Людмила Александровна родилась 20 апреля 1950 года в селе Сохорево Алтайского края. Её семья в 1952 году переехала в город Сталинск (ныне Новокузнецк), где прошли её детские, школьные и студенческие годы. Окончила естественно-географический факультет Новокузнецкого педагогического института (1974). Четверть века трудилась в системе образования. Литературным творчеством начала заниматься ещё в детстве.
После окончания вуза была распределена в город Междуреченск, в школу №7. 25 лет работала учителем географии. В Кузнецком Доме творчества детей и молодёжи создала детскую газету «Школьный автобус», обучала ребят видеть прекрасное в окружающем мире. Выпускники студии «Сверстники» сегодня трудятся в газетах области, на радио и телевидении Новокузнецка, Санкт-Петербурга.
Сотрудничала с газетами «Кузнецкий рабочий», «Сельская правда», «Губернские ведомости» (Новокузнецк). Сотрудничала с изданиями «Первое сентября» (Москва), «Сельская жизнь» (Алтайский край), изданиями из Хакасии, журналами «Огни Кузбасса» (Кемерово), «Уголь» (Москва).
В 2000 году Л.А. Танкова пришла в новокузнецкую газету «Горняцкая солидарность» компании «Южкузбассуголь». Сначала была собственным корреспондентом по Междуреченску – освещала работу предприятий и первичных профсоюзных организаций, входящих в состав компании «Южкузбассуголь» и новокузнецкой территориальной организации Росуглепрофа. С 2003 по 2010 годы работала заместителем редактора этой газеты. А в 2010 году её назначили редактором «Горняцкой солидарности». В общей сложности в этом издании она трудилась около 15 лет.
По её инициативе и при активном участии были изданы книги «Рифмуем уголь и любовь», «Южкузбассуголь – в тылу и на фронте», «Династии», в которые вошли и её статьи, стихи и проза. Её поэтические и прозаические произведения включены в литературные сборники «Волшебные пёрышки», «Время светлых ветров».
Книга «Кипение крови» (2009) стала первым прозаическим сборником автора. Её рассказы о Великой Отечественной войне и повесть «Назови имя и путь свой» опубликованы в журнале «Огни Кузбасса». Кроме того она пишет сказки и стихи для детей, выпустила несколько детских книг - «Снежные лебеди», «Обиженный гребешок», «Солнечная девочка».
На слова её стихи «Поседевший парад» композитор Сергей Толстокулаков написал песню, которая стала дипломантом областного фестиваля-конкурса имени И. Дунаевского. А композитор, преподаватель музыки Владимир Игнатков также написал песни на стихи Танковой, адресованные детям, а также песни на её лирические стихотворения.
Член Союза журналистов России Л.А. Танкова – победитель конкурса на лучший журналистский материал выставочной компании «Кузбасская ярмарка» (2013-2014). Удостоена диплома областного журналистского конкурса «День шахтёра-2007» в номинации «Шахтёрские байки», диплома победителя литературного конкурса «Энергия творчества-2013» за публикацию повести «Назови имя и путь свой» в журнале «Огни Кузбасса», почётной грамоты Росуглепрофа за победу в конкурсе «Шахтёрская профессия – труд, семья, жизнь» (2014) и других творческих наград.
За добросовестный труд Людмила Александровна награждена благодарностью Министерства энергетики Российской Федерации «За заслуги в развитии топливно-энергетического комплекса» (2008), юбилейными медалями «60 лет объединению профсоюзов Кузбасса» (2008), «65 лет объединению профсоюзов Кузбасса» (2013), почетными знаками «За вклад в развитие профсоюзного движения Кузбасса» (2011 и 2015), «За вклад в развитие профсоюзного движения Российской Федерации» (2012).
По материалам Internet
Людмила Танкова. Стихи
Время светлых ветров
Треплет ветер листок,
Сиротливо повисший на иве.
Наступает пора,
Где печаль пополам с торжеством.
Бродит ветер надежд
По не стриженной реденькой ниве,
Стынет желтый закат
Над поникшим от сроков быльем.
Торжеством облачён,
Полыхающий жаром осинник.
Небеса пролились
Лазуритом на косы реки.
И хмельную лозу
Закрутил, обольстил паутинник,
В изумруд нарядив
Обожженные жизнью сучки.
Тихо кружит листок
Над уснувшей таежной тропинкой
И вздыхает, шуршит,
Засыпая у нас под ногой.
Осень, тронув струну
Ослепительной белой снежинкой,
Зазвенела в ветрах,
Заискрилась на солнце росой.
Бродит тишь по лугам,
Усыпляя последние звуки,
Раздавая дары,
Словно щедрый богатый купец.
Осень – время надежд,
Ожиданий, тревоги и муки.
Время светлых ветров
И разбитых обманом сердец.
* * *
Говорила мне судьба: «Загадай желанье
Босиком и по росе соловьиной ранью,
Чтоб вокруг тебя молчал люд лесной болтливый,
Только чтобы соловей песни пел над ивой».
…Я проснулась до зори, в поле убежала,
Где кузнечики в траве сладко так зевали.
Обнявшись, дремали там соловьи на ветке,
И запутался рассвет в паутинной сетке.
Ах! Нырнула я в траву, росы расплескала.
Краснощекая луна с капелькой упала.
Задрожала без причин горькая осина,
И заплакали, вздохнув, васильки сонливо.
«Будет так, - вскричала я и на миг застыла,
- пусть останется, как есть или так как было».
Мокрые стихи
Осень дорожки метелит забвеньями.
Время стихи заливает дождём.
Строфы, озябшие между деревьями,
Вдруг увидали костёр над быльём.
Мокрые строфы порхнули к калиннику,
Руки к костру протянули погреть,
Рифмы развесили по паутиннику,
Чтобы, просохнув, им снова звенеть.
Жарко горят на калине листочки,
Лето сжигают в багряных кострах
И раздувают в ветрах уголёчки,
И, отражаясь, плывут в небесах,
Высохли строчки от жара калины,
Кружатся радугой в вихрях златых,
К ночи садятся туманом в долины
Высверком первых стихов ледяных.
Червонный король
Червонный король и трефовый валет
Любовь обещают и злато.
Но крепко сжимает король свой стилет,
Припрятавши в мантию латы.
Валет обещает участье, покой,
Свиданье, улыбки и счастье.
Тебя обнимает лукавый герой,
Надеясь на таинство власти.
Надежда на счастье – не счастье само,
Надежда на радость – химера.
И плещется в рюмке хмельное вино,
И плачет южанка монстера.
Слеза королю и слезинка тебе.
Печальные розы увяли.
И бродят прощанья слова по избе,
Остатки тепла и печали.
Безумный валет и двуликий король
Опять обещают удачу,
Но сыплется на пол разлучница соль
И бубны, и крести в придачу.
Дождь Победы над братской могилой
Золотой день Победы,
Голубая весна,
Поседевшая рать ветеранов.
И гранита плита
Не от крови красна -
От весенних и нежных тюльпанов.
Скорбь доживших солдат,
Слезы вдов и сирот
Над плитою могильной скопились
И весенним дождем
На скорбящий народ,
На спасенную землю пролились.
Плачет старый солдат
О погибших друзьях,
О годах той войной опаленных.
Вперемешку текут
Слезы, дождь по щекам
Стариков сединой убеленных.
Плачет небо и день
О мальчишках Земли,
Что геройски погибли в окопах.
Плачет ивовый куст
О сиротах войны,
О солдатах умерших до срока.
Не вините дожди,
Что на праздник пришли,
Промочили зонты и рубашки.
В день Победы святой
Души павших сошли,
Опустились на ваши ладошки.
По медалям прошлись,
По морщинам, рукам,
Обнимают друзей постаревших.
Как хотелось бы им
Прикоснуться к сердцам,
В топке страшной войны обгоревших.
Просят души солдат,
Чтобы внуки росли,
Чтобы люди друг друга любили …
И дождями они
К нам сегодня пришли,
За ошибки они нас простили.
* * *
Занесена нога в изодранном ботинке,
Чтоб на пороге будущего встать.
Глядь, ты опять на нынешней тропинке,
Заветного порожка не видать.
Шипы Сегодня рвут твои одежды,
Когда бредешь сквозь заросли к мечте.
Но освещает путь фонарь Надежды
На нынешней ухабистой версте.
Рукой озябшей средь ночи усталой
Стараешься мгновенья подобрать.
Вчера ушло. Сгорело искрой малой.
Вчера ушло, а завтра не видать.
Людмила Танкова. Матюха и генералы. Рассказ
На краю деревни стоял старый-расстарый домишко. Скособочился он за долгую и нелегкую жизнь, уже коснулся окнами матушки-Земли. Крыша, крытая тёсом, почернела, расщелялась, кое-где покрылась мхом. А в прошлом году стала протекать, из-за этого у хозяина в углу стояла деревянная лохань. Дед Матвей, а в народе просто Матюха, смотрел на промокшую от таявшего снега и весенних дождей стену, качал головой, пододвигал лохань поближе.
- Сгниёть, - бормотал он себе под нос, - как есть сгниёть.
- Эх, Матюха, - выговаривал ему, зашедший покурить, седоватый, еще не старый мужик в засаленной фуфайке без единой пуговицы - сосед Александрыч, - дождёшься, чё тибя придавит собственной крышей. Чё ж тибя сын-то к сибе не возмет? У его в городе трехкомнатная квартера, а ты в такой хибаре живёшь.
- Чё ты в етом, Ляксандрыч, понимаешь, - сердился дед Матвей, - чёб миня, моя же крыша придавила… Да ни в жисть!
- Сына выгораживаешь, - потягивая дешевые сигареты, ухмылялся Александрыч. – Конечно, где нам до Пашки твово дотронуться? И не моги… А ты вот как-нибудь не проснешься, крыша тибя и снесет.
- Мой Пашка не чета многим, и неча его трогать. Он миня уж какой год к сибе зовет. А не могу я в городе жить. Пока с их этажа до земли доберешься, так душа замрет. А тута, я и ночью на землю ступить могу легко. И дышать хорошо, и Фросюшка рядом. Я вот захочу с ней помолчать, так вон и сбегал.
- Матюха, ты и есть Матюха-тюха, - махнул в отчаянии рукой Александрыч, Всю жизнь добро из-под себя гребешь. Миня бы пацаны позвали, так я вперёд автобуса бы побежал. А ты миня лет на тридцать постарше, а всё своё гнёшь. Не могу я тибя больше терпеть.
- А и не терпи, мине етого и не надо, - в спину уходящему соседу сказал дед и прикрыл веки, разморившись от весеннего солнца. – На войне-то мы не такое видали, а ничё - живы.
В конце апреля приехавший из города, сын долго лазил по чердаку, спустился и, отряхнув колени, сел напротив отца.
- Всё, батя, собирайся ко мне. Больше здесь жить нельзя. Завалится хата и тебя задавит.
- Не-е-е, сынок, - куды я от мамки твоей кинуся. Тута её могилка, и миня тута похоронишь.
- Батя, ты же всё понимаешь. Ещё одна весна и крыша рухнет. Вся стена иструхла, на чём держится, не знаю. Не уроси, соглашайся ехать со мной.
- Не-е-е, сынок, - замотал головой Матвей, - в этой хате мы с твоёй мамкой жисть начинали. Тута она миня с войны дожидалась. Грамотёшки-то у ей и никакой не было, так она к преседательской жинке бегала, чёбы мине отписать про тибя.
На работе в войну она и надсадилася, чёбы у миня в окопе хлебушко был. Потому и рано ушла моя голуба, оставила миня одного на свете куковать. Потому ты у нас один и есть. Нету у тибя ни братика, ни сестрёнки.
А ты хошь, чёбы я её бросил, когда она миня пораненого с войны не бросила. Чё хошь, сына, а я доживать здеся буду.
… Сын в отчаянии покачал головой, вскочил с лавки, на которой сиживал в детстве за уроками, подошёл к мокнущему углу.
- Посмотри, угол то совсем разрушен…
- А ты его подлатай.
- Что толку, если крыша течет?
- Так ты и крышу подлатай маненько.
- Её перекрывать надо.
Дед блаженно закрыл глаза, заулыбался беззубым ртом.
- Ети тесины для крыши мы с твоей мамкой вдвоём пилили. Тока поженилися, ищё не расписалися в сельсавете. Она уже тибя почуяла, а всё за пилу хваталася. Нам батя помогал. Привёз лесины с бору в три обхвату. Ох, хороши. Оне ищё сто лет простоят.
- Не простоят. Батя, давай я хоть крышу перекрою.
Хозяин хаты встал, подошел к аварийному углу, осмотрел его, тихонько потрогал. Повернулся к сыну, заулыбался.
- Сто лет простоит. Так чё на мой век хватит.
В это время за его спиной раздался шорох. Отмокшая штукатурка мирно сползла на пол, небрежно подвинув обвалившейся массой лохань.
Расстроенный дед слезливо смотрел на рушившуюся его память о прежней, хоть и трудной, но счастливой жизни.
- Твоя взяла, сынок, - вздохнул дед Матвей, - перекрой уж крышу-то, тока толью. А уж тесины не трогай, пускай со мной помрут.
- Батя, а может куплю я тебе здесь хату, вон Чепраковы уезжают, свою продают.
- Не-е-е, сынок. Та хата проклятая, в ей никода миру не было. А у нас всегда радость и песни. Достаток небольшой, но всем - довольно. Мамка твоя сильно хату нашу любила. Щас бы напекла пирогов, полы бы намыла, скатерку на стол кинула: садитеся за стол... Ты уж крышу-то перекрой.
Многолетняя тяжба отца и сына вновь закончилась победой отца. Было решено, что дед пока поживет во времянке, а сын подлатает домишко.
В субботу к дому деда Матвея подошел грузовик. Рабочие в синей спецовке принялись выгружать бревна, рулоны с рубероидом, мешки и ящики, кирпичи и прочие строительные принадлежности.
У покосившегося забора появился Александрыч. Поправил на голове, видавшую еще эпоху перестройки вязанную шапку с надписью «Addidaz», заглянул через ограду во двор.
- Эй, Матюха… - позвал он хозяина.
- И чё ты, Ляксандрыч, базлаешь тут? - вышел из времянки дед. – Чё потерял?
- Так спросить хочу, чёйт у тибя тута за революция?
- Никакой революции нет. Пашка с городу строителев прислал. Крышу поправить хочет. Эт же его наследство.
- Да какое же тут наследство, - хохотнул Александрыч. – Одни гнилушки.
- От ты, поганый человек, - взерошился дед Матвей. – Токо гнилушки и видишь. А того не понимаешь, чё тут родная земля, родовая хата.
Ро-о-ди-и-на!
Тибе, Ляксандрыч, этого и не понять. Ты ж третю хату поменял. Где-то по свету носился, а лутьше Чульчанки и не нашел. Без корней в душе ты.
- Так уж и без корня? – обиделся Александрыч. – У миня здесь мать с отцом жили…
- Жили-были, да все сплыли. Таки же, как и ты. Скоко жили, стоко и ругали землю свою.
Александрыч и Матюха сели на лавочку возле калитки, закурили и молча наблюдали за строителями. К полудню около дома деда побывало полдеревни и на вопросы любопытных по очереди отвечали то Александрыч, то дед Матвей.
В течение недели работа кипела. Городские мужики работали, как проклятые. Днем устраивали передышку, только, чтобы покушать, а поздним вечером – умыться, поесть и лечь спать. Раза два приезжал сын Павел, чтобы за работой приглядеть, да отца успокоить.
В пятницу дед Матвей встал очень рано, умылся, побрился, причесался обломком женского гнутого гребня. Осмотрев себя в глазок старого мутного зеркала, довольно хмыкнул: «Бравый парняга ищё», - сказал он. Из перенесенного из дома во времянку обитого кованым железом сундука достал коричневый костюм. Пиджак был сильно помят временем, поэтому дед попытался разгладить складки руками.
- Э-э-х, годы! Вот и тибя всего помяло. А были то мы… Да-а-а…
Надел на себя мятый, побитый молью пиджак и пошел к калитке. На улице никого. От весеннего тепла земля вся изнежилась. Первая зеленая травка изумрудом горела по выгону. Вот уж и май на пороге, скоро затарахтят трактора, начнется пахота. «Слава Богу, - подумал старик, - нашелся умный человек, хочет хлеб сеять. Не пропадет Земля-матушка».
Сел на лавку, сложил руки на животе и замер в неподвижности.
Из подъехавшей машины выскочил сын.
- Бать, ты что? Тебе плохо? Совсем раздетый, простынешь.
- Сядь, сынок, рядом, Я тибе чё расскажу.
Павел присел на лавку, с тревогой вглядываясь в доброе лицо девяностолетнего отца. Мягкие морщинки сетью запеленали кожу, смяв брови в неровную седую линию. Изрытый морщинами нос слегка горбатился посередине от старого шрама. Это след осколка мины на излете зацепившего солдата Матвея Буланина еще в 43 году. Отец смеялся, когда его спрашивали об этом ранении, и говорил: «Фросюшка миня спасла от верной смёртушки. Я в тот день письмецо от её получил. Иду, читаю… Как-то руки затреслися и письмо выпало на землю, я трепенулся за им… Тут мина-то и прочертила миня по носу. Так-то бы прямо в сердце прилетела».
Во время войны отец был ранен трижды, так что метины у него были не только на носу, но и на ноге и на груди. О фронтовых буднях отец рассказывать не любил, осекал всякого, кто домогался: «Грязь да кровушка людская – чё об их говорить».
Не согнула война Матюху Буланина. Вон уж разменял сотенную десятку лет, а сидит – спина прямая, голову высоко держит, как заправский военный. Только чуб стал пореже, да кудри распрямились.
- Так, что случилось, батя? – снова переспросил сын.
- К мине сёдня мамка твоя приходила, говорит: «Матюша, сёдни тибя вспомнят, одень пинжак, что мы в городе брали и жди».
- Ну, напугал, - передохнул Павел, - я уж думал, заболел ты.
- Чё мине сделается, я, как береза сухостойна, - высохну и буду дольше скрыпеть. Миня мамка твоя заговорила от смерти перед самой войной. Так что пока она не захочет миня забрать, тибе от миня не отвертеться.
- Ты, батя, не переживай. Ребята уже почти все сделали, осталось немного и будет твоя хата, как новая. Мы с тобой еще в ней спляшем.
- А ты, сынок, не спеши с ремонтом. Мине мамка твоя сказала, чё хату мине новую государство поставит.
- Ну, ты даешь? – Павел испуганно посмотрел на отца. – Бать, ты правда себя хорошо чувствуешь?
- Как все дни, так и сёдни. Тока внутрях – торжество! Ты, сынок, иди по делам, а я тута посижу маненько, подожду.
Оглядываясь, Павел отправился к строителям, а дед остался на лавочке.
Пришло время обеда. Дед сидел не шелохнувшись.
- Батя, - позвал его сын, - иди, пообедаем. Всё на столе.
- Обедай один, я потом. А то приедут, а миня нет.
- Да никто мимо не проедет, если кому приехать, мы же увидим.
Сын попытался поднять отца с лавки.
- Я чё немошный, ты миня подымаешь? Сам пойду.
Дед подхватился с места и легко пошел во времянку, где уже обедали строители. Павел только усмехнулся: «Вот угонись за ним. Любого молодого обгонит. Старая закалка».
…У ворот притормозил чёрный джип. Мужики переглянулись. Такую машину в этих краях увидеть диковинно, не потому что дороги плохие, а потому что деревня вымирающая, неперспективная.
Из джипа вышли трое. Двое гражданских и военный.
У Павла в груди захолонуло: что же это могло означать? Двинулся им навстречу…
- Здравствуйте, - улыбнулся гражданский тот, что помоложе, - Буланин Матвей Алексеевич здесь проживает?
- А в чем, собственно, дело? – загородил дорогу незнакомцам Павел.
Из времянки вышли строители и встали рядом.
- В связи с юбилеем Великой Победы, мы разыскиваем ветеранов войны. И выяснилось, что Буланин Матвей Алексеевич является кавалером ордена Славы.
- Наш Матюха и кавалер?.. Он же мухи не обидит. А если какую пришибет, так потом два дня горевать будет, - раздалось со спины приезжих.
Это Александрыч увидел незнакомую машину и поспешил узнать – в чем тут дело.
- Да, кавалер ордена Славы всех трех степеней, - утвердительно сказал военный, - у нас, в России их сейчас по пальцам пересчитать.
- Чё ж вы так долго пальцы-то загибали, чё стоко лет до миня добраться не могли? – спросил, подошедший дед Матвей.
Невысокий, худой дедок стоял напротив приезжих и, прищурившись, разглядывал их.
- Так получилось, вы уж простите. Случайно ваше дело обнаружили. А что же вы сами-то не приехали ни разу? – спросил военный.
- А чё пороги-то обивать? У миня чё других делов не было?
- Простите, - сделал шаг вперед молодой, - но закон нас обязывает проверить, вы ли это? У вас документы на награды имеются?
- Ишь, сын, мамка-то была правая: вспомнили про миня. Иди: на дне, в сундуке в тряпице завернутые документы, а рядом – коробушечка, принеси-ка ее. А вас в дом не зову, сгнил совсем, может вас, гости дорогие, придавить. Зачем грех на душу брать.
Павел вернулся быстро, в руках нес небольшую металлическую коробочку из-под монпансье. Бока ее облупились, и рисунок давно стерся, только кое-где виднелись кусочки краски.
Дед Матвей принял коробочку, узловатыми пальцами погладил крышку, будто хотел приласкать, с торжественным видом открыл.
- Вот медалька, это мне ее первую дали. Мы отступали тогда еще, осерчали на немца и отбили высотку. Командиру нашему «Звезду» дали – посмертно, а нам вот по медальке.
На дедовой ладони лежала потускневшая и почерневшая от времени медаль «За отвагу». Пролежавшая в сундуке вместе с другими наградами шесть десятилетий, она могла бы много рассказать о своем хозяине, но не хотела. Медаль молчала.
А старый солдат вынимал из коробочки свои награды и рассказывал, какую и за какой бой получил. Поднял вверх орден Славы III степени, ухмыльнулся: «А вот его я получил, чё генералов в плен не сдал».
- Эт как? – удивленно вскинул брови Александрыч.
- Как-нибудь расскажу, - отмахнулся от соседа дед.
С самого дна коробочки достал тоненькие книжечки, подал приезжим.
- Моя Фрося хранила всякую дрянь, и это сохранила тоже. Вам это надо, чёбы миня удостоверить?
…Вечером, сидя за столом под березой, Александрыч всё ахал: «Эт, как же ты утаился ото всех. Жизнь прожил с нами, а слова про геройство и не сказал. Мы ба тибя чествали, уважали, Матвеем Алексеичем звали. А то всю жизнь – Матюха, да Матюха. Конюх! А так бы тибя преседателем бы выбрали».
- Эт тибе громкость надо, чёбы кланялись с пояс, – смеялся довольный дед Матвей. - А я конюхом Матюхой всю жизнь прожил. Уважение всех было, никто не посмел дурного слова говорить. Фрося Матюшей звала, генералы за руку здоровались, в деревне к мине по всякому делу шли. Чё плохого? Сына вон какого вырастили. Не бросает миня капрызного.
- Зачем же ты, батя, от властей потребовал себе новую хату? – недовольно проворчал Павел. – Я, что не могу построить?
- Эх, сынок, при чем тута ты? – дед Матвей потянулся за бутылкой, налил всем и поднял чарку, - Я за свою страну кровь проливал, скока раз мог погибнуть, оставить тибя сиротой. Выжил. Вернулся, работал. Типеря моя страна должна для миня чё-то сделать. Пусть мине хау построят, вот я и поживу в ей.
Выпил водку, смакуя каждый глоток, понюхал кусок черного хлеба.
- Да-а-а, не то! И водка искусственна, и хлеб хлебным духом не пахнет. Моя Фрося, бывало, спечет хлеба, так их с полей слыхать. Едешь, и уже укусить хочется. А положит с собой краюху, так ее можно без всего съесть, и сыт весь день. Пашка, помнишь, как мы с тобой на покос ходили?
- Что ж не помнить, бать? Как сегодня,.. - отзвался сын. – Мама в полотенце завернет хлеб, огурцы, в корчагу нальет молоко. И сытые были, даже сил прибавлялось. А сейчас кушаешь, вроде бы всё полезное, а толку-то…
- Ты ж на пензии давно, приезжай семьей сюда, да и живите. Глядишь, новую хату и обновите.
- Не могу, батя, работу не бросишь, внуки учатся. А за учебу знаешь, сколько платим? Кто им поможет?
- Э-э-х, канитель, - опустил голову дед Матвей. - Воевали войну, думали: врага побьем – счастье наступит. Не наступило. Всё как-то боком…
Наступило молчание… Строители тихонько курили. Павел разливал остатки водки, дед смотрел на звезды.
- Ишь как горят, - произнес дед, - совсем как на войне. После боя лежишь, смотришь на небо и кажется, чё ты дом свой видишь. Там такие же звезды… Легше становится.
- Эт, ты вот заикнулся, чё генералов в плен не отдал, - встряхнул тишину и раздумья Александрыч, - эт ты правду сказал, или соврал для словца?
- Чё эт соврал? – обиженно надул губы дед. - «Славу» мне те генералы дали и жеребцу моему три мешка овса прислали.
- Во, во, ты и на войне конюхом был, - подпрыгнул на месте Александрыч. – И какие же награды у конюха? Коням хвосты крутить, не велика слава.
- Дурак ты, Ляксандрыч, а ты попробуй коня удержать при артобстреле, да чёбы он ищё вез пушку. А мои лошадки миня слушались и верили мине. Скока они вывозили. Эт сейчас говорят, чё техники было много. Ага - вся техника на четырех копытах. Особенно в начале войны.
- И как же ты с жеребцом своим на генералов нарвался? – не унимался Александрыч.
- Не я на их, а они на миня, - хмыкнул дед Матвей.
Он пальцами, как гребнем, прочесал волосы назад, хитро поглядел на компаньонов и махнул рукой:
- Ладно, уж, расскажу. Только Фрося одна знала про эт дело.
На войну я пришел, и определили миня к коням, они миня слушались хорошо. Вот отступаем мы, отступаем… Никто не знает чё впереди, чё сзади.
Вызывает миня командир и говорит: «Сичас приедут два генерала, отвезешь их до штаба».
- Слушаюсь, - отвечаю, а сам думаю, чё генералы-то должны на машинах раскатываться, а не на лошадях ездить.
Приказы не обсуждаются, и я пошел запрягать телегу, брички-то в части не было. Взял жеребца Буяна, он вмиг до штаба домчит, на телегу положил сена свежего, всё ж генералов везти, не простого солдата.
А погода сырая, я на себя прихватил плащ-палатку. Чё ж мокнуть то.
Ждал долго,.. нет генералов... Вот я и пошел к полевой кухне. Кашу взял, хлеба, лежу под телегой, ложку работать заставляю. Дорога неблизкая, чё голодом ехать.
Слышу шум какой-то, бегают, кричат. Думаю: «Чё-то верно случилось, чё так кричат».
Тут над самым ухом крик: «Матюха, твою такую, растакую, где ты шляешься?»
Оказывается, генералы прибыли, и им срочно ехать надо. А где, спрашивается, шлялись стоко время?
Ну, сели генералы, в количестве двух штук, на телегу, и мы с Буяном их повезли. Поля широкие, березовые лесочки, дороги через пень - колода - как у нас в Сибири. Едем тихонько. А куда торопиться? Немец затих и не напирает на нас. Да и мы окопались, остановились. Кому ж отступать нравится? Стыдоба сплошная. Глаза поднять на людей невозможно.
А генералы мои постелили карту и по ей смотрят: туда ли я еду? А сами надо мной посмеиваются.
Один спрашивает: «Что, Матюха, лошадь-то твоя не сдохнет в дороге? Больно уж тоща. Чем ты ее кормишь, уж не «таком» ли, а овес поди себе на кашу варишь?»
Другой ему помогает: «На всем фронте возницы другого не нашлось, как только Матюха. Матюха, он и есть Матюха. Тюха-Матюха».
А мине чё – пусть развлекаются. Они ж генералы, а мы простой народ - всё понимаем.
Тут первый говорит: «А чё, Матюха, ты поворот проехал и направо не повернул? По карте надо повернуть». Я, вроде, рот разинул, но второй так грозно на миня рявкнул, что я повернул на их поворот. Думаю, что может я чё не помню.
Едем дальше, они мне говорят по карте, куда повернуть. Едем, а штабу всё нет и нет.
Тут въезжаем в лесок. Большой такой лес, густой, и смеркаться уж начинает. Я ж деревенский, слышу хорошо даже шепот. Вот и слышу, кто-то говорит в лесочке. Прислушался – не наш говор, немецкий. Два мужика про чё-то говорят.
У генералов лица повытянулись, тож, видно, услыхали, чей говорок за кустами раздается. Повернулся я к им, кнутом погрозил, чёбы не орали, развернул потихоньку Буяна и тихо поехал обратно, а как подальше-то отъехал, стеганул жеребца. Кричу: «Вывози, родимый…»
Уж летел Буян над земелькой, тож, поди, в плен не хотелось. Генералы в телегу упали и молчат, прижались, токо сапоги подпрыгивают на кочках. Вывез коняга нас. Тута уж я по своим приметам доставил их по ночи в штаб.
Сгрузились они. Я коня поворачиваю, в часть ехать хочу. Тут первый генерал остановил миня и спрашивает:
- И чё ет ты, Матюха, генералам кнутом грозить вздумал?
- Ничё не грозил, - отвечаю, а самого зло берет: я их вывез, а они миня трясти, - ет я место для разворота жеребца приглядывал. Он у миня сильно буйный, а потому кнут и показал, чёбы немцы не увидали.
- А чёбы ты стал делать, если бы немцы увидали?
- Ничё, - отвечаю, - я же солдат. Чё с миня спросу? Сдал бы вас, медальку бы от их получил.
- Остался бы у немцев? – вскинул брови генерал и за возжу хватается.
- Зачем? Сдал бы вас, медальку бы получил, да и поехал в часть.
- Так бы тибя и отпустили, - надвигается генерал, а у самого уже из глотки рычание.
- Отпустили бы, - говорю я и возжу у него из руки забираю, - я же им сказал бы: «Вот вам два генерала, какие карту не знают. Будут ищё - привезу». Тут я Буяна легонько поддернул, он и взвился. Прилетели мы в часть. Я молчу в тряпицу и думаю: «Каюк тибе, Матюха, не видать больше дорогой Фросюшки и сыночка».
Вскоре мы в наступление пошли, и вроде бы все забылось. Радуюсь, чё обошлось.
Вдруг, вызывают миня с Буяном в штаб. Еду, трясуся, с миром прощаюся. Всю жизнь молчал, а тута, как нелегкая вынесла – разговорился. За ето и расплата будет. По дороге остановился, письмо своим написал – попрощался. Думаю: «Сначала письмо почте отдам, потом уж на расправу пойду».
Ну, так и сделал. Вхожу в штаб, докладываюсь.
Из-за стола встает один из моих генералов, улыбается во весь рот, руку мине тянет. Поручковались мы, он обнимает миня, да и говорит:
- Вот герой, так герой. Он не только генералов спас, но и врагов обнаружил, етим наступлению помог. Вот тибе, Матвей Алексеевич, орден. Не простой ето орден, а «Слава». А второму спасителю, жеребцу твому, выделяем три мешка овса лучшего.
Налил мине целый стакан водки, поставил закуски – полку не съесть.
Только мине же обратно ехать в часть. «Спасибо, - говорю, - но вы мине всё ето богатство разрешите с собой взять, а то по пьяни могу в гости к фрицам угодить».
Уж мы и попировали с мужиками, кормёжка на войне-то никакая.
…Дед Матвей закончил говорить, распечатал ещё одну бутылку.
- Давайте, выпьем за тех, кому уже выпить нет возможности. Мало осталось, кто войну прошёл. Тех генералов уж поди нет. А видишь, находят нашего брата, а многих и не нашли… или не хотели искать…
Источник: http://sjnkz.ru/history/veteran/lyudmila_aleksandrovna_tankova_pisatel_zhurnalist_pedagog/