один из лучших распутинских рассказов «Уроки фран­цузского», уловил этот неволь­ный вздох сибиряка, эту вполне понятную, почти неясную само­му мечту о теплых краях: как в молодости бывает, вообще — о краях дальних, краях неведо­мых. Не однажды потом приста­вал к Валентину Григорьевичу: рассказал бы подробней, а? Как наше кубанское розовощекое яблоко докатилось до твоего родного села, до Аталанки?!

Потом была одна маленькая история. Из Краснодара позво­нил однажды Петр Придиус, еще работавший в то время редакто­ром «Кубанских новостей», но уже избранный председателем отделения Союза писателей России: предстоит, мол, очень короткая командировка в Моск­ву, можно у тебя на денек-дру­гой остановиться?

Мы не только дружили — ро­дом были из соседних станиц, и, как бы напоминая ему о наших общих корнях, шутливо назы­вал его «дядька Петька», а сам у него был, конечно, — «племенничек».

Говорю теперь: может, «дядь­ка», ты хотел набрать другой номер, да ошибся? Неужели у «племенничка» надо об этом спрашивать?!

Дома у нас он первым делом открыл свой кейс, стал выклады­вать из него крупные яблоки, кра­соты ну необыкновенной.

— Стоп! — сказал я. — Эти три самых больших оставь-ка в кейсе.

И принялся заряжать новой кассетой свою «мыльницу»: чу­тьем фотографа-любителя уга­дал, что снимок может выйти «исторический». Так оно по­том и случилось!

В перерыве писательского пленума, который открылся на следующий день, подвел Придиуса к Распутину:

— Вот, Валентин Григорье­вич! Мой «дядька» хочет поб­лагодарить тебя за твой рас­сказ «Уроки французского» и вручить тебе специальный приз — за создание светлого образа нашей землячки — учительни­цы с Кубани!

Ну, и пока они там знакоми­лись да занимались яблоками, я ходил вокруг них и все «щел­кал» ... не надо мне было, конеч­но, на факультете журналисти­ки сбегать и с лекций, и с практических занятий по «фотоделу»! Какой из меня фотограф?.. На одном снимке лицо у Валентина как бы еще растерянное, а там, где он уже тепло улыбается, видна только верхушка яблока, эх!

Но зато я их друг другу пред­ставил.

Через год-другой после этого была долгая писательская по­ездка, связанная со столетием Транссиба: из Москвы во Вла­дивосток и обратно. За день до прибытия поезда в столицу, по одолженному в штабном вагоне мобильнику позвонил Придиус, сказал, что с ним тяжелый груз, попросил встретить. Обнялись на вокзале, и он вдруг сказал:

— Дай-ка я тебя, «племенничек», еще раз!.. Ты знаешь, с кем я ехал от Байкала и до Тихо­го океана, потом обратно? В Ир­кутске в купе подсел Распутин: вот уж с кем я отвел душу!

И снова меня крепко об­нял....

У нас тогда, после «Сияния России», и в самом деле была поездка на Байкал, была прогулка на катере по штормившему морю, и была великолепно натопленная банька на берегу, из которой бегали охолунуться в ледяной воде «священного моря». Потом началось шумное застолье.

Пре­дупредил, ненадолго отлучусь, выскользнул из банкетного зальчика, пошел к подножию со­пки. Вернулся с двумя крошеч­ными, чуть больше карандаша, лиственничками, которые с ко­решками выковырял лезвием карманного складничка: какие две трехметровые красавицы вымахали теперь в нашем пали­саднике под Звенигородом!

Да тут только начни, толь­ко начни...

На прощальной пресс-конфе­ренции в Иркутске вдруг пришло в голову, я сказал: спасибо, что повидал, наконец-то, Братскую ГЭС, которая строилась почти в одно время с нашим Запсибом. Повидал Усть-Илимскую. Пусть энергия, которую они вырабатывают, принадлежит нынче не нам — больше Чубайсу. Зато и в Сибири, и по всей большой разноплеменной России с нами осталась наша энергия народного духа, которую никто у нас пока не отобрал, да и не сможет отобрать — все вместе пуще глаза будем хранить ее!

Не один ли из самых главных и самых надежных ее хранителей как раз oн, Валентин Распутин?!

Но как теперь и его, и убитую горем Светлану Ивановну поддержать?

Нет, неспроста нам с таким нахрапом навязывают чужие правила игры в одиночку, нет!

Как много друг для друга мы все-таки пока значим!

Помню, как негромкий Вален­тин Сидоров, глубокий умный поэт, которого злые насмешни­ки после его книг об Индии ста­ли величать «рерихнутым», в трудные для нас с женой дни сердобольно-братски мне посо­ветовал: поезжай в Сергиев По­сад, в Лавру. Побывай у раки преподобного Сергия Радонежского. Постой, помолись. Попроси его поддержки и помощи...

Светлая тебе память, Вален­тин Митрофанович: я и нынче в Сергиев Посад нет-нет, да наве­дываюсь. И первым делом всег­да иду к раке нашего главного русского Заступника.

Помню, как земляк Виктор Гончаров, светлая и тебе, Витя, дорогой Виктор Михайлович, па­мять, позвонил в те дни и ска­зал мне: написал еще перед твоей бедой, но этот стих, ко­торый тебе прочту сейчас, он — для всех.

В утешение скольким, не зна­ющим, как пережить земное крушение родной тебе жизни, я по­том отсылал этот Витин стих!

Вслед за скорбной телеграм­мой, вырвавшейся мгновен­но, как отчаянный крик, послал потом его и в письме Распути­ным в Иркутск:

«Разве жизнь повторится?

Никогда, никогда.

Улетит, как жар-птица!..

Не оставит следа...

Не тревожьте слезами

Тех, кто вами любим,

Только временно с нами

Быть положено им.

От­пустите, их тянут

Наши стоны назад.

Пусть безвесыми ста­нут

И счастливо летят

В жизнь, лишенную пятен,

Окруженную сном,

В мир, что нам непоня­тен,

Необъятен умом.

Наши слезы — засада

В их нелегком пути.

Не зовите, не надо,

Им назад не прийти.

Что ж ты пла­чешь, вздыхая?

Дорогая, сей­час

Их бесплотная стая

Ждет покоя от нас.

С этим надо сми­риться,

Это надо понять.

Уле­тела жар-птица,

Чтоб счастли­во сиять!

Помоги ей, не поздно,

Всем ненастьям назло —

Вспо­минай, но бесслезно,

Вспоми­най, но светло».

Не всегда это получается, ко­нечно, без слез.

Но, может быть, все-таки и это не зря: в стальные римские легионы не брали солдат, не умевших плакать.

 

4.

...Праздники мои случились в июле, а в августе я получил письмо из Иркутска...

Хоть письмо очень личное, смею надеяться, Валентин Григорьевич меня не осудит, если несколькими строчками из него все-таки поделюсь:

«Задним числом поздравляю тебя с попаданием в одну из самых трудных и малодоступных целей, а передним умом, прости, не сумел этого сделать вовремя. Прости! Не придем мы никак со Светланой в себя, весь месяц после случившегося с Марией – горе горькое-прегорькое. Хотя и записана у меня в поминальнике твоя дата – да вот, рот разинул.

А сегодня звонит из Иркутска (я спасаюсь на даче) товарищ и говорит: «Литературка» поздравляет Гария. Я плакать научился – и по этому поводу всплакнул: ничего в голове не осталось.

Вот и подошли мы к библейским годам, семьдесят в наше время – это все равно что 700 или 900 Аврааму и Моисею. Во все времена тяжела ты, доля русская! И ты маешься не при родине (и негде приютиться), и я не могу выбрать себе могилы: в Москве не хочу, в Аталанке через несколько лет ни одной души не останется. Остается Иркутск, рядом бы с Марией. Да ведь откинешь копыта где-нибудь в сторонке – и не повезут: где пал – там и пристал.

Поздравляю, Гарий, обнимаю братски и тепло: прежде всего, работы тебе, ты умеешь работать, и дается она тебе – как любимая женщина отдается – с прилаской и игрой. Нигде у тебя не видно бурлацкого отяготенья.  А если ошибаюсь – ну, и еще раз прости.

И еще надеюсь на встречу – до того, как навсегда разминемся в разных землях.

Ларисе кланяюсь и кланяюсь.

Ваш В. Распутин».

Может быть, мне надо было позвонить Валентину Григорьевичу и попросить у него разрешения на публикацию этого исходящего кровью сердца письма?..

Но за рассказ этот сел вдруг совсем неожиданно, работа шла чуть ли не стремительно, и я боялся расплескать состояние духа, в котором тогда находился: придется теперь задним числом просить у Вали, у обоих у них со Светланой, прощения уже по приезде в Москву.

Но тут и другое: конечно же, мне хотелось любящим Валентина Григорьевича его читателям хоть маленечко рассказать, как он нынче тяжело ранен, как открыт для боли и взаимной любви, как терпеливо и самоотверженно «горе горькое-прегорькое» свое переносит... Вы не ошибаетесь в своей сердечной симпатии и в сокровенном давно ставшем не только национальным – общенародным в России уважении к нему, нет!

Вот нам все говорят, что русская литература так ничему свой народ и не научила... Да враки все это!

Морок, которым натягивает на нас с далекого заокеанского берега, где расположена эта страна, которую только что умерший во Франции мыслитель-мудрец назвал единственной, еще оставшейся на земле «первобытной». Не раз и не два перечитывал письмо Валентина Григорьевича, и сколькое возникало за строками его и меж строк!

Вспомнил, как ровно десяток лет назад и «думский» журнал «Российская Федерация сегодня», где я тогда перебивался в роли «обозревателя по культуре», и «Парламентская газета» опубликовали нашу с Pacпутиным пространную беседу, заголовок для которой придумал он сам: «Многобедное наше счастье – жить в России».

Заместитель главного редактора журнала Александр Черняк, опытный публицист, мой старый товарищ, задним числом посетовал: почему, мол, я, стреляный воробей, не догадался попросить тебя, чтобы вызнал у Валентина: как он относится к Солженицыну? И я «пошел навстречу» пожеланиям начальства: «Эксклюзив, Саша, специально для тебя. Знаешь, что мне сказал Распутин? Как-то при встрече с ним Солженицын вздохнул: «Вы мне, Валентин, симпатичны, но я считаю вас заблудшим без отпущения грехов!» И Валя ему ответил: «Вы пользуетесь взаимностью, Александр Исаевич: и в одном смысле, и в другом».

Так вышло, что через месяц-другой после нашего с Распутиным разговора он получил «солженицынскую» премию – немалые при нашей бедности деньги. И «патриоты» в Москве заговорили известное: продался.      

А я был чуть ли не счастлив: как хорошо, что  перед  этим мы с Валей о кубанском моем землячке  Александре Исаевиче, о котором знаю, может быть, чуточку больше, чем он, и к которому куда определенней, нежели он, отношусь, мы поговорили как понимающие друг дружку два миротворца – нам ли драться с хорошо начинавшим  «стариком» на борту нашей расходившейся теперь на волнах русской лодки!

У каждого из нас свой выбор, но предложений у Распутина куда больше, и оттого он, пожалуй, больше нашего и печален. Уютно ли ему бывает среди притулившихся к зажравшейся части священства мирских оборотней, вместе жирующих в теньке от только что отстроенных ими храмов – недаром старцы еще, когда предупреждали, что в конце времен число церквей многократно умножится, но вера ослабеет... Всегда ли по душе рядом с так называемой оппозицией, которая давно, кажется, только потому и оппозиция, что хапнуть успела меньше?..           

Ведь Валентин Григорьевич из тех, кто и кожей чувствует, он – из таких. Или я слишком категоричен, когда именно так сужу, разве исключено, что это больше мое видение – и тут тоже придется просить прощения?              

Но вот спустя десяток лет стал перечитывать нашу с Распутиным откровенно горькую, очень жесткую по тем временам беседу о «многобедном счастье жить в России» и не то, что с грустью – почти с безысходной тоскою понял, что если что-то в страдающей от пороков и бедности стране изменилось, то не в лучшую сторону.

Но вот такое дело: мы не сдались! Может быть, даже с нарастающим упорством мы – держимся.                           

Разве мог я ждать от Валентина письма после всего, что в Иркутске с ними случилось?                       

Но он написал.               

И опять, кроме прочего, а, может, прежде всего – о нашей, что там ни говори, особой работе. Ну, что мы за люди?!                       

Когда погиб наш семилетний Митя, журнал «Смена», в котором тогда служил, как раз печатал отрывки из «Царь-рыбы» Астафьева. И вместе с новой главой Виктор Петрович прислал мне коротенькое письмо, в котором не то, что настойчиво советовал – чуть ли не принуждал: спасайся работой! Других рецептов для русского человека нету.

Что нам, милый Валя, еще остается?

Поскольку пишу теперь из северокавказских краев, из Адыгеи, позаимствую, как в свое время казаки тут – черкеску, здешнее старинное благопожелание: пусть за все твои добрые слова и дела воздастся тебе, Валентин Григорьевич, в десять раз больше. В сто. В тысячу раз!

Этого ты заслужил. И здесь – тоже.

Может быть, помнишь? Железный Волк из романа Юнуса Чуяко, разрушающий города и аулы, прежде всего, выедает людские души.

В свое время ты помог «Волку» утвердиться в признанном теперь на Кавказе, завоевывающем все большую популярность «Сказании…», но, как истинный сибиряк и потомственный охотник, к душе своей ты и близко не подпустил его.  

Оставайся таким!         

В наше время всеобщих подделок, мимикрии, которую зовем теперь толерантностью, фальши, суррогатов, гнилья, дурной запах от которого выдают кто за тонкий европейский аромат, кто за родную вонцу отечественных портянок… Несмотря ни на что, оставайся!

 

«Как должно в наше время любить свой народ»   

1.

Вот и опять убедился в правоте присловья «на свой аршин мерить»!.. Именно так я тогда и мерил, да.    

Когда Валентин Григорьевич подписал мне тоненькую, с ладошку величиной, книжку очерков «Костровые новых городов».  Неожиданно найденную мной в московском букинистическом магазине уже в восьмидесятых годах: «Откопавшему эту книжечку в неолитических слоях… с воспоминаниями о тех давних-предавних временах».

  Конечно же, о временах сибирских ударных строек. О которых в начале шестидесятых годов прошлого столетия, каждому о своей, нам прямо-таки не терпелось поведать, ну чуть ли не всему белому свету.

   Ясное дело: «Костровые…» – первая валина книжка!

   И я так и держал ее за первую. И очень этим гордился. А то, что Валентин Григорьевич согласился потом написать предисловие к переведенному мной черкесскому роману «Сказание о Железном Волке» объяснял себе старым сибирским товариществом. Этими самыми ударными стройками как раз и скрепленному. Нет-ка!

 Все потом оказалось куда глубже. Куда значимей. И – куда таинственней.

Как и сама личность Валентина Распутина. Словно русская душа распахнутого и словно она загадочного…

2.

Для начала позволю себе опубликовать мало кому знакомый за пределами Северного Кавказа текст предисловия к роману Юнуса Чуяко. Как раз так Распутиным и озаглавленного: «Как должно в наше время любить свой народ».    

«В этой книге в сущности нет сюжета, той событийной канвы, того остова, который обрастает художественной плотью и являет законченную каноническую фигуру романа. Читатель, встречаясь с такой «законченной фигурой», чувствует себя спокойно: если она интересна, умна, духовно богата – он наслаждается ею, испытывает эпические и эстетические чувства от общения, испытывает и нравственное удовольствие от красоты поступков.       

Если же она неинтересна – знакомство всегда можно прервать. Но в любом случае у читателя складывается свой «физический» образ романа, который с чего-то начинается, проживает за определенный отрезок времени определенную последовательную жизнь и во имя какой-то морали, какого-то нравственного урока заканчивается.    

В романе, который теперь перед вами, многое не так. Начинаясь, «как положено», с завязки, с приезда в адыгейский аул ленинградского ученого-археолога и его студента, уроженца этого аула, на раскопки кургана, который в скором времени уйдет на дно очередного рукотворного моря, они получают анонимное предупреждение: коснетесь священного кургана – вам несдобровать.

Начало – лучше некуда для принятой ныне литературы. Однако, этим его остросюжетность, да и вообще сюжетность в строгом смысле, и заканчивается. Вольно или невольно это случилось, не берусь судить (да это не так и важно), но, начав повествование о жизни  одного аула своего народа, о жизни, как принято говорить, на крутом ее изгибе, автор отдался описанию этой жизни без всяких литературных правил и повел его быстро, взахлеб, в каком-то выверенном беспорядке и подкупающей небрежности, словно от начала и до конца боясь, что ему почему-либо не дадут дорассказать, и все же успевая и умея говорить и вдохновенно, и подробно, и точно, и красиво.

Это одновременно и прерывистое, и мощное повествование, трагическое и радостное, печальное и счастливое, историческое и современное, локальное и масштабное; оно все соткано из легенд, сказок, песен, традиций, обычаев и устоев народа, из поверий, сказаний, примет и «родимых пятен» его; язык романа – звуковой, интонационный, «слышимый»; герои – не столько действуют герои, сколько являют себя, создают строй ликов, рисующих вечное и живое чело нации.    

Жанровое обозначение – роман – здесь условно; это страстная песнь своему народу, страстная любовь к нему и страстная тревога за его дальнейшую судьбу. Не помню, чтобы мне приходилось читать более «национальную» книгу, то есть обращенную в себя, в свои природные и духовные начала, в свое родословие. Понятия «национальное сознание», «национальная память» здесь оживотворены, к ним никто не взывает, словно к спасительному знанию, а среди них существуют также естественно, как среди родной земли. Уважение к себе – это уважение к другим, знание себя – жажда познание других, национальная исполненность и состоятельность – первое условие всечеловечности всякого народа.    

Вот так, как в этой книге, давно следовало нам представляться друг другу в «семье единой», чтобы друг друга понимать, уважать и быть истинными братьями.    

Но не напрасно роман называется «Сказание о Железном Волке» – о чудовище, безжалостно пожирающем аулы и выедающем сердца людей, способных затем попирать, предавать, забывать, торговать древней своей землей и отеческими святынями. Если говорить о России, «железный волк» – что он собой олицетворяет, за последние десять-пятнадцать лет уничтожил во имя «благодеяний» более ста тысяч деревень и во имя «свободы» не просто охолодил, а наполнил злобой друг к другу сердца миллионов и миллионов людей.

Теперь это чудовище уже не прячется, а действует открыто и откровенно, и нет народа, которому бы оно не угрожало гибелью. Юнус Чуяко, автор этой книги, почувствовавший опасность для своей, казалось бы, национально благополучной Адыгеи, бьет тревогу, имея определенный запас прочности народного сознания; у русского народа этот запас, как мне представляется, гораздо меньше. И физическая величина народа – маленький он или большой, решающего значения в этом сокрушительном процессе «выветривания» и «охлаждения» людской породы не имеет: мы все одинаково стоим перед трагическим выбором, чем нам быть завтра – самими собой или безликой потребительской массой, которую из нас старательно выпекают.    

Хочется надеяться, что Юнус Чуяко пропел не прощальную песнь своему народу и что этот красивый и мужественный народ, призвав на помощь все огромное богатство своей национальной жизни и своего прошлого, выстоит – как должно стоять и выстоять всем нам вместе.  

В конце своего маленького слова хочу поблагодарить русского писателя Гария Немченко за то, что он взял на себя немалый труд и выполнил его, насколько я могу судить, блестяще – труд, во-первых, перевода этой книги на родной мне язык, и, во-вторых, невольного упрека, как должно в наше время любить свой народ.  

Валентин Распутин».

Написано это в 1992-ом году – роман Юнуса Чуяко вышел в Майкопе в роковом «девяносто третьем». Но разве эти вдохновенно-пророческие, похожие на нравственный кодекс строки – не на все времена?    

А складываться они начинали, так получается, еще в самом начале шестидесятых годов прошлого века. В суровых восточносибирских Саянах. Куда начинающий журналист Распутин приехал в командировку и жил у охотников-тофаларов. Среди отважного малочисленного народа, закаленного бескрайней тайгой и заснеженными горами. И о нем, о его простодушно-мужественном величии была первая книжка Валентина Григорьевича.

Называлась она «Край возле самого неба».  

Вот что напишет о ней спустя годы Андрей Румянцев, старый  друг и соратник Валентина Распутина, еще во времена студенчества живший с ним в одной комнате и не раз потом бывавший в одной, как говорится, упряжке с ним – и во время работы в  «молодежках» да партийных  газетах Восточной Сибири, и когда уже был ответственным секретарем иркутской писательской организации. В сложные времена «лихих девяностых»:     

«В сборнике не было восторгов комнатного журналиста, а были уважение повествователя к своим скромным героям и удивление их необычайной укорененностью среди заоблачных гор и немереной тайги… И чуть ли не в каждом очерке и рассказе молодой прозаик стремился открыть для читателя душу удивительного племени. Она, эта душа, сохранилась в заговорах, сказках, напевах, обращенных к духам, к сородичам, ушедшим из жизни».    

Разве это не соотносится, как бы уже в ярко видимом развитии, с образом иного народа, живущего в другом краю, на Кавказе, но тоже «возле самого неба»?

Почти бескрайнего над многоязыкой и разноплеменной Россией. Объединенной в итоге вовсе не властными, как может кто-либо думать, указами, а более надежными, духовными скрепами, которые веками создавались нашими золотыми работниками и природными радетелями.    

К которым как раз, несмотря на разницу в «способах производства», отношу и Валентина Григорьевича.  

Вот как старая охотница, пожилая тофаларка, «по Распутину», отвечает на вопросы молодого собеседника:    

– Елена Андреевна, а как многие женщины совсем не работают?

– Ни капельки. У меня, когда ребятишек шибко много было, я маленько тоже в тайгу не ходила.  

– Да нет, так и без ребятишек, когда в годах – не работают. А бывает и так: муж большие деньги получает, а жена по магазинам ходит. Вот и вся работа.    

Она долго думала, потом засмеялась, недоверчиво и отрывисто:

 – Ой, врать любишь!  

И ушла в тайгу».    

Разве этот коротенький диалог - не о самом главном?

3.

(Из дневника.17 января 2022 г.

 Вчера мои размышления о старом товарище приняли вдруг иной оборот… поменяли русло? Или же как раз получили подтверждение верного фарватера в прежнем?    

Ничего не поделаешь: верю в знаки.    

Как договаривались, ко мне приехал давний приятель, шефствующий надо мной программист, и я, пользуясь оказией, как говорится, отправил в «Родную Кубань» не только готовые рассказы, но и этот, еще не оконченный. Дабы там, в Краснодаре, доброжелатели мои, которых уже (как всегда?) «поджимают сроки», получили хотя бы приблизительное представление, о чем собираюсь вести речь дальше.    

Еще не проводив своего спасителя-компьютерщика, позвонил в редакцию: получили?    

Да, спасибо, ответили, тут же посмотрим. Но вы нам обещали поговорить еще с кем-то из писателей, знавших Валентина Григорьевича, попросить, чтобы…    

И мне вдруг как бы послышался далекий, но все-таки звонкий перестук большого, «хозяйского» молота с молотком поменьше – у помогающего подручного… Кузня!    

Именно так, с большой буквы. Как вроде панибратски, а вместе с неизбывной, сострадательною любовью называют Новокузнецк мои сибирские земляки.    

Валя был в нашем городе!..    

Может быть – просто не мог не побывать? Потому что одним из самых чтимых им писателей на протяжении долгих лет оставался Достоевский… наверняка наведался в музей Федора Михайловича, наверняка. Может за тем и ехал?!  

Я как раз жил в другом краю, с Валентином мы разминулись… с кем он виделся, кто его по городу водил и куда, кто потом добрые слова говорил на встрече с писателями да журналистами в нашей «Гоголевке»?!.. В центральной городской библиотеке.   

 О, этот данный нам Господом при появленьи на Его, на Божий свет, вложенный в каждую башочку персональный компьютер!.. Как он, без всяких клавиш и указателей, чуть ли не раньше меня самого, уже взялся за привычное свое дело. Сколько (выходит – давно заждавшихся?!) ассоциаций и мгновенных, как вспышка зарницы, неожиданных связей мне тут же выдал!    

Чуть ли не сутки я прямо-таки купался в приливных волнах, ну будто расщедрившейся и бушующей по этому поводу ноосферы… как это иначе назвать?!    

Но если бы я только сидел да к себе самому прислушивался. Конечно же, я сразу взялся звонить куда и кому только можно.  Наш Запсиб сделал из меня записного коллективиста. Как говорят военные, человека «командного»: раз надо родной Кубани, значит, надо!

Вскоре и мобильник мой разрядился, кнопочный дешевый «китаец». И успел-таки, несмотря на это, услышать строгий окрик   якобы родного «Мега-ха» …фу ты, ну, конечно же «Мега-фона»: где, мол, денежки, дорогой ты наш «разговорчивый»? Отключаем за неуплату!    

Но зато уже в полдень со слов Бориса Бурмистрова, председателя Кемеровской писательской организации, знал, что иркутян было пятеро. Как раз он, Бурмистров, и встречал их в аэропорту Новокузнецка, и несколько дней потом обихаживал: был в ту пору руководителем областного «Бюро пропаганды», так это тогда называлось.

А прилетели вместе с Распутиным два поэта, Василий Козлов и Вячеслав Филиппов, и два писателя – Машкин Геннадий и Жемчужников Владимир. Считай, половина (исключая Юрия Скопа да Вячеслава Шугаева) «Иркутской стенки» прозаиков, о которой еще в 1968-ом, когда летели в Вёшенскую на первую «встречу молодых» с Шолоховым, мне, как земляку, чуть не взахлеб рассказывал Машкин: повесть «Синее море, белый пароход» первым из сибиряков успела сделать его тогда знаменитостью.  

К вечеру я уже пытался разглядеть на мониторе компьютера снимки страниц из книги новокузнецкого протоиерея Василия Буглакова «Моя жизнь и служение», вышедшей потом вскоре после приезда иркутян… чего это, правда, стоило! Батюшке под девяносто, стал глуховат, и добывала их чуть не половина Кузни. Начиная со старого друга, о котором уже не раз писал, легендарного начальника милиции полковника Николая Медянцева (общегородское прозвище «Медный»). Сорвиголовы, ставшего теперь примерным прихожанином церкви Михаила Архангела… И кто только потом в этом полудетективном мероприятии не участвовал!  

А помогла вдруг давняя добро-знакомая, тоже прихожанка этого храма. Галина Кувшинова. Вместе с супругом бывшая когда-то свидетельницей при нашем с женой венчании в старинном селе Ильинском. В церкви Ильи-Пророка. Четырехсотлетнего   покровителя жаром дышащей сутки напролет нашей Кузни… Это ли тоже не знак?

Но больше всего их, подобных знаков, пришлось на долю другой подопечной отца Василия Буглакова. Любимицы его, можно с полным на то основанием сказать. Рано ушедшей из жизни новокузнецкой поэтессы Любови Никоновой… Рискую не выплыть из этих ноосферных глубин?!    

В которые с первоначальной радостью погружался.    

Любовь свет Алексеевна! Люба, Люба…  

Когда-то давно, еще девятиклассницей первой в нашем поселке школы, принесшая мне домой тетрадку со своими стихами… Ох, и страсти же в них кипели!.. Мало сказать цыганские. И героями были в них в том числе и цыгане. И любимая рифма была – «кровь-любовь».

 Теперь вот думаю: не исключено, это объяснялось тем, что одним из экспериментов неуемного Никиты Хрущева являлось поселение кочующих «любимцев природы» на постоянное местожительства, и одним из таких мест в России стал наш Старокузнецк. Откуда через несколько лет цыгане в одночасье (разумеется, ночное) все до единого исчезли. Лишив несколько пятиэтажек, где до этого обитали, окон, дверей и всякой, чуть не до винтика, сантехники. Сколько тогда ходило по окрестностям нашим слухов! В том числе, конечно, же и – про любовь цыганскую, ну как без нее?  

Так совпало, что примерно в это же время добрые люди в новокузнецкой типографии потихоньку от посторонних взоров сделали переплет для старинной, повидавшей виды Библии. Которую в селе Монашка на Средней Терси подарил мне мой таежный Учитель, незабываемый дед Савелий Константинович Шварченко:

«Гляжу, сидишь тут с ней ночью, глаза портишь, какой от моего «движка» свет?.. И в такую рань потом подыматься – глухарь с рябком ждать не будут! Забери-ка ты её домой. От нас с баушкой: на память…»  

Только сейчас вдруг пробило: не она ли и привела нас потом в наше недалекое от Звенигорода Кобяково? Чуть ли не под стены Саввино-Сторожевского монастыря?    

Второй по духовной значимости в России, считается он оплотом русской державности… Но разве не такие как раз, прошедшие «и Крым, и Нарым», чего только не испытавшие на своем веку праведники, как дед Савелий со своей «баушкой» Марьей Ефстафьевной, и смогли ее для нас, Державность эту, сберечь?!    

А тогда, в типографии Новокузнецка, уж больно объемную и ветхую Библию умельцы-переплетчики разделили на две примерно равные части. Для удобства.    

Но я, отдавая Любе, не стал их разлучать…     

Люба не появлялась у нас около года. И жена принималась мне выговаривать: нет, мол, дать сперва одну книжицу, а после другую… Вручил обе сразу. Давно бы пора вернуть… Хоть позвони ее родне: не замотает?  

Просто не смогла бы «замотать»! После того преображения, которое с нею за это время случилось.  

Не там ли начиналось твердыня ее смирения, которое, тоже впервые с печалью  размышляю, так потом укоротило ее земную жизнь?

    На гальке вырос крошка-осокорь,

    Поправ бесплодье, здравый смысл и хворь.

    На голыше успешно утвердился!

    И человек случайный удивился:

    «Эге! Да ты и крепок, и хорош!

    Скажи мне: что ты ешь и что ты пьешь,

    Оригинальный, непонятный парень?»

    И осокорь ответил кратко: «Камень».

    Стихотворение 1993-го года.    

   Того самого, когда вышел роман черкеса Юнуса Чуяко.    

        Но почему книга Любы «Знакомый мир неузнаваемый» с этим стихом, изданная в 2011 году, уже в конце недлинной любиной жизни, вновь вынырнула из моих развалов как раз в эти дни трудно-преодолеваемых моих размышлений о Валентине Распутине?

       Когда только что получил из Грозного, от друга-поэта Лечи Ясаева, стихотворный сборник его покойной жены Лулы Куни, (Лулы Жумалаевой): «Стихи перегорели, словно свечи»?.. Когда, впервые, что называется наугад, открыв его, наткнулся взглядом на крупно набранный и будто нарочито длинный заголовок. Над печальным стихом, который, ну просто не мог тут же не прочитать: «Краткий экскурс в историю государства Российского».

       Не мог не прочитать еще и потому, что эпиграфом к нему были строки великого осетина Коста Хетагурова: «А мать варила камни…»

       В стихе у страдалицы Лулы, со времени «чеченской» войны, носившей в сердце осколок от мины, это рефрен: «И мать в ночи детишкам варит камни…»

        С четой Леча и Лулы мы тесно сотрудничали, после «чеченской», будь она неладна (как в моей Отрадной раньше говаривали), войны. Я тогда подолгу жил в Майкопе, и хорошо знавший меня по совместной работе в «Советском писателе» главный редактор журнала «Дружба народов» Александр Эбаноидзе, с честью сдавший экзамен настоящего миротворца одинокий грузин, куда только не звал меня, к каким только своим мероприятиям не привлекал… Пусть тебе воздастся сторицей, дорогой Александр Луарсабович, батоно Саша!

        Так вот, с легкой руки ностальгирующего по своей милой родине Саши, после совещания переводчиков в Грозном мы и стали с чеченской четой сотрудничать. И я, как мог, защищал потом в Москве и талантливые, болью переполненные стихи Лулы, и такую же прозу: ее проникнутые горькой поэзией «Абрисы». Она же печатала в издаваемой ею «Нане», в журнале «Мама», и рассказы моего черкесского кунака Юнуса Чуяко, и даже «неизвестные миру» мои стихи. В том   числе «Лермонтовский цикл»… Может, дело еще и в Лермонтове?

        Боюсь, однако, что достаточно желчный в жизни, навряд ли многоуважаемый Михаил Юрьевич стал бы заниматься такими пустяками, как мысленная встреча незнакомых ему литературных потомков.

       И проводницей по непредсказуемому, но постоянно пульсирующему «тонкому миру» стала, конечно же, Люба Никонова, удивительная, еще не оцененная родною словесностью сибирячка из нашего любимого с нею стального города.

      Или она незнакома с общими нашими с Валентином Распутиным заботами?

      Кемеровский председатель Союза писателей Борис Бурмистров припомнил теперь, что в Новокузнецке она от Валентина Григорьевича «не отходила».  

       Кто же теперь, как не она, может так ненавязчиво обратить на себя внимание своего «крестного отца»? Разумеется, вместе с крестными дедом Савелием и его баушкой из не ближнего от Новокузнецка сельца с тихим названием: Монашка. Кто еще обратил бы мое, вечного торопыги, внимание на доброе, на спасительное соседство вайнахов и осетин если не на общей земле в горах неспокойного во все времена Северного Кавказа, то хотя бы в поэтическом сборнике?     

       И не Люба ли надоумила меня позвонить в Грозный тоскующему Лече, попросить, чтобы прислал эту книгу, его стараниями изданную после ухода жены уже в иные, самые высокие горы?

      Может быть, как раз в том, в г о р н е м мире они давно уже стали не только подругами – стали соратницами, Лула и Люба… как знать!

      Недаром ведь говорится, что у Бога все живы.

       А с Михаилом Юрьевичем, с Лермонтовым вот что. В нашей квартире в Москве, на Бутырской улице, он появился на экране видеомагнитофона, который принес с собой совсем молодой в ту пору Николай Бурляев. И режиссер-постановщик, и актер, сыгравший главного героя в своем только что вышедшем в ту пору фильме: «Михаил Лермонтов».  

       Это было чуть позже середины восьмидесятых. Когда стала сбываться вторая часть иронически-горькой, предсказавшей развитие общественных перемен триады: «Перестройка – Перепалка – Перестрелка». Громкие речи и жаркие споры уже захватили залы дворцов культуры и подмостки агитплощадок… да что же со мной, и самом деле творится?!.. Но как это можно забыть, если чуть ли не постоянно всплывает в сознании?

       После картины Фатея Шипунова «Земля в беде», показанной в битком набитой пространной аудитории при газете «Правда», на середину сцены выходит новгородский писатель Дмитрий Балашов. Одетый примерно также как и герои его исторических романов: под старомодным пиджаком – красная, перехваченная кушаком косоворотка, штанины заправлены в черные высокие сапоги.

        Мы сами себя, пытается публике втолковать, «заминировали» каскадом электростанций на наших великих реках. Стоит взорвать одну, как хлынувший от нее поток снесет остальные. Вместе с прилегающими к ним городами…

       В одном из верхних рядов вскакивает Владимир Губарев. Заведующий отделом науки «Правды», один из организаторов дискуссии. Громко и чуть ли не властно кричит Балашову вниз: «Надеюсь, вы – член партии?!»

       Сухонький, щуплый Балашов вскидывает бороденку и будто стремительно подрастает. Тоненьким голоском извещает радостно: «Бог миловал!»

       Сопротивленец, ишь!

        Я и нынче, когда спускаюсь в метро и на ступеньке уходящего вверх эскалатора вижу вдруг человека, похожего на давно ушедшего в мир иной писателя-новгородца, этакого бойцового, с горящим взором, старомодно одетого петушка, невольно и радостно спохватываюсь: жив?..   

         «Господин Великий Новгород», а?!

         Чуть ли не самыми модными словами стали в ту пору «конспиролог» да «эзотерик». Из вековых глубин всплыли названия масонских лож и тайных обществ.

         Ко времени пришелся только вышедший фильм Тамары Николаевны Лисициан «Тайна виллы «Грета»… как вот и о ней, страдалице, не сказать хотя бы несколько добропамятных слов?

        Однокашницу Зои Космодемьянской по разведшколе, ее забросили в глубокий тыл стремительно наступавшей немецкой армии. Еще неопытная, почти юная диверсантка почти тут же «провалилась», и до конца войны, до освобождения американцами провела время в непростом, видимо, концлагере. Где познакомилась с зарубежными антифашистами, за одного из которых еще чуть ли не за «колючкой» вышла замуж. Если не ошибаюсь, это был сын одного из вождей итальянских коммунистов: то ли Луиджи Лонго, то ли уже – Пальмиро Тольяти. Уехала с ним на его родину, где сразу после войны бывшие итальянские партизаны потрошили, только пух летел, масонские ложи. И стала одним из самых глубоких специалистов по тайным обществам.

         Когда прошел пыл молодости, и почти десятилетний брак распался, вернулась в Советский Союз… Руке так и хочется вместо многоточия поставить здесь запятую: блестяще, мол, выполнив многолетнее задание… а что, что?

         Другое дело, что опыт ее так и остался невостребованным.  Руководящими нашими иезуитами домашнего, из медвежьих углов, вроде знаменитой Калиновки, розлива. Занятыми больше многоходовыми поисками того, что не прятали.

        Познакомились мы, когда кто-то из авторов «Советского писателя» пригласил нас с женой на встречу «старого нового года». Это хорошо и с непреходящим восхищением помню: когда за полночь, возвращаясь из гостей, большой кампанией подошли к метро и невольно остановились перед заледенелыми ступеньками подземного перехода, я попробовал деликатно взять Тамару Николаевну под руку: мало ли…

        Уже почтенных лет дама, она ловко освободилась и чуть насмешливо произнесла: «Что вы, что вы!.. Благодарю, но  вы можете помешать мне сгруппироваться».

        А-а?!

        Старая школа.

        «Масонский след» сразу же распознали и в картине «разоблачителя» Николая Бурляева: мол, поэтому и не пускают пока на «широкую публику».

         Тут-то и раздался у нас на Бутырской телефонный звонок Распутина: чем ты, мол, спрашивал меня, будешь занят в воскресенье?.. Не определился пока? А что, если собраться у тебя: Бурляев хочет показать своего «Лермонтова», но вышло так, что принять его негде. А буду еще с одним гостем…

       – Какой разговор! – последовало. – Хоть с двумя, будем только рады! Ты не против, если и у нас будет гость?.. Гостья, верней. Наша, сибирячка.

       Договорились, что он сообщит Бурляеву адрес и объяснит, как лучше к нам доехать

        А я принялся «вызванивать» из Дома творчества в Голицыне пребывавшую там в то время Любу Никонову… приставить бы к пишущему эти строки вошедший в лагерный фольклор «вологодский конвой», что ли? С его известной тогда «молитвой»: «Шаг влево – агитация, шаг вправо – провокация, прыжок на месте…»

        Конечно же, это ностальгия по старым временам, кажущимся теперь, издалека, не такими уж беспросветными… По ушедшим друзьям, с которыми нынче общаешься куда с большей охотой, нежели со многими из ныне живущих.

       Конечно же, прав Поэт, написавший строки: «Неправда, друг не умирает – лишь рядом быть перестает».

       Не умирает, пока всматриваешься и в него, и в то удивительное, фантастически противоречивое время.

       …Моим первым редакционным заданием в журнале «Смена» в Москве, куда меня словно в некой неизвестной мне тогда шахматной игре, «передвинули» вдруг из Краснодара, было такое: «сделать» беседу с главой Союза писателей СССР Георгием Мокеевичем Марковым. Сделал. И уже много лет меня одолевает искушение найти в одном из номеров 1976- года ее текст и опубликовать с нынешними, конечно же, комментариями. Не могу пока ручаться за точность не мною придуманного названия, но чуть ли не главной в ней была нагнавшая тогда на меня тоску такая фраза: мол, наши фонды гарантированы, дивиденды растут…

         В политэкономии никогда не разбирался. На госэкзамене мне уже собирались вкатить «неуд», когда раздался спасительный шепот одной из деканатских сотрудниц: этот, мол, выпускник подал заявление – добровольно едет в Сибирь!

        И председатель комиссии с насмешливым облегченьем произнес: «Сибирь доучит, хорошо». Недоучила?!

        Что за тарабарщина?! – думал над этой фразой о фондах и дивидендах. – Сказать больше нечего?

          О Маркове уже тогда ходила такая байка. Приехал в глухое родовое село под Томском, дед спрашивает: «В тайгу-то ходить с ружьишком не перестал?» «Перестал, деда, некогда!» И дед печально вздохнул: «Ох, Гошка!.. Однако совсем ты в Москве своей одичашь!»

         Может, как раз оно и случилось с нашим Мокеичем?!

        Это теперь уже, по прошествии почти полувека, думаю: нет же!

        Писатели тогда только и того, что – не получали зарплату. Все остальное, считай, имелось. В Москве – своя поликлиника. На местах – оплата «больничных». Отдохнуть или хорошенечко поработать можешь в одном из десятка Домов творчества… может, не зря погибшая дочь Распутиных Маша (она бы тут и меня поправила: Маруся!..) была органисткой. «Небесной» музыкой впервые могла восхититься в Домском Соборе, в Риге, куда чуть ли не толпами «наши» ездили из Дома творчества в Дубултах.

       Хочешь развеяться иным способом – бери творческую командировку. Хоть на Камчатку или на Сахалин. Надо ведь крепить связь с жизнью нашего разноплеменного народам? И в дальние края чуть ли не силой выталкивали.

         Не можешь ехать? Зуб заболел?.. Так чего ж молчал-то? Пиши заявление на материальную помощь!

        Душевный мой друг и однокашник поэт Олег Дмитриев, первым, к его чести, из факультетского братства приезжавший в Новокузнецк, с годами сделался, ну прямо-таки «цэдээловским Домовым»: всеведущим и безотказным. Не исключено, что это его, в конце концов, и сгубило. Еще в достаточно раннем возрасте.

        Уже во время первой моей командировки в Москву он буквально потряс меня рассказом о сказочных возможностях писательского Литфонда. Щедро вознаграждающего всех, кто хорошо усвоил старинное правило: стучите, и вам откроется. Надо ли говорить, что к поре, когда мы поселились в Москве уже всей семьей, знания Домового достигли своего пика.

        Подвел меня к одиноко сидящему за столиком обычному с виду пожилому человеку, приятельски попросил: это, мол, старый мой товарищ. Обнародуешь?.. Тот вытянул над столом полусжатую пятерню: большой палец торчком – мизинец вниз. И Дмитриев заверил: «Замётано!» Не глядя на меня, этот деловито переспросил: «Ему зубы или – справку?» И друг мой хохотнул: «Зачем ему твои зубы, он – эстет!»

          А «справка» оказалось уже порядочно затертой страничкой из акта ревизии, проведенной еще несколько лет назад в Московском отделении Литфонда. И говорилось в ней, что «отдельного разговора» заслуживает личность члена СП имярек. Скорее всего, что это, мол, человек уникальный. Судя по его многолетним заявлениям о материальной помощи на протезирование зубов, у него их должно быть тридцать девять…

         Поблагодарив Зубатого честно заработанной рюмкой, пошли по шумному залу дальше, и высоченный Олег, наклонясь ко мне, предварял встречу с очередным уникумом. На этот раз – по кличке Пржевальский.

        Тут вот какая история. Которая начиналась, конечно же, из добрых побуждений. Представить себе: втроем с друзьями вы собираетесь в командировку в далекий город. Если не на край света, то примерно туда: почти безразмерная территория Отечества это позволяет.

         Половина командировочных уже оставлена в ЦДЛ при шумном прощании с завсегдатаями. Но один из троих не успевает потом на поезд. А все его документы в кармане у «старшего». Неужели не позаботитесь об отставшем, который продолжит во все время пути незримо рядом с вами присутствовать?

        Конечно же, вы поставите все необходимые печати и штампы, а на обратном пути потом у кого-то из попутчиков выпросите ненужный ему железнодорожный билет… сообразили?

        Что можно отправиться в дальний путь одному, а двоим дома остаться. И сделать нечто подобное можно, когда вас пятеро или даже семь человек, ну – «писательский десант», или не слышали?

        Но долетел только один. Хорошо, что с документами. У остальных как бы парашют не раскрылся. Бывает, к несчастью!..

       Или, в нашем случае, как раз – к тихой, пусть и недолгой, радости.

4.

       В моем романе «Вороной с походным вьюком» есть сцена, списанная с натуры: в Доме литераторов на краю стола, за которым устроились студенты Литературного института, лежит раскрытый паспорт одного из них. Раскрытый на страничке с графой «место рождения». А там – запись: деревня Перекат. Ну, кому неясно, что погулять собралась «голь Перекатная»?.. Кто пару «рваных» («деревянных» тогда еще не было) будущим-то Гоголям да Щедриным не оставит?!

        Впрочем, я опять уже сбился с курса. Потому что с Пржевальским – там нечто иное: ну, так вышло. У одного – неистребимая страсть к дальним странствиям. У других – ярко выраженная склонность к халяве.

        Где только «Пржевальский» с пачками чужих документов не побывал!

        Крепил связь московских домоседов, в том числе завсегдатаев Центрального Дома Литераторов, тоже ведь – дом. Который для многих стал чуть ли не роднее своей квартиры.

        Кто-то скажет: мол, ясное дело – москвичи. Отчасти, конечно, так. Хотя «Пржевальский» говорил с плохо определяемым южным акцентом и внешность имел соответственно такую же. На москвичах паразитировал?

        Также как некоторые из многочисленных клерков Союза писателей, придумавших для этого даже «профессиональный» жаргон. Были в нем «знаписы» (знаменитые писатели), были «изписы» (известные писатели) и рядовые «совписы». Были «жёписы» с «тёписами» – писательские жены и тещи. Были, само собой, «деписы». Дети писателей. По историческим причинам дело до внуков не дошло – им достались только квартиры в бывших литфондовских домах и дачи в Переделкино.

       Но был, кроме престижного «Переделкина» и далековатой от столицы, но чуть ли не аристократичной «Малеевки», еще один писательский приют под Москвой.  Горячо любимый провинциалами, приехавшими в столицу «походить по редакциям». Гостеприимный, на тридцать шесть человек, уютный дом творчества «Голицыно» по Белорусской дороге.

        Чем тебе, и правда, не рай?!

         Позавтракав, успеешь на достаточно раннюю электричку в Москву, а возвернувшись к ужину, получишь также сохраненный сердобольной официанткой обед. В гостиной у телевизора и совсем домашняя обстановка: пожилой поэт Николай Тряпкин приходит в крошечный зал в халате, из-под которого выглядывает длинная ночная рубашка. Ну, не по-русски ли?..

        Опальный критик Лобанов посреди какого-нибудь правительственного сообщения может вдруг разразиться неожиданной философемой, которая переключит все внимание собравшихся с «дорого Леонида Ильича» или вообще бесценного Михаила Сергеевича на него, на Михаила Петровича.     

         А потомок князей Голицыных, чего только не повидавший на своем веку рядовой «совпис» Сергей Михайлович, только что издавший книгу воспоминаний «Записки уцелевшего», вдруг щедро объявит, что завтра, так и быть, в роли гида устроит для своих «товарищей по перу» экскурсию по родовому имению. Которое пока, правда, в неприглядном виде, находится всего-то в двух-трех километрах от Дома творчества.

        Для приехавших в Москву издалека, ну не добрая ли школа общения и учебы у тех, кто знает чуточку больше и готов поделиться и тайнами литературного мастерства, и бесценным жизненным опытом?

        Представляю, в какой эйфории жила в те дни Люба Никонова!

        Сперва – столичные издательства, а чуть позже – или церкви «Москвы Златоглавой», или еще неоткрытая череда музеев, картинных галерей, выставок…

        И тут вдруг – неожиданная встреча с любимым писателем-сибиряком, да еще в какой неожиданной обстановке!

         У нас она появилась, конечно же, первая, тут же взялась помогать Ларисе и кое-что приготовить, и накрыть стол.

         Из Подольска, отпросившись у своих командиров, подоспел старший наш сын. Капитан-ракетчик Сергей: «Да я, папа, если что, в самоволку по старой памяти убегу! Лишь бы Валентина Распутина увидать…»

         Бурляева встречали уже все вместе и чуть ли не с цветами. Конечно же, это подарок судьбы, который сам Господь устраивает через своего сибирского любимца!

         Нам с Сергеем пришлось то журнальный столик передвигать, то книги с места на место перетаскивать.

         Бурляев наконец-то объявил: мол, у него все готово!

         И тут раздался телефонный звонок, я бросился к аппарату.

         – Ну, ты-то меня, уверен, простишь! – примерно так сказал Валентин. – Сам в таких ситуациях бываешь. Надеюсь, и Николай тоже поймет… Дашь ему трубку?

         Автор такого в ту пору долгожданного «Лермонтова» скисал на глазах и больше молча кивал, чем разговаривал. Потом, к чести его, еще с телефонной трубкой в руке, ну, будто очнулся и не без вздоха, но с дружелюбной улыбкой сказал: мол, ничего не поделаешь!.. Валентину Григорьевичу пришлось срочно поменять планы… это Москва! Тем более, что он – нарасхват. Сами будем смотреть. Если вдруг освободится раньше, подъедет. Успеет только к концу, придется вам смотреть еще раз. Не возражаете? Тогда включаю!

         Конечно же, все были в неоднозначной ситуации, и больше прислушивались к шорохам и шагам за дверью, чем к речи героев на экране…

         Но что поделаешь!

         Когда фильм вышел на широкий экран, нам, уже порознь с Любой, пришлось вернуться к нему уже в зале кинотеатра.

        Распутин тогда к нам, в квартиру на Бутырской, так и не успел подойти.

        Даже к чаю, на который мужественно согласился Николай Петрович Бурляев.

        Но, может, провидением именно так все и было задумано?

        Нашего Сергея познакомили с Распутиным на одном из «патриотических» вечеров – пришлось от любимого писателя чуть не силой оттаскивать. 

        Люба потом (при всей деликатности!) «не отходила» от Валентина Григорьевича в нашем Новокузнецке.

        Меня куда позже на одном из вечеров «Серебряного Витязя» в Москве за руку, что называется, и как бы впервые (Николай Петрович был уже в славе) подвел к Бурляеву старый друг и постоянный в ту пору мой литературный герой Мухтарбек Кантемиров… Фильм «Не бойся, я с тобой!» поди помните?

        Великолепный наездник, глава Гильдии каскадеров Мухтарбек играл в нем заглавную роль. А Николая Петровича перед съемками «Лермонтова» наставлял, как свободно держаться в седле. Соответственно тому образу, который до сих пор хранят в памяти настоящие «вольные горцы».

        И не только хранят… как бы это назвать?      

        Может быть – «творчески перерабатывают»?

        Доказательство из журнала «Нана», которое издавала в своей вольнолюбивой Чечне Лула Куни-Жумалаева. Светлая тебе память, Лула!.. И новых великолепных стихотворений, который сложатся уже не под гром пушек и танковый лязг. Под шепот листвы над головою в райских садах.

        Однажды, уже после семинара переводчиков, нас привезли из Грозного на обрывистый берег обычной с виду речки и сказали, что это – «тот самый Валерик».

       Где Лермонтов остался жив якобы только потому, что перед этим самый опытный  лазутчик, пробравшийся в русский стан, шепнул ему: пусть непременно наденет под черкеску красный бешмет. Чтобы чеченские джигиты могли отличить его от остальных «урысов». Иначе ему несдобровать.

      И Лермонтов так и сделал.

      А через несколько лет после семинара Лула в своем журнале напечатала такой вот мой стих:  

          Из тьмы веков раздался крик:

          Джигитов кличет Валерик!

          Увиделось издалека:

           Краснеет светлая река…

           Горячий в ней забил родник!

           Разводит кровь

           И кровь роднит!

           Откуда этот слух возник?

            Что договор, мол, был у них:

            Чтоб не снесли башку с плеча –

            Надеть бешмет из кумача.

            Сражаясь из последних сил,

            Взял в плен бессмертье Михаил.

            Но вот какие чудеса:

            Помог ему чечен Муса!

            Так, нет ли, знает только Бог:

            Кто, как, кому тогда помог.

            Но крик!

            Но этот страшный крик…

            О чем молчишь ты,

            Валерик?!

…………………………………………

         Не доказал, нет?

         Но так или иначе, этот стих, в его байкальской колыбельке, несколько долгих лет незримо покачивал совсем в другой земле сибиряк Валентин Распутин.

 

Благодарственное слово черкешенкам или Долгое прощание

   Вглядываясь и раз и другой в то, что в этом сочинении уже написано, невольно ловишь себя на мысли: хорошенькое, мол, дельце!.. Взялся вещать о Союзе писателей в целом, и все шло как по маслу. Никаких проблем, что называется!.. А вот рассказать об одном-единственном представителе писательского сообщества… Которого вроде бы достаточно близко знал и на протяжении многих лет считал и своим товарищем, и – соратником… так вот, достойно рассказать о нем, ох как непросто!

   Был он, конечно же, человеком особенным, но кто из нас, на свой манер, не таков?

   Не исключено, что от Валентина Григорьича исходил некий невидимый глазом, но ясно ощущаемый душой тихий и ясный притягательный свет.

   О котором ты всегда, с еще неосознанной благодарностью, молча помнил.

   Но вот нынче пытаешься и осознать этот, может быть, чисто сибирский феномен и о нем рассказать.

   Потому-то небось и топчешься вокруг да около. Как все еще неумелый, несмотря на преклонные годы, ученик на школьном уроке рисования…

   В прошлые шестидесятые годы я тоже несколько раз бывал в дальних странах, но брали меня туда как подающего надежды пр-р-олетарского, конечно же, писателя-сибиряка. Чтобы разбавить группу передовиков с ударных строек, провинциальных девчат-колхозниц и, ясное дело, многоопытных комсомольских долдонов…

   Валя, если не ошибаюсь, сразу начал с поездок чисто писательских, и одна из первых была – вместе с купавшимся тогда в славе Юрием Трифоновым. Можно представить, сколькому он, человек деликатный и любознательный, мог от собрата-мастера научиться!

   Мне-то досталась лишь коротенькая встреча в Доме литераторов, которую устроил хорошо знавший Трифонова его тезка Юрий Казаков, да восхищенные пересказы младшего друга, кабардинца Тенгиза Адыгова (Мухамеда Маржохова), принесенные из семинара прозаиков, который в Литинституте вел Трифонов.

   Тем не менее одно из «трифоновских» наставлений выпало мне и в полной мере усвоить, и вот уже много лет ему следовать: не бойтесь повторяться.

   Не только потому, что «повторение – мать учения», как нам еще в средней школе втолковывали. Для нашего брата-литератора суть его в том, что оно раздвигает границы наших представлений о мире. И в воспоминания о былом привносит вдруг   неожиданные разгадки: ты спишь, а подсознание работает!

   …Валентин Григорьевич прислал тогда в Майкоп два письма. В том, которое пришло по адресу, где мы жили, он посмеивался: мол, в хорошем месте устроился! Бывает, само собой, чужие тексты воруют. Но чтобы дописывали!..   

   А вот письмо в отдел краеведения:

 «Дорогие Сара Хазретовна и Марина Беслановна!

Пишу от руки, чтобы моей руки было побольше, и не появилось сомнений в её подлинности. Сим подтверждаю, что предисловие к роману «Железный волк» друга переводчика этого романа на русский язык, а после прочтения его и моего друга Юнуса, от начала и до конца (предисловие) написано мною и никем другим в его существующем тексте написано быть не могло.

Простите за это странное и, казалось бы, излишнее утверждение, но оно понадобилось потому, что у кого-то появились сомнения в этом, и — что же делать? — приходится убеждать, что я — это я, и никем в этом качестве быть не могу.

Кланяюсь вам, а также моему другу автору романа Юнусу.

                               Вал. Распутин»

   Даже не само письмо – его ксерокопию впервые увидал через много лет, уже в 2021-ом. Когда ушедшая на пенсию, но так и не написавшая пока мемуаров Сара Мугу, Сара Хазретовна, по моей просьбе прислала ксерокопию Валиного письма…

   Ах, Валентин Григорьевич! Ну, зачем так простодушно поверили мы в прогресс и чуть ли все поголовно сменили перьевые ручки на новомодные – шариковые?!

   Да еще с твоим почерком с меленькими, прямо-таки бисерными буковками?!

   Конечно же, «шарик» выцвел, тем более что писали мы не фирменными, забугорными ручками, а «самопальными» российскими – от родных наших первопроходцев-кооператоров. «Коо-пиратов». Но что делать?!

   Зато как ярко помнится праздник, который ты даже не мне – всему Майкопу, это правда, устроил. Так вышло!

   Когда привычно говорим, что, мол, Восток – дело тонкое, невольно обижаем Кавказ. Не там ли издревле живут мастера самой искусной, какая только есть на белом свете, самой изящной и в то же время прочной работы! В том числе и мастера плетения словес, разумеется.

   Конечно же, мы с Юнусом были тогда в достаточно сложном положении. Его романом зачитывались, но братское твое предисловие, когда его приписывали мне, русскому переводчику, давало как бы обратный эффект: кому поверили?!.. Надо бы разобраться, у кого они все это «содрали»!

   Подтвердив, что оно твое, ты, словно добрый волшебник, освободил добропорядочных читателей от злых чар. И вернул их любимому городу и честь, и достоинство.

   Преображение началось, конечно же, с отдела краеведения. Но разве могли работавшие там и молодые, и чуть постарше черкешенки утаить этот радостный х а б а р, это правдивое известие от близких им по духу людей, от своих родных и знакомых?

   «Да, сам Валентин Распутин письмо прислал!.. Можно зайти в библиотеку и посмотреть!»

   И – заходили. И смотрели.

   А мне только теперь, когда увидал это ставшее когда-то мифом письмо на экране собственного компьютера, стало задним числом понятно, почему в зале гарнизонного Дома офицеров в Майкопе, где отмечали мое 70-летие, было столько незнакомых мне женщин с благородными лицами и горящими любопытством глазами. Пришел цвет ученых-филологов, преподавателей литературы из Университета и колледжей: как не прийти – позвал Валентин Распутин!

   Только потом я подружился с доктором наук Розой Юсуфовной Намитоковой и написал предисловие к уникальному ее «Сводному словарю личных имен народов Северного Кавказа». Только после мы с женой стали бывать в гостеприимном доме Татьяны Маратовны Степановой, как раз и подарившей мне в своих статьях это звание, от которого невозможно отказаться: «вольный горец русской прозы».

   А сколько доброго сказали тогда в своих дружеских и благодарных речах не обо мне – больше об этой самой, и учившей и вдохновлявшей их русской прозе!.. И любимец адыгов, поэт и природный философ, Нальбий Куёк (которого переводил сам Юрий Кузнецов!). И вечно противоборствующий общепризнанным авторитетам поэт и прозаик Каплан Кесебежев. Руководитель «альтернативного» Российского Союза писателей в Адыгее.

   Дело вообще-то удивительное: в тот час в переполненном зале как будто исчезли все, какие только существуют и вокруг нас, и в нас самих противоречия и раздоры. Торжествовало не только дружеское – братское, и в самом деле, единство.

   Нас с женой (как же без нее, майкопчанки, которой город, ну прямо-таки обязан зятем-юбиляром?) усадили на сцене неподалеку от трибуны, и рядом со мной стал одетый с иголочки мальчик-казачок, десятилетний Коля Романов. Как бы порученец. Так сказать, ассистент. А заодно – представитель младшего поколения, без которого по традиции не должен обходиться ни один казачий сбор.

   Его отец Павел Романов, военный врач, кандидат наук, и несколько моих друзей из майкопского Казачьего Братства во имя Архистратига Михаила, к которому и нынче, «москвич подмосковный» имею честь принадлежать, сидели с женами и детьми в ближних рядах…

   Всё, ну всё было, кажется соблюдено для того, чтобы торжественному вечеру придать явный «казачий» окрас: и благословение окормлявшего казаков батюшки Бориса Малинки, и речь армавирского священника Сергия Токаря, с которым мы подружились еще в самом начале «перестройки» в нашей Отрадной, и поздравления приехавших оттуда моих станичников. Привезших мне в дар картину старого моего друга Романа Пименова, бывшего ленинградского блокадника, еще ребенком попавшего в наши края. Называлась картина «Родной Уруп». Река общего нашего с ним послевоенного детства.

   Но отчего же красочней всего помнится мне совсем другое?..

   Уже в конце вечера после того, как прозвучало предупреждение   устроителей о том, что в одном из залов женскую часть ожидает чай с горными травами, а в другом, для джигитов и казаков – стол с напитками несколько крепче, на сцену поднялся незнакомый мне тогда гармонист с «инструментом» на груди…

   Всё знали в отделе краеведения Республиканской библиотеки, ну, положительно – всё!

   А дело в том, что в «Сказании о Железном Волке» одной из героинь была аульская гармонистка Тагангаш. Образ это собирательный, как бы символический, и для меня как переводчика представлялось важным и послушать игру адыгской гармони, и поглядеть на исполнителей. Юнус это понял, и сперва мы ездили по аулам, слушали «самодеятельных» артистов и в сельских клубах, и, бывало, у них дома. Потом, когда я в зимний сезон уже трудился над рукописью в санатории «Кавказ» и успел не только подружиться с пожилыми черкесами, но встретил среди них и заинтересованных «болельщиков», и добровольных консультантов-подсказчиков, один из них привез из Майкопа знаменитого Алия Темизока с его гармошкой. А из родного аула прихватил два пятилитровых баллона бахсымы. Кукурузного пива.

   И грех, как говорится, и смех: несколько часов номер мой ломился от наплыва многочисленных «старших», а за распахнутыми настежь дверьми, чуть поодаль от них, по обе стороны коридора деликатно теснились женщины…

   Вспомним Юрия Трифонова: я об этом уже писал в книжке «Короли цепей». Ко времени встречи в Доме офицеров она давно уже вышла в Майкопе, но при каждом удобном случае я пытался снова и снова послушать удивительную игру и народных, и профессиональных умельцев. Был, что называется, в теме. Но тут, тут…

   – Играет Ким Тлецерук! – с ноткой торжественности в уважительном голосе объявил ведущий.

   Он еще говорил, а зал уже наполнялся звуками тихой и нежной радости, предвещавшей долгожданное душевное равновесие… но что это?!

   Ударил гром, и враз облетели не только розовые абрикосовые деревья на щедрых майкопских улицах – качнулись вековые одинокие яблони, оставшиеся еще от старых черкесских садов в неближних горах…

   И снова вдруг ласковое журчанье ручья, и щебет птиц… где они, где?!

   Или это скворцы, облепившие зимой тополя по Краснооктябрьской в центре… но опять вдруг завывание неожиданной бури… или это – адыгский плач по героям… это – не быт, это – история народа… но как это можно – о ней так ясно и с такою болью рассказывать?!

   Он уже спустился со сцены, шел по главному проходу между рядами, когда я вскочил со своего места, страдальчески-громко закричал ему вслед:

   – Ким!.. Ким!

   Он остановился вполоборота ко мне, спокойно спросил:

   – Что-то случилось?   

   Я продолжал надрывно кричать:

   – Что ты наделал, Ким?!

   – А что случилось?

   – Все тут говорили: казак!.. Казак! И сам я бил себя в грудь: да, казак!.. Но вот ты сыграл это, и меня вдруг пронзило: нет! Я – черкес!

   Он снял с гармони правую руку, плавно повел над этим черкесским «цветником», где в окруженье своих подруг и сотрудниц библиотеки сидели сияющие Сара с Мариной. Нарочито деловым тоном спросил:

   – Выходит, я завершил тут работу, которую они вели много лет?

   Ну, не умница?!

   Как будто эту сцену мы перед этим не однажды с ним репетировали.

   И аплодисментов ему, и правда, досталось больше, чем перед этим. За удивительную его игру.

   Не стану рассказывать, что потом говорилось в том тесно набитом зальчике, где царил дух напитка, только что разлитого из трехлитровой четверти с кукурузной затычкой и с надписью на красочной самодельной этикетке: «Тульский спотыкач». Расстарался сердечный друг Юра Панов, собкор «Советской Кубани», проживавший в этой самой станице Тульской, давно ставшей пригородом Майкопа.

   Не буду включать «испорченный телефон», как раньше говаривали. Чтобы передать впечатления, видишь ли, майкопчанки, чаевавшей на женской половине. И вернувшейся оттуда, ну совсем уж с необычным подарком: именной, как положено у адыгов, тамгой, специально придуманной для меня реставраторами-черкешенками из Республиканского краеведческого музея. Нашили ее на кожаную обложку большого альбома и с наказом сказать достойную речь «делегировали» на вечер Галину Барчо – нашу душевную подругу, ну чуть не родственницу.  

     Но расскажу-ка лучше о том, что случилось всего-то несколько лет назад, году этак в 2016-ом или 17-ом.

   В нашу подмосковную деревеньку Кобяково, которая находится километрах в десяти, если по прямой, от известного пушкинского «сельца Захарова», заехал чуть не в полном составе ансамбль «Казачий кругъ». Возвращались после выступления на ежегодном празднике «Традиция»: отчего же не сделать небольшой крюк, не заехать к своему отставному батьке-атаману?

   Заехали они неожиданно, встречали их как и чем только могли. А когда они после скромного угощенья распелись в нашей избе (уже который повтор, да как не сказать: купленной еще в 1980 году, еще «при Советах», у одного из потомков Арины Родионовны,  няни Александра Сергеевича)… так вот, когда они распелись, Слава Казаков, светлая тебе память, верный мой друг, и царство Небесное, сказал молодому хористу  из новичков: «Ты бы, Дима, показал  Леонтьичу свой «горский наигрыш», он в этом понимает…»

   Высокий, статный красавец взял старенькую гармошку, прошелся по ладам, а когда заиграл, меня и впрямь ознобило. Еле дождался удобной минуты, протянул к игравшему руку:

   – Это Ким, Ким!..

   Молодой гармонист сказал:

   – Да, у него еще такая интересная фамилия…

   – Тлецерук!

   – Да, верно, Тлецерук. Это мой учитель…

   – Но он уже ушел, Ким… из жизни, я имею в виду. Его нет…

   – Но он есть в интернете. Фантастический мастер! И я у него учусь.

   И Диме, Дмитрию Матвеенко, студенту Московского строительного института, русскому парню калужских корней пришлось и еще раз сыграть, и еще. Не только для «Леонтьича». Но и для пришедших на полузабытые звуки гармони деревенских соседей…

   Можете, братцы мои, и действительно, найти на «Ютубе» интернета и растущего «от номера к номеру» молодого русского певца и гармониста Дмитрия Матвеенко. И – его Учителя. Славного адыга Кима Тлецерука.

   Из райских кущ, где, кроме прочих вековых деревьев, со всех концов света наверняка растут яблони да груши из старых черкесских садов и где, не сомневаюсь, нынче обитает Ким, отлучающийся иногда, чтобы заглянуть в том числе и в наше  Кобяково под Звенигородом… Навестить майкопского земляка, чтобы спросить у него: «Ты по-прежнему – черкес? Как тогда кричал. Не передумал?!»

 

Что в слове, что за словом?  

Так называется книжка публицистики Валентина Распутина, вышедшая в 1987 году в Восточно-Сибирском издательстве, в Иркутске. Обращался я к ней довольно часто, и вот что так или иначе (не исключено – по дурной привычке) отмечено:

   «В сущности, опершись на Сибирь, да еще на некоторые, пока заповедные районы, человечество могло бы начать новую жизнь. Так или иначе очень скоро, если оно собирается существовать дальше, ему придется решать главные проблемы: чем дышать, что пить и что есть, как, в каких целях использовать человеческий разум? Земля, как планета, все более и более устанавливается на четырех китах, ни один из которых нельзя сейчас считать надежным.

И если слово «Сибирь» в своем коренном смысле не означает «спасение», оно могло бы стать синонимом спасения. И тогда отсталая, в сравнении с Северной Америкой, колонизация Сибири, в чем долго упрекали старую Россию, обернулась бы великой выгодой; и тогда русский человек не без оснований мог бы считать, что он выполнил немалую часть своего очистительного назначения на Земле».

   Еще: «И верно, все меньше поэзии самого детства, всего того, что связано с  устным, бытовавшим из поколения в поколение и бывшим частью жизни фольклором: с повериями, сказками, семейными преданиями, вечерними рассказами, бывальщинами и небылицами, воспитывающими торжественное, чуткое и благоговейное отношение к миру. Представьте себе, что Пушкин в детстве слушал бы не сказки Арины Родионовны, а песни Аллы Пугачевой – да разве мог бы он стать Пушкиным! Вероятнее всего, он стал бы Дантесом. Мы отняли у ребенка тайну…»

   И еще: «Из всех столпов любого государства память имеет самое большое и самое важное значение, и она должна быть первым гражданином государства. Народ велик не числом жителей, а животворной памятью, подвигающей к благим и безошибочным деяниям. Не только народы, но и цивилизации исчезали, если поколения живущих заражались эгоизмом и самостью».        

    Но перечитывать книжку всякий раз начинал с титульного листа. Где стоял печальный автограф Валентина Григорьевича: «Дорогому Г. Н. Дай Бог нам, Гарий, силы и сроков, чтоб меньше грязи после нас осталось.

Валентин Распутин

Июль 1987

Алтай».

   Русское Беловодье!

   К которому отношусь, и правда, с большим почтением. Даже – с трепетом.

   Но была грязь, была. И не из нашей всесоюзной кочегарки, из черной Кузни!

    Расположенной в горных отрогах Ала-Тау. Совсем близко.

   Привез я ее из Москвы белокаменной. Когда вместе с большой группой столичных писателей прилетел на традиционные Дни памяти Василия Макаровича Шукшина.

   Так совпало?

   Только что я «хлопнул дверью» в «Советском писателе». За семь лет многострадальной, временами самоотверженной службы ставшим чуть ли не родным домом.

   В октябре 1977-го года, когда единственный раз был у нас в гостях, в доме, ну будто символически  расположенном на пересечении улиц Писцовой (при царе Иване Васильевиче Грозном жили писцы) и Бутырской (поставить многоточие?..), так вот, кубанский земляк Виктор Лихоносов оставил в дар вышедший годом раньше в издательстве «Советская Россия» свой сборник повестей и рассказов «Элегия»…С такой надписью: «Г. Н. с пожеланием сберечь своё простодушие в лютой Москве».

   На этом символическом перекрестье?..

   И вот десять лет я берег его. Если знающий толк в этом деле, еще тот психолог Виктор Иванович Лихоносов правильно определил эту мою черту: простодушие. Берег десять лет, выходит. Как говорят в известных местах, от звонка до звонка. Но так ли это легко давалось!

   Ведь судьба со мной поступила, ну будто нарочно: прожил, мол, больше десятка лет на своей «ударной комсомольской», походил в серой шинельке провинциального писателя – погляди теперь на других «ударничков». На столичных. Полюбуйся!

   Любопытно в этой истории и то, что как раз в год моего переезда из Краснодара в Белокаменную Валентин Григорьич, прибывший в командировку из своего Иркутска, собрал в номере гостиницы «Россия» знакомых (с разными корнями и разным «стажем»), сибиряков. Только что ставших москвичами.

   Разговор пошел жаркий, и больше всего досталось как раз моему начальнику. Чехвостил его, что называется, по первому разряду, а я пытался их примирить. Куда там!..

   Приспособленчества Распутин не терпел, как понимаю, с младых лет. И сопротивление ему (Валентин тогда как в воду глядел!) как раз и отторгло меня от первого моего московского начальника и привело в «Советский писатель».

   Позже для таких ребят я придумаю термин: верный  приспособленинец.

   А тогда, в «Совписе», уже слегка пообтершись и уже отведав издательского хлебушка, я сочинил для себя кодекс «трех не»: не спиться; не скурвиться; не бросить писать. И все-таки, несмотря ни на что, соблюл его. Ну, в основном. Если не полностью.       

   «Совпис» – отдельная тема, которая, как тот самый «пепел Клааса», «стучит в мое сердце». Но даст ли, в самом деле, Господь, «силы и сроков», о которых написал на благословенном Алтае Распутин? Чтобы достойно рассказать об этом уходящем тогда под напором смутных времен, как его сокровенная Матера под воду, материке Великой Советской Литературы.

   Считаю потому долгом извиниться перед всеми коллегами, о которых уже успел написать, и прежде всего – перед   памятью заведующей редакцией «русской советской прозы» Валентины Михайловны Вилковой, на чьё место меня назначили. За безответственную, пожалуй, категоричность, с которой я изобразил ее в очерке о Василии Ивановиче Белове «Защитник моего брата».

   Что ни говори, а не зря ее называли в редакции Маманей… Может быть, такой же «Маманей», несмотря на все ее издержки и перехлесты, была сама советская власть?

   Начинаешь понимать, когда есть с чем сравнивать…

  Но недаром же говорится, что «многое знание умножает печаль». Через семь лет работы пришлось узнать столькое, что душа не выдержала…

   Бесстыдно загулял? Или горько, по-русски запил?

  Когда уже «рассчитался» с «Совписом». Как раз в алтайской поездке.

   Распутин не отгородился от меня, как это часто в таких случаях бывает, не стал ни избегать, ни мой «неадекват» комментировать. Более того: как мог, старался от дурной славы уберечь.

   В голову мне в те дни, ну бывает же, пришел простенький стихотворный экспромт. Посвященный руководителю нашего «десанта» известному тогда поэту Егору Исаеву: «Посреди Алтайских гор / похмели меня, Егор!»

   Конечно же, стишок показался мне и остроумным, и весьма своевременным.  Рвался прочитать его со сцены сельского клуба, и только красноречивые кивки Распутина помогли моим соседям по писательскому, сибирскому ряду (они потом рассказывали), сперва только отвлечь меня от этого моего нетерпеливого желания, а потом найти безвинный, но прямо-таки убедительнейший повод, чтобы увести из клуба на воздух. Под чистые на ночном небе алтайские звезды.

   И похмелили меня в другом месте. Уже не они....

   О многих моих «совписовских» страданиях Валентин Григорич, конечно же, знал. И когда сообщил мне, что нас двоих ожидает первый секретарь Алтайского обкома, со вздохом произнес: ну, вот, мол. Увидишь своего благодетеля!

   Суть в том, что пару лет перед этим у нас в редакции «застряла» рукопись романа молодого иркутянина Владимира Карнаухова «Не умирайте с секретаршей Танечкой».

   Это теперь, когда «чернуха» изо все сил борется за симпатии читателя с оголтелой «порнухой», он бы показался рядовым, а то и откровенно скучным. А тогда!..

   Когда по известному заявлению «комсомолки-спортсменки» во время телемоста со Штатами, у нас в стране «секса не было»… А роман был стоящий!

   Дело осложнялось тем, что отец Владимира был достаточно заметной фигурой в ЦК партии, тоже пописывал и даже якобы и прочитал роман сына, и хорошо о нем отозвался. Но сыну сказал категорически: пробивайся сам! Пользоваться своим положением не стану.

   А роман, и правда, был очень приличный. Во всех смыслах.

   Чесал я «репу», чесал и вдруг вспомнил! Что у меня есть добрый знакомец, тоже сибиряк. Наш, из Кузбасса. Который, по слухам, на одном из мало понятных «не посвященным» в тайны бюрократии межведомственных совещаний завел дружбу не с кем-либо – со всесильным Верченко. Секретарем «Большого Союза» по «оргвопросам».

   Дозвонился до знакомца-сибиряка, пришел, все как на духу рассказал. Кроме того факта, что отец автора – довольно крупный работник ЦК КПСС. Представил его только «начинающим прозаиком». Сибиряком из Иркутска. Сиротою казанской.

   – Эти москвичи и меня тут задолбали! – посочувствовал мне мой добрый знакомец. Министр местной промышленности РСФСР Василий Филиппович Попов. Бывший председатель Кемеровского облисполкома. – Напиши-ка мне на бумажке, как звать сибирячка и как его книжка называется!..

   Я еще подсовывал ему свои каракули, а он уже гремел по «вэчэ»:

   – Юрий Николаевич?.. Юрка!.. Что ж ты такой бардак развел? На своем хозяйстве. Что люди уже ко мне идут жаловаться!.. Держишь там какого-то хмыря. А он книжки моих земляков не пропускает… Да не бездарная, нет. Талантливая!.. Фамилия как?.. Чья? Этого хмыря?.. Что-то такое с немцами связано… А, да?!.. Но ты своих сразу защищать!.. Ты разберись сперва! А этого, что он там не пропускает – Карнаухов. Владимир, да. Тут мне знающие люди сказали, большие надежды подает!

   Роман вышел все-таки под другим названием. Но отстаивать какие-то спорные места уже было легче: директору издательства звонил Верченко!..

   Представляю, с какой радостью уезжал неуемный Филипп Васильевич подальше от Москвы. На «партийное» повышение. Почти в родные места. На Алтай, «Первым»!

   В кабинете у него Валентин Григорьевич дотошно, со знанием дела интересовался экологией уникального края, а когда стал подписывать хозяину кабинете книжку, эту самую как раз – «Что в слове, что за словом?» – Попов взял меня под руку:

   – Не будем нашему другу мешать. Пойдем, я тебе в сейфе кое-что…

   В дальнем углу открыл неплотно притворенную дверцу, и на средней полке между двух больших стоп бумаг я увидел маленькую стопку… Налитую всклень.   Граммов на пятьдесят.

   – Давай-давай, – шепнул Попов. – Другой раз надо!

   Дальше я сперва хотел написать: не благодетель, и правда что?!

   Но вот теперь думаю: ведь он себе наливал. Для себя приготовил. Может, в ту пору он тоже начал долгое прощание с еще большим, чем наш, писательский, материком?!

   Или больше него ничего быть не может?!

   По крайней мере для каждого из писательской братии, кто пытается не лгать…

   Другое дело, что подводит, случается, тот самый, с в о й аршин, который (особенно в минуты накатившего на тебя вдохновения) представляется   непогрешимым. На все случаи годным…

   Несколько лет спустя, в Москве, уже пенсионером, Филипп Васильевич по поручению Кемеровского землячества должен был приобрести для меня подарок ко дню рождения. И выбрал он вместительный, светло-коричневого цвета кожаный чемодан с двумя идущими поперек него, на манер брючного пояса, перетяжками.

   Мне бы такой лет сорок назад! Вместо фанерного.

   – Тебе приходится много ездить! – сказал почему-то, ну с таким печальным вздохом Попов.

   И я не стал его об алтайских делах расспрашивать. Но всегда хотел печатно поблагодарить за братскую помощь в Москве: Владимир Карнаухов, и действительно, стал хорошим, честным писателем.

   Настолько чистым, что «гибридная гражданская война», которая неслышными порою шагами идёт после когда-то предреченных нам, вроде в шутку, «перестройки – перепалки – перестрелки», сделала его безвинной своею жертвой.

   Сперва с ним общались, он даже прислал мне свой детективный роман, а после обоим нам стало не до переписки.

   Меня позвали на родной Запсиб, где стал «инженером лаборатории социологии». Он выживал в Иркутске. Общие знакомые потом рассказывали, что долгие годы жил на скудную зарплату истопника в одной из городских котельных. Но умудрялся выкраивать на издание новых книжек: становились все интереснее. Но когда его на шумном писательском сборище задумали вдруг избрать редактором солидного журнала, не вынес душевной перегрузки…

   Так и хочется перефразировать первоначальное название первого романа Владимира Карнаухова: не умирайте, когда неожиданно вас почтили долгожданным вниманием!

   Не уступайте дорогу прохиндеям и торгашам! Которые заполонили нынче чуть ли не все, какие только можно, литературно-издательские должности…   

 

Чапщ для общего друга  

   Что такое, во-первых, чапщ?

   В старину это – обряд посещения раненого воина. Включающий прежде всего исполнение традиционных боевых песен. Чтобы помочь ему преодолеть боль. Чтобы отвлечь от телесных страданий напоминанием о героических предках, умевших переносить и не такие горечи и невзгоды.

   То-есть прежде всего – поднять ему дух…

   Нам с Валентином Григорьевичем пришлось этим заниматься уже в середине «лихих девяностых», когда на выездной пленум Союза писателей России по национальным литературам в Якутск прилетел наш черкесский друг Юнус Чуяко.

   В Майкопе он почему-то замешкался, на общий, на «писательский» авиарейс из Москвы опоздал, и ему пришлось «околицей» лететь одному.

   Собиравшая его в неблизкий путь заботливая Сусанна, жена, вручила ему такой щедрый гомыль (дорожный припас), что нам пришлось только удивляться: как он все это дотащил?

   Но ведь не должен ее Юнус остаться без копченого да сушеного сыра, без которого исстари не обходились джигиты в дальних набегах?!

   А чем он угостит своих новых товарищей и прежде всего знаменитого сибиряка Валентина Распутина?.. Который с другом-переводчиком Гаруном или Гиреем, как ему больше нравится, передавал эту байкальскую рыбу, от которой был дух чуть не на весь Майкоп… омуль?

   Разве это на «гомыль» не похоже?!

   И мы с Валентином Григорьичем вдвоем потом еле занесли на уходивший по красавице-Лене теплоход этот самый черкесский «гомыль». С которым перед этим нашему другу пришлось управляться одному.

   Теперь он, правда, все больше полеживал в нашей с ним двухместной каюте, а когда выходили на палубу, складывал на пояснице руки замком и расправлял плечи – пытался выпрямиться.

   Эту сцену, конечно, мне не забыть…

   Как мы втроем сидели на палубе в шезлонгах, а встречным курсом, разгоняя волну шел длинный, набитый не ошкуренными бревнами лесовоз.

   Бревна были одно к одному, и Юнус вздохнул с нарочитой завистью:

   – Мне бы таких хоть пять-шесть штук… никак не могу достроиться!.. Можете представить?.. Турки уже почти весь строевой лес от нас вывезли, машины с бревнами…прут… днем и ночью.

   Распутин печально улыбнулся:

   – А этот лес твой «железный волк»   наверняка… прет… в Китай!

   И Юнус изумился:

   – В Китай?!

    «Железный волк» и впрямь тогда разгулялся! По всей Матушке-России.

   Но чаще вспоминается картина иного рода. И впрямь символическая.

   В один из дней теплоход пристал к музейной «Этнической деревне». Было тут, конечно, на что посмотреть, чем полюбоваться, и я, как записной ротозей, от друзей отстал, а когда вернулся в нашу с Юнусом каюту, увидел интереснейшее зрелище. Черкесский мой друг, который несколько дней перед этим все пытался превозмочь боль в спине, лежал, распластанный, вниз лицом, а над его обнаженным неслабым торсом «колдовала» женщина-якутка.

   Известная не только в Якутии – во всей Сибири шаманка, как сказал мне о ней отыскавший целительницу с помощью старых своих знакомцев Распутин.

   Теперь он, будто ассистент магического действа, с загадочной улыбкой сидел на каютном диване напротив… Может быть, нашему черкесу стало гораздо легче еще и от этого?

   Когда шаманку со словами благодарности и почтения проводили, я и взялся рассказывать Валентину об адыгском чапще.

   Оживший Юнус вновь достал из своих не скудеющих запасов и «Горскую» водку с целебным «Майкопским бальзамом», и сушеный с копченым сыры – такой джигиты встарь брали с собой в дальние набеги… Ну, почти такие же дальние, как наш этот: литературный.

   Отдавая должное старым правилам, начали со слов поддержки приболевшему другу. Но этот наш чапщ как-то незаметно вдруг перетек в разговор о некоем всероссийском бы, очень нужном не слишком, мягко скажем, здоровой нашей Родине чапще…

   Почему ушли из телевизионных программ героические песни и танцы, которые живы пока, слава Богу, в любом народе?.. Почему перестали звучать и мощное хоровое пение, и голоса фольклористов? Куда девались оркестры народных инструментов?.. Почему с утра и до вечера всюду слышны только эстрадные вопли, а духовное здоровье страны отдано на откуп все больше наглеющим шоуменам?

   Заговорили и о профессиональной печали: об издании книг.

   Кто начал первый и кто там что в точности говорил, это ладно. Суть была вот в чем: только что на наших глазах был явлен прямо-таки символический пример нашего российского единства. От «А» в прямом смысле и до «Я». Гостю из Адыгеи помогла хозяйка – Якутия.

   А что, если бы нам, собратьям- писателям, взяться и вместе написать или одну большую такую книгу с отдельными главами, или серию маленьких, ну хоть с ладошку. О каждом нашем народе. И самом малочисленном, и чуть побольше. От «А» до «Я» – обо всех.

   Кажется, мы с Валентином уговаривали Юнуса начать первым, ну прямо-таки здесь. В Якутии. Ну, чуть ли не завтра!..

   Но не нами придумано: быстро сказка сказывается, да медленно дело делается…

   И все же?!.. Разве не плодотворная мысль во время чапща в честь нашего черкесского друга нас тогда посетила?!

   Вскоре потом я пошел на работу в «думский» журнал «РФ сегодня». Обозревателем по культуре.

   Руководители редакции предложили мне сделать так называемую беседу с Распутиным. Валентин Григорьевич согласился не без скрипа, но в конце концов разговорился-расписался. И в нашем «РФ…», и в «Парламентской газете» беседа была опубликована под многослойным заголовком, который сам Распутин и предложил: «Многобедное наше счастье – жить в России».       

   Потом она вошла в старооскольский мой документальный роман «Бригадир».

   В беседе есть такой вопрос: веришь ли, Валентин Григорьевич, в возвращение нравственных идеалов лучших советских лет?

   Да, написал он, верю.

   Но для этого нужен некий «очистительный порыв». Который, словно коросту, отряхнул бы с тела Рус-России все чуждое, все наносное, все мелкое и подлое, накопленное нами за самые вредоносные годы явно неудавшейся обманщицы-«перестройки».

   А объединяющая народ книжка «От «А» до «Я» все еще ждет своего часа.

   Нынче, когда из жизни ушли уже оба участника нашего братского разговора в каюте теплохода на Лене, в Якутии, все чаще думаю. Разве мой черкесский друг Юнус Чуяко был бы против?..

   Чтобы на большом сборнике, посвященном в с е м народам России, либо на каждой малой книжечке в отдельности стояла бы надпись: «ПРОЕКТ ВАЛЕНТИНА РАСПУТИНА».

 

«Как совесть неподсуден…» 

   И страдающей душой чувствую, и как профессионал понимаю, насколько  затянулось это мое повествование о старом товарище. Но о самом главном, не исключено, я так и не сказал.

   Что-то спасительное подсознание наверняка оставило как бы в «засадном полку». До чего-то еще предстоит додуматься.

   В частности – об отношении Распутина к Солженицыну.

   Когда Валентин Григорьич прочитал мой рассказ о них с женой, об их нескончаемом горе из-за погибшей Маруси, мягко сказал: Светлана всплакнула, мол, но все приняла. Как-то так.

   Но куда деликатней выразился о строчках, в которых говорилось об Александре Исаевиче: я, мол, запамятовал, что так о нем говорил – ты мне напомнил…

   И эту деликатность мне пришлось оценить потом заново.

   Когда один из моих междугородных звонков по мобильнику пришелся как раз на ту пору, когда они со Светланой некоторое летнее время жили в пристройке на первом этаже в доме Солженицыных на окраине Москвы.

   Отчасти, не исключено, потому что чуть ли не все достояние Союза писателей СССР к тому времени было разграблено, дома творчества кому только не сданы в аренду. Как Голицынский – автомобильной фирме «Мерседес». А ничего своего под Москвой у Распутиных не имелось.

   – Старик работает в кабинете на третьем этаже, – как всегда негромко говорил Валентин. – Иногда приглашает зайти к нему и тогда подолгу беседуем. Приедешь, расскажу…

   Но мы так больше и не увиделись.

   «Железный» волк-разрушитель по-прежнему в силе, а то, бывает, и в славе, а волка литературного, да, «волчару комнатного» все также «кормят ноги». Даже если «волк» давно уже с костылем.

   Правда, светло-коричневый чемодан, подаренный когда-то Кемеровским землячеством, давно уже никуда не выезжал. Тоже отяжелел.

   Набитый бумагами, успокоился в Москве в тихом уголке на антресоли.

   Да и мои поездки уже без него все больше обретают форму мечтаний. И тогда я вновь еду в город Новокубанск под Армавиром, куда мои товарищи по Запсибу, коренные сибиряки, уехали куда раньше, чем я вернулся на родную Кубань. Теперь мы опять подъезжаем к бывшему подворью Захара Щербака, деда Солженицына. Где стоит тот самый двухэтажный коттедж, который отображен Александром Исаевичем в его «Августе четырнадцатого». И прежде всего друзья-новокубанцы, посмеиваясь, опять ведут меня к тому подъезду, на двери которого висит написанное от руки и кнопками приколотое объявленьице: «Церковь Всех Святых при Доме престарелых Опытно-показательного хозяйства им. Ленина». А?!.

   Гримасы, так сказать, перестройки.

   Неподалеку отсюда находится и бывшее имение барона Штейнгеля. Известное кроме прочего тем, что некогда, еще перед «четырнадцатым», во дворе у него собрались полунищие «иногородние». Вскладчину покупавшие у барона несколько гектаров земли. Когда все было обговорено, и «продавец» с «покупателями» уже готовы были «ударить по рукам», во двор на своем «ролс-ройсе» въехал Захар Щербак. Накинул по полтине на каждую десятину и стал хозяином еще и этой земли.

   Несколько месяцев среди бедноты шли волнения и для усмирения его власти вынуждены были прислать казачий полк. А когда уже после «германской войны» и сюда докатилось то самое «Красное Колесо», крестьяне Захара Щербака не пощадили…

   Сложновата Русская история. Сложновата!

   В конце 80-ых Александр Исаевич заезжал в Новокубанск со своими книгами, но спроса на них не оказалось, людям не до того было, и очень скоро бывший «американец» отсюда уехал.

   Говорили-нет они с Валентином на больную для «старика» кубанскую тему?.. Вообще – о чем говорили? Как один другого на этот раз поняли?..

   Мне, во всяком случае, остается только догадываться. И поддерживать себя словами совсем недавно присланной из Иркутска известным поэтом Владимиром Скифом, свояком Валентина Григорьевича, «Песни о Распутине». На его, Скифа, слова. Припев которой звучит так:

              Как совесть не подсуден,

              Как свет необходим   

              Отечеству и людям

              Распутин Валентин.

              Для многих не уютен,

              Но он такой один:

              Всегда и есть и будет

              Распутин Валентин!

   Славная песня!

   Отлично понимаю, что соавторы Скифу, тем более в пустой след, как говорится, вовсе не нужны.

   Но лично я под этими твоими словами, дорогой Владимир Петрович, подписался бы с легкой душой и чистым сердцем.

   Твердо уверен: не один я.

   Несмотря на эти треклятые ковидные ограничения очередь была бы от Иркутска до Москвы.

   А учитывая те города и веси, в которых за всю свою жизнь успел побывать и с нашим российским народом повидаться-поговорить Валентин Григорьевич, она стала бы просто нескончаемой.

   Потому что в тексте этой песни ты сказал о Распутине главное.      

 

Третий подступ или «Хватит дурака валять, писать книжки»   

    Почему третий?.. Потому что дважды уже пришлось об этом писать: как в давние девяностые годы в Якутии, во время стоянки теплохода с участниками пленума по национальным литературам у берега «Этнической деревни» на Лене, отстал от своих дружков. А когда вернулся в двухместную каюту, которую мы делили с черкесским прозаиком Юнусом Чуяко, застал такую картину: сам он пластом лежит на нижней койке, над его обнаженным торсом трудится якутка-массажистка, а на диванчике напротив терпеливо сидит Валентин Распутин. Который и организовал это целебное действо для повредившего спину нашего общего товарища.

   Когда массажистка, которая была, как оказалось, известной в Якутии шаманкой, ушла, мы трое вернулись к своему как бы прерванному перед этим разговору…Так я об этом прежде повествовал.

   В обоих случаях, конечно же, больше рассказывал о своих товарищах, опуская эпизод своего разговора с необычной дамой, но теперь вдруг подумалось: а не прошел ли, как говорится, мимо главного?..

   Когда она уже перестала «колдовать» над Юнусом, обернулась ко мне: «Давай

и тебе это сделаю!»

   «Э, нет! – сказал я, может быть, чуть насмешливей, чем следовало. – Спасибо, конечно. Но я в эти игры не играю.» «Почему не играешь?..» «Да та-ак…»

Она как будто скомандовала: «А ну, покажи ладони!» «Это можно…»

   Протянул ей перевернутые свои «грабки», она вгляделась и прямо-таки запальчиво произнесла: «Ты сам шаман! Давай, я научу тебя дальше. Бросишь дурака валять – писать книжки. Будешь людей лечить».

   Последовало ироническое: да ла-адно, мол. Спасибо.

   Она почти приказала: «Пиши мой телефон!»

   Мобильников у большинства из нас тогда еще не было.  Оказалось, она приехала на каникулы, отлучилась с каких-то там своих курсов в Москве. А в сентябре вернется.

   Эх, я и телефон ее записал. И все потом собирался звонить «на кафедру»… Где-то, помнится, чуть не в центре.

   Но времечко-то было какое!

   Что самое удивительное, ни с кем из нашего «тройственного союза» я потом о шаманке не заговаривал. Разлетелись в конце пленума по разным краям почти необъятной Якутии, после оттуда – кто куда.

   Мне выпало лететь в Нерюнгри, что вообще-то почитаю за счастье. Потому что в городской библиотеке вдруг выяснилось, что я у них – чуть ли не самый читаемый писатель. Удивился, конечно же: чем же, мол, такому факту обязан?

   Оказалось, все просто. Кто тут работает на многочисленных разрезах? Кто здешний уголёк осваивает?

   Слетевшиеся сюда на заработки да на чистый пока воздух шахтеры Земли Кузнецкой!

   Туда я из Нерюнгри и полетел. В задымленную свою Кузню.

   Грустный факт, о котором просто не могу не упомянуть. В салоне АН-24 меня «вычислил» простенько одетый парень: мы, говорит, мальчишками бегали во дворе, когда к вашему подъезду подкатывала какая-нибудь техника, которой в поселке до того и не видели. То какой-нибудь вездеходный грузовик ГАЗ-55, а то и «атэтэ»… «Артиллерийский тягач тяжелый». Который служил теперь монтажникам, они одолжили… Охота пуще неволи, дело известное!

   Оказалось, что этот бывший мальчишка из дома напротив тоже читал мои книжки. Нынче в Нерюнгри «поймал фарт», пошли довольно крупные денежки, и он готов помочь мне с изданием моих опусов: только, мол, чтобы – «про нашу Антоновку».

   Тоже дал телефон, уже мобильный – дедушка Фарт и тут постарался. Но когда я стал ему звонить уже через год-другой, ответа не последовало, а в следующий мой наезд в края молодости выяснилось, что его уже нет в живых. Сгорел в  «огненном переделе» 90-ых: застрелили.

   И сколько их было таких, молодых моих землячков?!

   Самых активных наверняка! Самых талантливых.

   Но пока не об этом.   

   (Из дневника. 3 апреля.

   Если снова прибегнуть к помощнику-дневнику, то самое любопытное, пожалуй – то, что старый знакомец Володя Романенко, астрофизик на пенсии, прислал мне из своего Буково, из поселка под Архызом, где почти все они, обслуга БТА, «Большого телескопа азимутального», живут и откуда к нему на автобусе по серпантину поднимаются. Ну, приезжают на работу.

   Так вот, Володя прислал мне свою книжечку. Называется она «Созвездия». С подзаголовком: «Легенды. Образы. Имена».

   Поблагодарил его по телефону за интереснейшее издание, стал рассказывать, как в начале десятого класса, в сентябре, поздним и очень ясным вечером рассказал однокашникам о созвездиях так вроде интересно, что преподаватель Иван Григорьевич Калита, майор с явно поврежденной на войне психикой (знал об этом кроме прочего потому, что квартировал он на нашей же улице у нашей родни, у Лизогубовых…) так вот, Иван Григорьевич после моего рассказа о звездах сказал, что он ставит мне  пятерку не только за нынешний день – заодно и за четверть и – за год. Это в «десятом-то»!

   На очередном уроке показал не только мне – всему классу – журнал с выставленными за год оценками и до конца года больше меня не спрашивал, а я, само собой, в учебник больше не заглядывал… Но название звезд и созвездий помнил всю жизнь.

   Так вот, рассказал об этом Володе Романенко, а он мне в ответ – историю еще более интересную.

   Оказалось, что его интерес к нашему Небушку был так велик, что на первом же уроке по астрономии в десятом классе он несколько раз поправил учительницу… То же самое – на втором, на третьем уроке. И она сказала в конце концов: давай мы с тобой, Владимир, поменяемся местами!

   Подошла к парте, за которой он сидел: не стесняйся, мол! Я теперь буду тут и, если вдруг что не так, тебя поправлю, а ты иди к моему столу и продолжай урок…

   И он пошел. Повел урок дальше, и так было тоже до конца года.

   Какие все-таки были у нас учителя!

   И какие – это я не о себе, а, разумеется, о таких как он своим делом «смалечку» на всю жизнь увлеченных – были ученики!

   Нынче он сильно прибаливает, упал со скалы, и восторгов моих не поддержал. Печально сообщил, что за год они похоронили почти полный десяток «наблюдателей»: дали себя знать каждодневные перепады атмосферного давления. Каждый день приходится подниматься на два с лишним километра вверх, к телескопу.

   Вот тебе – звездочеты…

   Напомнил ему случай, как мы с наблюдателем Георгием застряли в «стакане», когда неожиданно отключили электричество, спрашиваю: а где, мол, Георгий нынче, не уехал ли в свой Ростов?

   Жора Алексеев был настоящий талант в своем деле, также грустно стал рассказывать Романенко. Но в девяностые, когда пришлось жить без зарплаты, а у него уже было трое детишек, непригодными для наблюдений ночами стал подрабатывать на «мазе», и разбился…

   Может, не зря неожиданно для меня самого в этом моем повествовании о Валентине Распутине выскочила строчка о «гибридной войне», которую нам навязали в девяностые, и мы переживаем ее – в изменившемся, конечно же, виде еще и нынче… а, может, не в 90-ые? Еще, опять же, в 1917-ом?)

   (Из дневника. 8 июня.

   Эвон куда меня опять занесло, но что поделаешь! Недаром, нет, «прозус» на латыни означает «вольный».

   Нынче, после подзатянувшейся и малопонятной весны – самое начало лета, и, как все живое, литературное творчество тоже ударило в рост. Самыми неожиданными способами проникает одно в другое, переплетается, цепляется, чтобы выжить, за что угодно подобное.

   Взошли посевы сюжетов?..

   Один проклюнулся уже с приличным собственным заголовком: «ЗЕМЛЯ САМА ЗНАЕТ».

   Стоит ли, и КАК, если стоит, отблагодарить писателя за верность ей. И это, скорее всего, единственная достойная награда, ради которой стоит стараться.

   Так вот, что я хотел по возможности коротко объяснить. Вышло так, что предыдущие размышления о Валентине Григорьевиче были только трамплином. На который вольно или невольно затащили меня мои доброжелатели из «Родной Кубани». Как человек отзывчивый, я пустился во все тяжкие, как говорится. И неожиданные прозрения переплелись с откровенной графоманией, ну, случается. И только очередное воспоминание о якутской шаманке вдруг стало ключиком к уверенности в том, что Валентин был, конечно же, Провидцем… пусть так с прописной и останется?

   Почему я после не расспросил его о шаманке? Откуда она взялась, как говорится. Давно ли он был с ней знаком?.. Может быть, к тому времени, когда случилась наша с ней встреча в каюте теплохода, она давно уже научила Валентина «лечить людей», но книжки писать он не бросил – и тут ему только прибавилось, и тут…

   Вдруг мне припомнилось, как наш новокузнецкий фотокор ТАСС Толя Кузярин у себя дома показывал мне давние «якутские» снимки Валентина, которые он сделал на крайнем севере «республики Саха», на ее побережье. Возле памятного креста, возле какой-то очень старой избы… верней, некоего очень старого жилища из бревен…

   Если начинающим журналистом, чуть ли не первогодком, Валя поехал к соседям, загадочным тофаларам, то почему он, когда был уже и в силе, и в осознании своей миссии в России и на Земле – почему не мог поехать в далекую от его родных мест не менее загадочную Якутию?.. За тайным знанием.

   Не всем же ездить за ним в Тибет, в Гималаи…

   Пришло неожиданное объяснение некоторых особенностей Валентина Распутина, его приверженностей и его пристрастий.

   Даже надписей на подаренных им книгах…

   Вот – на сборнике повестей «Живи и помни», вышедшем в 1993-м в московском издательстве «Голос»: «…Дружески, с надеждой, что, как были – будем и впредь казаками». Это в каком же смысле?

   Казаками.

   Одно дело, написал бы такое земляк Валентина Григорьевича, родовой сибирский казак Анатолий Преловский, тоже покойный мой друг… А – тут?

   Но о возможных «отгадках» уже в другом повествовании… или – во второй части этого?

   Как Бог даст).  

   Московская область.

Фото из личного архива Г.Л. Немченко и из Internet