Известный поэт Владимир Берязев начинал журналистом в газете «Шахтерская правда» города Прокопьевска

Известный новосибирский поэт, эссеист, переводчик, публицист, литературный деятель Владимир Алексеевич Берязев родился на юге Кузбасса в шахтёрском городе Прокопьевске в 1959 году в семье рабочих.

«Я родился в горняцком городе на юге Сибири. Вырос на шахте — среди грохота металла, криков маневровых паровозов, среди шлака, пыли, угля, на берегу мёртвого ручья и у подножия террикона, подобного чёрной пирамиде, - рассказывает он о себе. - Иногда террикон был схож с вулканом, потому что изрыгал клубы ядовитого газа из похожих на фурункулы огненных жерл. Мы, подростки горняцкой окраины, не боялись ни шахты, ни террикона, ни взрывчатки, которая иногда попадалась в отвалах пустой породы. Мы купались в заполненных глинистой водой обвалах на месте обрушенных выработок. Мы устраивали взрывы на пустырях, иногда лишаясь конечностей или глаз. Мы плавили свинец и алюминий в багровых кратерах самовозгоревшихся угольных барханов и отливали кастеты, рукояти ножей, биты для игры в чику и зоску, а также грузила для рыбалки и дробь для самодельных пугачёй-поджиг. Коробка спичек нам хватало для того, чтобы выстрелом картечи пробить миллиметровый стальной лист.

Мы были хорошо вооружены и верили в счастье! А рядом — в десяти километрах — была девственная дикая тайга, где мы, подобно индейцам на поджарых велосипедах, ощущали себя хозяевами.

Из этого парадокса и возникла поэзия».

В 1980 году окончил Новосибирский институт народного хозяйства, а в 1989 году – заочно Литинститут. С 1980 по1983 годы работал фининспектором в Барабинске,  затем несколько лет журналистом в Прокопьевске в городской газете «Шахтерская правда», в «Рабочей трибуне» новосибирского приборостроительного завода и радиожурналистом в Новосибирске.

Впервые его стихи опубликовал журнале «Сибирские огни» № 8 за 1982 год. Начиная с 1986 года являлся автором восьми поэтических сборников. Наконец в издательстве «Сова» (Новосибирск) выходит его трехтомник под общим названием «Моя ойкумена»: том лирической прозы «Сумасбродные мысли о выборе веры», эссеистики и публицистики, том избранных стихов и том лирических и тюрко-монгольских исторических поэм («Девиш», «Свистульки», «Поле Пелагеи», «Знамя Чингиса», «Тобук»; а также - роман в стихах «Могота»).

Публикуется во многих журналах, альманахах и антологиях России: «Новый мир», «Наш современник», «Москва», «Северная Аврора», «Урал», «Сибирские огни», «Алтай», «Огни Кузбасса», «Дальний Восток», «Сибирь», «Рубеж» и других.

В последние годы широко публикуется вне России: «Зарубежные записки», «Крещатик», Германия; «Новое русское слово», Нью-Йорк, 2004, «Би-би-си», передача Севы Новгородцева, 2004; «Немига», Минск, 2004 и 2005; «Дикое поле», Украина, 2005; «Простор» и журнал «Аманат» (иностранная литература) в Казахстане, где с начала 2001 года были опубликованы несколько поэм и роман в стихах.

Стихи Владимира Берязева входят в школьную хрестоматию «Шедевры русской поэзии второй половины XX-го века» (Издательство «Внеклассное чтение», 2011 год).

Более шести лет – с 1993 по 1999 годы он был автором писательской радиопрограммы «Слуховое окно». С 1990 по 1997 годы работал директором издательства «Мангазея» и составителем одноименного литературного альманаха. С 1997 по март 2000 являлся председателем правления Новосибирской писательской организации, секретарем Союза писателей РФ. С 1998 по 2014 годы был директором и главным редактором журнала «Сибирские огни», старейшего литературного журнала России.

В настоящее время – секретарь правления Союза Писателей России. По итогам 2002 года - лауреат первой премии конкурса межрегиональной ассоциации  «Сибирское соглашение» «Сибирь — территория надежд» в номинации «Публицистика».  В 2007 награждён премией журнала «Аманат» и Международного клуба Абая за роман в стихах «Могота». В 2008 году в Ханты-Мансийске был признан лучшим поэтом Урала и Сибири по итогам регионального конкурса. В 2009 награждён медалью и премией им. Константина Симонова за поэму «Псковский десант». В 2010 году получил медаль и премию «Белуха» (Алтай), а также - специальный приз международной премии Максимилиана Волошина за книгу «Ангел расстояния» (Крым, Украина). В январе 2013 года получил «Серебряного Дельвига» - премию «Литературной газеты» им. Антона Дельвига за издание антологии «Поэты «Сибирских огней», век XXI».

 

 

ПОЭТИЧЕСКИЙ МИР ВЛАДИМИРА БЕРЯЗЕВА

Владимир Берязев, главный редактор журнала «Сибирские огни», – поэт эпического дыхания, автор романа в стихах «Могота», исторических поэм и поэм о современности – «Баллада о молодом генерале», «Псковский десант». Случай в современной литературе чуть ли не уникальный. Однако именно в самых объёмных повествовательных полотнах Берязев предстаёт как лирик по преимуществу, автор необыкновенно сгущённого, насыщенного чисто поэтическими смыслами текста. 

Достаточно сравнить две близкие по времени написания и тематике его поэмы – «Знамя Чингиса» и «Мать Чингисхана», – чтобы увидеть разницу между эпической и лирической разработкой этой темы. В «Знамени Чингиса» поэт стремится создать идеальный образ собирателя народов, властителя Великой Державы, усмирителя ссор и раздоров, установителя Закона. Текст Берязева насыщен историческими данными и малознакомыми широкому читателю именами и названиями, поэму движет желание рассказать историю великого завоевателя и, что важнее, – создать поэтический образ, за который не жалко умереть:

Да здравствует право сгореть и пропасть

За образ великий!

Сквозь время Чингисхана явственно прочитывается боль автора за судьбу России «эпохи великой криминальной революции», по выражению Юрия Кублановского, эпохи распада национального самосознания. В толще веков поэт ищет объединяющую идею. Однако правда Чингисхана оказалась слишком далека от боли сегодняшнего дня, а миф о великом воителе слишком тщательно очищен от тёмных пятен, чтобы стать живым.

В поэме «Мать Чингисхана» «я» поэта отступает на второй план, но сама история наполняется волнующим смыслом, стих становится более живым и полнокровным, в нём появляется настоящая боль и драма матери, родившей того, кто принесёт в этот мир смерть:

И мать ли виновна в жестоком

Порядке на долгой земле,

Где демоны борются с Богом

И – чья-то печать на челе…

Роман в стихах «Могота» – ещё одна попытка рассказать о бесчестии сегодняшнего дня, опираясь на опыт прошлого. В основе повествования Берязева средневековая «Повесть о Петре и Февронии Муромских», точнее, первая её часть, рассказывающая о беде, случившейся в семье князя Павла, к жене которого летает змей и, принимая образ мужа, учиняет над ней насилие. В тексте Берязева нет Февронии, а легенда перенесена в наши дни. Главный герой романа художник Павел своим творчеством, питаемым «мороком страсти», даёт возможность воплотиться в жизнь дьявольскому наваждению, жертвой которого становится жена художника – Анна.

Художественный центр романа – не рассказ о злоключениях главных героев и изгнании демона, а взволнованное, яркое, страшное лирическое повествование об осквернении души и тела, о блуждании души в кругах «ирреального» ада, растворении её в мороке сладострастия и стыда:

Мы бредём через призрачный строй

Сирых узников Ада.

Нерв текста Берязева и главное отличие его произведения от средневековой повести – слабость современного человека перед демоническими искушениями, слабость веры, даже вооружённой церковной молитвой.

Прошлое и настоящее не так просто соединить в мире распавшихся связей и утраченных ценностей. Метафорой воображаемого перемещения во времени для Берязева становится реальное перемещение в пространстве. Дорога, проходящая через все его стихи и поэмы, соединяет прошлое и настоящее, даёт возможность сделать познание прошлого частью личного эмоционального опыта.

Поэтический мир Берязева имеет довольно чётко очерченную структуру: исторический и пространственный центр России – Москва – застывшая современность. По мере удаления от этого пространственного центра путник смещается в прошлое, современность плавно перетекает в архаику.

Со времён футуристов архаика или псевдоархаика – непременный атрибут поэтического ландшафта. В обращении к дописьменной традиции литература письменная чает найти исцеление от недуга рационализма, обрести дополнительную степень свободы. В полной мере это удалось, пожалуй, только Хлебникову. Однако в творчестве Берязева нет ничего от Хлебникова и ничего от авангарда. Архаическое содержание он воплощает в классических образах. Берязев – поэт-реалист, проводник между прошлым и настоящим, поводырь, ведущий читателя по опасным нехоженым тропам инокультурного пространства.

Обращение к доисторическому и неевропейскому пласту культуры для Берязева – это способ создания художественного образа другой России, провинциальной, подлинной. Обращение к доевропейской культуре создаёт ощущение инобытия во времени, а путешествие по Сибири и Алтаю – в пространстве. Иное пространство в поэзии Берязева – это пространство иного смысла, в том числе и исторического. Поэт как будто разворачивается спиной к Куликову полю или находится сразу по обе стороны линии фронта. Кажется, он хотел бы видеть Россию одновременно евразийской и христианской, Россией князя Владимира и хагана Чингиза. Христианство не зависит от культуры, но культура определяется религией, в которой она сформировалась.

Берязев в своём творчестве стремится отделить культурные феномены от религиозных, показать христианство в непривычном культурном контексте – в сочетании с поэтическими экскурсами в иные религиозные системы: буддизм, ислам, конечно – язычество.

Древнее в сознании человека часто означает изначальное. Всегда ли оно подлинное? В поэзии Берязева можно найти разные ответы на этот вопрос. Однако собственно момент выбора веры в его лирике отсутствует. Выбор сделан за пределами художественного пространства, а за множественностью культурных проявлений религиозного чувства скрывается растерянность Адамовых детей, изгнанных из рая и застывших перед роковыми дверями на границе мира. Об этом повествует поразительная поэма «Люди льда».

В поэме показана непроницаемость метафизической границы, отделяющей падшего человека от Эдемского сада. Граница – понятие не только культурное, но и пространственное. В поэзии Берязева смысловой акцент сделан именно на пространственном значении этого слова: приближаясь к окраине времён и к окраине Ойкумены, человек наталкивается на границу человеческого, за которым начинается не хаос (что логично и обычно), а Бог.

Но, видно, близость тайны тайной 

о траектории фатальной

Иных начётников влечёт –

Услышать стук плодов в Эдеме, познать,

одолевая время,

И вкус, и шорох вечных вод.

Проклятие грехопадения, черта, которую нельзя переступить, – это не итог, а только один из этапов пути. За ним следуют весна и Воскресение, пробуждающие память о том, что образ Божий всё же явлен в этом мире, а храм природы – это не храм природе, но Творцу всего сущего:

И длящийся, как день воскресный,

вершины облик поднебесный

В потоке белого луча

Останется тоской свиданья – 

как перед образом созданья

Неугасимая свеча.

В иной культуре и иной религии Берязев ищет и находит отражение света христианской истины. Бог стоит над схваткой народов, но это тот самый Бог, который умер на кресте:

Только Спаситель, только лишь Он один

Ад одолел, возгласивши: «Аллах един!»

Только Спаситель, слышите, только Он

Пасхою сделал обморок похорон.

Обращаясь к преданиям прошлого, Берязев ищет художественный ракурс для выражения духовного взгляда на историю и современность. Поэма «Псковский десант» – пожалуй, единственная вещь Берязева, в которой опыт христианства сопрягается с трагедией современности, минуя посредничество культурного кода.

В этой поэме предпринимается дерзкая попытка дать христианское осмысление кровавых страниц новейшей истории России. Задача, как кажется, трижды невозможная. С ней пытается справиться, и не сказать, чтобы успешно, современная проза: ещё слишком свежи раны, ещё слишком актуально деление на «наших» и «не наших».

Лиро-эпический сюжет, как известно, обладает принципиально иными возможностями, чем сюжет прозаический: он приподнимает автора над бытовыми обстоятельствами (где? когда? почему?), создаёт в принципе невозможную в прозе перспективу, задаёт недостижимый для прозы уровень обобщения и символизации. Однако лирическая свобода таит в себе опасность чрезмерной субъективности, переходящей в соблазн рассказать не о трагедии, а о своих переживаниях по поводу трагедии.

В поэме Берязева представлен полифонический рассказ о событиях чеченской войны. В тексте звучат несколько голосов, и голос автора – только одна из составляющих этого хора. Авторская точка зрения лишь открывает поэму, при этом Берязев сразу рискует задать стиху высочайший – молитвенный – уровень.

Второй голос принадлежит рядовому воину, который рассказывает о собственной смерти. Для того чтобы передать его прозой, нужно было бы сделать массу фантастических допущений, своей очевидной неуместностью просто оскорбительных. В поэзии же это происходит легко и естественно. На границе жизни и смерти и по большому счёту за границей смерти у героя открывается духовное зрение, позволяющее ему увидеть сонм небесного воинства. Небесное видение несёт весть о прощении грехов всем, кто сражается за Веру, Царя и Отечество, несмотря на то что современный человек лишён и того, и другого, и третьего.

Русский воин видит врага исполнителем «адовой работы», что естественно: трудно ожидать в человеке любви и сострадания к тому, что тебя убивает. Тем удивительнее появление второго героя, врага, чей голос звучит не просто человечно, но пронзительно-лирично. Русский и чеченец гибнут в одно и то же мгновение, вероятно, не от руки друг друга, но от разрыва снаряда, гибнут каждый за свою правду и за свою веру. Берязев даёт возможность именно герою-чеченцу (и в этом огромная художественная правда и такт русского автора) увидеть чудесное, неожиданное превращение врага в друга, увидеть момент последнего и окончательного примирения, чаемого только в мире ином:

Лишь один мне навстречу успел улыбнуться,

И на спину упал, и ушёл за черту,

За которой и месть, и вражда остаются

Слабым звуком, огнём фонаря на свету.

Невозможное человеку… Как найти убедительное художественное решение такой непомерной задачи в художественном тексте? И всё же лирика в своих лучших устремлениях дерзает прикоснуться к этой черте: враг обнимает врага, происходит торжество посмертного примирения.

Работа поэта – созидание нового художественного образа иной России, лирическое постижение её невообразимого пространства – духовного, исторического, географического. Кажется, что Берязев в своём творчестве ищет пресловутый «третий путь», но находит нечто большее – уверенность в неисчерпанности культурного потенциала России, незаконченности её исторического пути, возможности будущего.

Екатерина ИВАНОВА, 

Саратов. 

 

- Владимир Алексеевич, журнал не так давно появился в т.н. электронном Журнальном зале. Что изменилось с тех пор? Ощутили ли приток читателей? 

В.Б. - Ну, на самом деле уже два года прошло. А до этого в ЖЗ была ссылка и по ней можно было попасть на наш сайт www.sibogni.ru , который действует уже с 2001 года. Но Журнальный зал ― это бренд. Это сертификат качества или признание определённого уровня, у «Сибирских огней» были разные периоды, но крупные писатели на их страницах публиковались всегда на протяжении почти векового их существования. Наше присутствие в ЖЗ более чем заслуженно, тем более что «СО» единственный за Уралом ежемесячный толстый литературный журнал. И журнал с традицией. Что касаемо до притока читателей, то трудно сказать ― читатель литературного журнала сегодня в чистом виде есть большая редкость. А поскольку людей, считающих себя писателями у нас по некоторым подсчётам несколько миллионов (от 3 до 6), то вот их-то приток, их усиленное внимание мы ощутили и весьма.

 - А как насчет конкуренции? Какова ваша статистика посещений в сравнении, скажем, с толстожурнальными грандами – «Знаменем», «Новым миром», «Октябрем»? 

 В.Б. - Поскольку я по первому образованию экономист, а по специальности статистик, то ваш вопрос про конкуренцию и цифры вполне по адресу. Общее посещение СО в ЖЗ и на нашем сайте ежемесячно переваливает за 40 тысяч читателей. Если на www.sibogni.ru  заходят около 5 тысяч наших постоянных читателей каждый месяц посмотреть наш свежий номер, то в ЖЗ открывают нашу страницу около полутора тысяч ежедневно. Это очень даже неплохой результат. Бумажный тираж у нас всего-навсего 1500 экземпляров. Это библиотеки и редкие подписчики. А в Интернете нас читают. Но надо признать ― читают больше за рубежами России, в русском и русскоязычном мире: в Германии, Франции, Америке, Англии, Израиле и ближнем зарубежье.

Считаю, что никакой особой конкуренции среди толстых журналов сегодня нет. Мы все находимся в одинаковой и весьма прискорбной ситуации, мы на грани исчезновения, ни о каком влиянии на умы и сердца давно уже речи не идёт. Это всё междусобойчик, элитарная, но… тусовка. А интернет ― это такие современные катакомбы, мы ушли в онлайн , что в нынешнем мире невозможно иначе сохранить это уникальное культурное явление, русское по сути, но глобальное по значению ― толстый литературный журнал. Человек потребляющий, человек-желудок нуждается в глянце с картинками товаров и фотомоделей, а не в духовной жажде и духовной пище.

 - Бумага неуклонно дорожает, а информационные технологии и их техническое оснащение неуклонно совершенствуются? Не страшит окончательный переход в электронную версию? 

 В.Б. - Я воспринимаю компьютер как пока ещё не очень удобную в пользовании библиотеку. Но книги ведь тоже сначала каменными и глиняными были. Думаю, уже недалеко то время, когда электронная книга или журнал будут весьма лёгкими и удобными в использовании. А настоящая бумажная книга станет предметом роскоши.

 - Что значит быть региональным изданием? Есть ли у него особая миссия, особые задачи, в отличие от столичных? 

В.Б. - Мы всероссийский журнал и всегда «Сибогни» были таковым. Со дня основания в марте 1922 года. Если подходить буквально, то Московия по сравнению со страной Сибирью и есть регион. Скажем, питерские журналы вам не придёт на ум называть региональными. Но некая особенность в питерской литературе несомненно явлена. Это очевидно и ни у кого не вызывает сомнения. Так и на наше издание география, ландшафт, культурно-историческая аура накладывают особый отпечаток. Вы скажете: в Сибири нет такой традиции. В том-то и дело, что есть, Томск на 100 лет старше Питера, а литература сибирская начиналась полтора века назад, а если считать «Конька-горбунка», то и того больше, под два, Ершов с Пушкиным однако знаком был. Особенность в той литературе, которая публикуется на страницах СО конечно есть, но она неотделима от русской литературы, это неотъемлемая её часть. Я думаю, имён называть нет необходимости, едва ли не большая часть крупных прозаиков ХХ века связаны с Сибирью. А двумя самыми тиражными журналами противоположного направления «Новым миром» и «Молодой гвардией» долгие годы руководили выходцы из «Сибирских огней» ― Сергей Залыгин и Анатолий Иванов.

А задача у нас у всех одна: сохранить язык, сохранить великую литературу. Мир стремительно дичает и если так пойдёт, то все мы с нашими писаниями и изданиями вскоре станем предметом археологии.

 - Каждому журналу необходимо иметь свое лицо, как-то отличаться от остальных. Что вы считаете «фишками» исключительно «Сибирских огней»?

В.Б. - Надеюсь, качеством. А что касается «фишек», то, думаю, это уникальный подбор поэтов. Недаром в последний год мы зачастую пересекаемся на этом поле с «Новым миром», а зачастую ― сначала публикуем мы, потом ― они. В публицистике это уникальные материалы по истории Сибири. В прозе? Это отдельный большой разговор. Но из последних публикаций это, несомненно, роман Валерия Казакова «Тень гоблина», №№ 2 и 3 за этот год. Его уже издал «Вагриус», правда, с купюрами (в «СО» без цензурных сокращений), его читают, потому что, как выразился в «Красноярском рабочем» писатель Эдуард Русаков,: «…Старейший российский журнал всегда отличался острым интересом к истории страны, особенно в её переломные моменты. Достаточно вспомнить автора первого советского романа "Два мира" Владимира Зазубрина или Василия Шукшина с его романом "Любавины". Эту традицию журнал продолжает и в наши дни, отдавая предпочтение произведениям не только высокохудожественным, но и актуальным. Вот и в романе Казакова мы видим описание совсем недавнего прошлого, той злобы дня, что до сих пор отдаётся болью в памяти многих. Особенно заинтересует "Тень гоблина" красноярцев, ведь большая часть описанных в романе событий происходит в нашем городе. Или ― в городе, очень похожем на Красноярск».

Добавлю. А другая часть событий ― в Кремле последнего десятилетия. О романе пишут. Его переводят. В одном из блогов прозу Казакова назвали «новой» прозой, пришедшей на смену маргинальной прозе постсоветских 90-х. В ней есть уважение к читателю, в ней тот реализм и хорошо понятая злободневность, которые всегда были присущи русской литературе. В ней человечность и обращённость в будущее, что свойственно опять-таки настоящей русской прозе. В документалистике нет второго и пр. планов. А прошлое, т.е. препарирование истлевшего трупа СССР уже давно никому не интересно, даже если оно осуществляется стилистически изощрёнными средствами. Тьмы низких истин ― обрыдли .

- В последнее время много говорят об уральском мифе. А вот Новосибирск в советские времена был славен, прежде всего, своим Академгородком. Каковы же основные в постсоветские мифы Новосибирска? 

В.Б. - В этом смысле Новосибирск подобен Питеру, он сам и есть миф. За сто лет с пустого места до двух миллионов. Всё как в сказке про Емелю: и мост, и город, и заводы, и консерватория с театрами, и наука, и художество, и даже наш журнал уже овеяно мифом. А значит обладает подлинностью и полнотой жизни. Это растёт и развивается какими-то чудовищными темпами, я это наблюдаю уже лет тридцать, поскольку родом из Кузбасса, приезжий, как и большая часть новосибирцев. В этом городе заключена огромная энергия, он подобен и трансконтинентальному экспрессу, и стреле Аполлона, он, подобно хищному зверю ― и жесток и прекрасен.

- Как вам, поэту, существу по определению преимущественно стихийному, удается возглавлять – и успешно – столь разнообразно формируемое издание? 

В.Б. - «Существо стихийное»… Что-то мне это напоминает. Одну замечательную поэтессу новосибирскую, очень известную в Московии часто называли «поэтическим животным» ― за гениальные способности к импровизации и склонность к пьянству. Дионисийское начало, конечно, важная составляющая поэтического таланта, но всё-таки окончательный акт, венчающий творчество ― гармонизация действительности. В Питере конца прошлого века жили два разудалых, подверженных действию стихийных сил, поэта Григорьева ― Олег и Геннадий. Ещё один, Аполлон, жил за век до них. И тоже в Питере, и тоже был горьким пьяницей. Можно вспомнить про Рубцова. Но ведь даже они (и им подобные таланты) когда-то умудрялись создавать совершенные произведения.

А ведь есть и другие примеры.

Жуковский, Тютчев, Некрасов, Гумилёв, Заболоцкий, наконец, Твардовский как пример великого поэта и редактора.

Залог успешной работы ― команда друзей-единомышленников. А талантливых людей в Новосибирске и в Сибири, уверяю вас, хватает. Посмотрите нашу редколлегию.

 - Как формируется портфель журнала? У вас довольно много громких и известных имен. Кем и чем особенно гордитесь? 

В.Б. - Огромный поток рукописей поступает по электронной почте. Просеиваем. Выбираем.

А громкие имена ― это мои личные дружбы, знакомства, рекомендации и представления моих друзей. Потом, всё это зиждется на традиционном уважении к журналу, ведь такое издание обладает огромной инерцией, мы не вправе поступать вопреки эстетике и художественному мировоззрению П. Васильева, Л. Мартынова, С. Маркова, В. Шукшина, В. Астафьева, В. Распутина и многих других, печатавших свои произведения на страницах «Сибирских огней».

 - Не тонете ли в т.н. самотеке? Есть ли в последнее время редакторские открытия? Какие молодые имена радуют? 

 В.Б. - Тонем. Невежество и страсть к самовыражению ― крепчают. Но какая-то часть молодёжи вновь начинает читать. А это означает, что через некоторое время кто-то из них захочет постичь и тайну письма. Это обязательно произойдёт. Душа в наш век созревает поздно. Но, когда это всё-таки происходит, плоды её удивительны. Молодые пока в пути, но они есть и это отрадно. А такие имена как Анатолий Соколов, Владимир Ярцев, Михаил Вишняков, Станислав Михайлов, Александр Родионов, Олег Клишин, Анатолий Сафронов, Татьяна Четверикова , Борис Климычев , Баир Дугаров , Наталья Ахпашева едва ли многое скажут сегодняшнему обывателю. Но это цвет и гордость современной русской литературы, создаваемой в азиатской России.

- Знаю, что вы успешно участвуете даже в международных ярмарках. Какой опыт выносите из этих контактов? Чему учитесь? 

 В.Б. - Тому, что книга не есть товар. И без опеки мецената (в прежние века) или национального государства ныне ― искусство вырождается в фастфуд или подобие публичного дома. Но поэзия есть занятие, не имеющее к материальному миру никакого отношения, «ты пользы, пользы в нём не зришь» в кумире Бельведерском, однако душа народа живёт пока живы её поэты.

Многому можно научиться у Франции, любопытствующих могу отослать к своей статье «Злоречье Пушкина не застит» в СО 2005 года.

- Ваши прогнозы относительно будущего толстых журналов в целом и «Сибирских огней», в частности. 

В.Б. - Если ничего не изменится на законодательном и властном уровнях, то жить им осталось 3-4 года. Потом ― существование в виде электронной версии. Чего бы очень не хотелось видеть. Это национальное достояние и модель существования нашей литературы.

«СО» пока ничего не угрожает. Мы перешли в статус гос . учреждения, живём и работаем свободно и дружно. Идеологического давления тоже пока не предвидится.

 

Источник: http://folioverso.ru/

 

 

ВЛАДИМИР БЕРЯЗЕВ: «СУМАСБРОДНЫЕ МЫСЛИ» (2005г.)

Журналисты — особая порода людей — своеобразный подотряд в биологическом виде “человека разумного”. Они обладают крайней степенью внушаемости.

Глашатаю на какой-нибудь из площадей Египта вовсе не обязательно было обладать большим умом и талантом, от него требовалось лишь внятно и толково донести до жителей Великого царства Слово фараона и жрецов.

Наши журналисты-зомби прекрасно справляются с этой задачей, причем установка на трансляцию чужих мыслей и идеологических формул одинаково присутствует в сознании всех поколений этой профессии: коммунистической, перестроечной, постперестроечной. Способность к мимикрии необыкновенная.

Цензуры нынче нет.

Но есть четкое следование тому, что придумано яйцеголовыми боярами в одном из домов на Старой, Новой, Красной и др. площадях столицы.

* * *

Звонят мне с телекомпании НТН:

— Вы не могли бы высказаться по поводу референдума?

— Отчего ж, могу.

На следующий день уже на студии:

— Кого вы представляете?

— Самого себя и свое издательство “Мангазея”.

— Ну, и как относитесь?..

— Ко всей демократической затее “всенародного” и “поголовного” отношусь резко отрицательно. Это не форма народовластия, а яблоко раздора, брошенное в толпу. (На этом речь моя в телевизионном эфире была прервана, хотя главное содержалось не в этой первой фразе, а в том, что за ней последовало.)

Попытаюсь восстановить на бумаге то, что не вошло в телеинтервью.

Прямые оценки никогда никого не убеждают. А вот исторические аналогии заставляют задуматься.

На чем сгорел в свое время (смутное время) Самозванец, боярский сын, монах-расстрига, т.е. выгнанный из партии Гришка Отрепьев?

Он, надо сказать, был очень добрым, обаятельным человеком, любил раздавать народу обещания, дарить подарки, поить дармовым вином, любил все западное, изысканное, цивилизованное, т.е. как бы мы сейчас сказали — Лжедмитрий был большим демократом и популистом.

А сгорел он на простой вещи.

Когда свадебный поезд поляков с новой русской царицей Мариной Мнишек прибыл в Москву, польские шляхтичи стали исподволь навязывать москвичам свой устав. Но все бы ничего, если бы не один казус. У католиков в костелах тоже есть иконы, но там к иконам не прикладываются, им кланяются. Марина Мнишек, присутствуя на праздничном богослужении в Кафедральном соборе, решила продемонстрировать свою приверженность православным обычаям перед всем честным народом. Она подплыла к иконе Божьей Матери и, вместо того чтобы приложиться к руке Приснодевы, как и полагается на Руси, поцеловала образ Богоматери в губы.

Для русских людей это было шоком неописуемым.

Вот на этом Самозванец и сгорел.

Сгорел в полном смысле.

Пеплом его зарядили Царь-Пушку. И она выстрелила первый и пока единственный раз в истории России.

Не надо чужого устава. Не надо пытаться целовать Богоматерь в губы.

Не надо устраивать пляски хасидов в московском Кремле.

Не надо пускать по ветру фонды Румянцевской библиотеки, то бишь Ленинки.

Не надо продавать Питер, Москву и другие земли оптом и в розницу.

И прежде всего, не надо Самозванства. А нужен Земский собор и сословное представительство без референдумов, без раздоров и раздрая.

 

Источник: magazines.russ.ru

 

 

ВЛАДИМИР БЕРЯЗЕВ: «Я ЖИЛ НА ОПОЛЗНЕВОЙ СТАНЦИИ…»

СТИХИ (2014 г.)

 

Погреб

 

Иглы инея звоном-шуршаньем осыплет творило,

в тесном погребе дых прошлогодний от сырости пьян,

всё спелёнуто плесенью, ни морилка, ни Тиккурила

под землёй не сильны против этих полотен-полян

погребально-грибных…

Тленья пологи сдёрну рукою,

Здесь на полках — сокровищ сосуды, в ногах — закрома.

Пусть выходят — на свет! — из забвения, из летаргии покоя...

И, как чучело Маслены, в полдне пылает зима.

 

***

 Себя уподоблю слепому,

Забредшему в осени блюз...

Я прожитой жизни не помню.

Ну, разве — на ощупь, на вкус.

 

Я жил или не жил? Ошмётья,

Обрывки сует суеты.

Какие такие угодья

Засеял любовию ты?..

 

Какое такое величье

Извлёк из отрепья-шмотья?..

Но — вера, как песня синичья,

Над мёрзлою мглой бытия!

 

Восходят со дна упованья

И жалобы детской восхлип,

И глыбы седого рыданья,

И Троицы свет из под глыб.

Байкальский романс

 

Пучок черемши, омулёк и стопарик!

Мои кореша — кержаки-молчуны —

Играли в игру Заполярье-Сафари

И смертию не были побеждены.

 

Байкальские льды разломало ветрами.

Весна молодая разбила припай!..

Одарены будут Святыми Дарами

Раб Божий Корнила да брат-Николай.

 

Подснежная звень голосит на поляне.

Небесная рать окружает Синай!

И вновь замыкают собой соборяне

Сибири-Руси непотерянный рай...

***

В жестковыйном миноре

Пробудясь ото сна,

Шмель запутался в шторе...

Что ли вправду — весна?!

 

Загудело, заныло

Изнутри, ё-моё,

И в душе засвербило

Молодое знатьё...

 

На басах запредельных

Говори, говори!

Страх с угодий удельных,

Словно дань, собери.

 

Грозовое гуденье,

Тёмной страсти тоску

Я с крыльца отпускаю,

Будто пух по песку...

 

*** 

Этот дом старей поповой суки —

Криволап, плешив и мутноглаз…

Шумный дух вещает в ноутбуке,

Изъявляя веру напоказ.

 

Радио транслирует дебилки.

Прелый мох у разума в пазах.

И слова похожи на обмылки —

Исчезают прямо на глазах.

 

***

 

Морок пораженья... После куража

Замерло движенье возле гаража.

К завтраку назавтра — мыло с беленой.

Окромя азарта — мысли ни одной.

 

Вместо слёз и драки — оголтелый мяч.

Не беги во мраке молод и горяч.

Не груби Отелло, не люби пажей,

Не ходи на дело мимо гаражей!

 

Не рыдай о славе, не бери взаймы...

Во бору-дубраве прежде жили мы...

Вот и всё, пожалуй. После стольких «не»

Тапочки с пижамой дороги вдвойне.

***

Обозреваю, лузгая фисташки,

Июльских облаков многоэтажки.

Ленивый статус-кво.

И боле ничего...

 

***

 

А Пушкин бы любил автомобиль...

 

Чем не начало дольнего романа?

Уже изгиб дороги вдоль тумана

Сквозь рёв движка и водяную пыль,

Как чёрный бок дельфина, проступает.

 

На Толмачёво едем, хмарный друг,

Туда же катят — бывший политрук,

Таксист-бандит да преданный супруг...

Уж самолёт вернулся из Дубая.

 

Как чисто бреют дворники стекло!

 

Как дрожь унять бывает тяжело

Таким вот ранним утром за баранкой.

Кто спохмела, кто просто полуспит,

От сигарет мутит... И лишь бандит,

Как на свиданье с ангелом, летит:

И чист, и свеж, и весел спозаранку!..

 

А радио «Россия-Ностальжи»

Мирей Матье заводит для души...

 

***

 

Мир на стыках покачивается, мир катится заоконно,

Никогда не заканчивается железной дороги видео.

 

Прошвырнуться по родине…

А в соседнем купе верещат и щебечут: «Прикольно!».

А тебе лишь одно междометие явлено по наитию:

— Ети её!..

 

От Оби до Байкала на стыках, на стыках какие-то сутки с гаком:

Череда, карусель судьболикая, вереница текучая человека за человеком,

Пироги, беляши, бульоны, «Доширак» сменяется «Дошираком»,

Перегон сменяется перегоном, а буровик — туарегом,

То есть бурят — монголом, ойрот — хакасом, казачьим сыном…

За четыреста лет-то, Господи, тут такого понамешалось.

И каждый течёт на могилки, до родичей, повидаться — к родным осинам,

Да так, чтобы пиво байкою, а шалость окриком да жалостью — перемежалась.

 

Над степями-восхолмьями в небе полётном,

Над гривами — с кедрачами да пихтами —

От Священного Моря на стыках, на стыках до Гор Святых

Изливайся, сияй, золотей, шли-пошли благодать, а не лихо Ты!

Я прошу, чтобы ток-перестук, путевой говорок

 никогда, никогда, никогда не затих…     

                           ***

                      Судно движимо шелестом волн…

Ничего, ничего, ничего —

 

Лишь дождливые шорохи лета…

Ничего, кроме белого света.

 

Свод небес движим эхом любви,

Не гневи, небеса не гневи,

 

Потому как сомнения корень —

Обескровлен…

 

Что мы скажем у смертных ворот?

Кривоглаз, мол, или косорот…

 

Но пронзает до дна, до основы —

Сердцем явленное,

сердцем сказанное,

сердцем ведомое —

СЛОВО!

 

Ильин день

Шёлк

Или атлас

Мне — ток твоих молитв,

Хлада

тонка

глас

Веровать вновь велит.

 

Торжествуй, Илия,

Господа восхваля!

Свят-Земли солея

Хорами — славы для —

С клироса вновь поёт пред алтарём небес...

Колесницы полёт огненной, смерти без!..

Ангелы вознесли нашу пустую плоть,

Снова, душа, вели петь — как велик Господь!

Тысячею жрецов не поругаем Он,

Ладанками отцов вытаим веры схрон.

 

Скажем: в плазме прими жертву русской души!

Вместе с роднёй возьми — всех: баярла, якши!..

                                     ***

 Я жил на оползневой станции,

В виду реки и палисада,

В предощущении Констанции,

Её и тыла, и фасада.

 

Хоть за душою ни сестерция,

Но вот вошла она!.. А груди —

Такой волшебной консистенции,

Как диво-яблоки на блюде...

 

Пока мы совершали шалости,

Как дуновение и веяние,

Ко оползню не совершалося

Ни одного поползновения.

                            ***

У-по-доб-лю себя глине кровавой

Или же Господу у-по-доб-лю.

Слову Творенья покорствую, авва!

Глиной ли, духом ли, равно — люблю...

 

Вот и кончаются шелесты плоти,

Тесто растрескалось, прах-сухари...

Не сожалей же о бедном илоте,

Глину оставь, а своё — забери.

                               ***

 Cнова созвездья полны мощью вещей, чью волю не знаю,

Снова очи Петровой страны бесовиденьем искажены,

Снова вспыхнула белым крылом, поплыла колокольня лесная...

 

До-о-л-гая дрожь... О зачем, Боже, звоны твоей тишины?!..

 

Каплею лишней готов я скользнуть с твоего коромысла:

Нам ли искать благодати на дорогах из загса в собес...

 

Дай лишь молекулой быть, золотой кислородинкой смысла,

Мне — в светоносных твоих голубых альвеолах небес!

 

                       Крепость Нарын-Кала. Дербент

Аррана древнего храм

Крестообразный,

В рифму Кавказским горам —

Строго-прекрасный.

 

Волей Христа бережён,

Со свету убыл —

В гумус веков погружён

По самый купол.

 

Зри под ногами объём —

Гулко и пусто:

Резервуар-водоём,

Тысячеусто

 

Выпитый тысячи раз

Крепостью-градом.

Истина тысячи фраз

Кажется ядом —

 

Рядом с живительной той

Влагою горней...

Чтó под моею пятой? —

Целого корни.

                           ***

         Обирая с лица хлопья снега в бору, я,

Как по воле Отца, сам себя соборую:

— Влага или елей?..

 

Всё б забыл, кабы мог, на три проклятых раза,

Но топорщится рок — щетью дикообраза:

У тебя юбилей!..

 

Вспоминай, вспоминай! То, что было — не сплыло:

Сколько ни пеленай, оголяет могила

И слова, и дела.

То под заступом лишь — всё песок да суглинок,

А назад поглядишь — поцелуй да барвинок...

Море-горе-зола...

 

Трепещи, Божий раб, пред таможенным страхом!

Ни мухлёж и ни крап зараз не побивахом

Этой правды порог.

 

Что осталось, бабай, после ветра ловитвы?

Нет, не латаный рай и не шлюпка молитвы —

Чифирок-говорок...

 

Оркестр

 Для дара нет пустой поры...

А для призванья и полёта

Нет счастья, если нет игры!..

Но для него игра — работа.

 

Вам Дар, маэстро, свыше дан!

Уже на выдохе оркестра

Крылами бьёт и рвётся с места

Огромный зал — как птичий стан.

                        ***

 Мне стало довольно притчи

И плача псалма Давида...

Какое тебе величье?

Какая хула-обида?

 

Из гумуса-чернозёма,

Из божьего слова — делом,

Душа, по лучу ведома,

Восстань вопреки плевелам!

 

Взгляни на себя тверёзо:

Не будет другого раза.

А всё остальное — проза.

А всё остальное — фраза...

                                                          *** 

На куполе храма, шеломе златом –
Залысина снега…
Как долго искал я во поле пустом
Тепла и ночлега,

Креста, благовеста, отцова перста
И благословенья
В дорогу, которая снова чиста
До благоговенья.

Простили, простили. Уже ничего
Бояться не надо.
Простыли постели пространства Его
До самого Сада.

Ямщик мой, живей! Уже вижу венцы
Земного эфира…
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Но снова в кармане звенят бубенцы
Мобильного мира. 

 

Источник: magazines.russ.ru