Наступление

Рассказ

1.

Ночью Матвею стало плохо. Левую половину груди захватила острая нестерпимая  боль, будто кто-то невидимый тонкими клещами сжимал грудь – там, где сердце, - потом отпускал слегка и снова сжимал, что есть силы, и тогда сердце словно и не билось, замирало, падало куда-то вниз.

От боли Матвей ослаб настолько, что заношенное стёганое одеяло казалось тяжёлым старческому  худому телу. Он слабо шарил руками по одеялу и никак не мог сдвинуть с себя тяжести, которая так давила грудь, что он жадно хватал воздух и, казалось, никак не мог вдохнуть. Голова бессильно моталась по грязно-серой подушке, напитывая её и всклокоченную седину волос липким потом, стекающим со лба и небритых щёк.

Сердце схватывало не в первый раз, но такой боли не было ещё никогда. Оно вдруг срывалось на мелкий лихорадочный стук, снова замирало. А боль впивалась ещё сильнее – тонким лезвием под рёбра, раздирая их, перехватывая дыхание…

Матвей метался в полубреду по доскам кровати, застеленным ветошью и древней шубой из овчины. От старой шубы пахло пылью и еще каким-то сложным запахом, который вытягивал из воспалённого сознания бессвязные обрывки давнего, совсем, казалось, забытого. То виделось ему, как он, молодой и сильный, сгребает вилами охапки прелых, сладковато пахнущих листьев, то выплывала откуда-то широкая поляна с яркими цветами среди берёз. Казалось, он слышит, как шелестит листва на деревьях. Но страшный грохот обрывал внезапно эти видения, возвращая сознание  в грязную каморку, где металось в жару его тело.

2.

Сердце отпустило только к утру и, измученный приступом, Матвей проспал крепким сном почти до обеда. Сон был похож на обморочное забытьё, без сновидений, без старческого ворочанья с боку на бок, и оборвался он так неожиданно, что Матвей долго лежал, удивлённо хлопая в потолок заспанными глазами, ошалело соображая над тем, что так внезапно разбудило его.

Он силился сообразить и никак не мог понять этого самого «что». Ему словно хотелось переступить через нечто невидимое, неощутимое физически, но чувствуемое подсознательно. И от невозможности переступить через это «нечто» становилось не по себе.

Матвей скользнул взглядом по комнате: два окна – одно у кровати, стол возле второго, неубранная с вечера посуда; в ногах небольшая печь ещё тёплая. Он ощущал ступнями её слабое тепло. По всей комнате там и сям стариковский хлам – катаные валенки, мешки,  ведра,  у двери – мётлы, кожаный фартук на гвозде. Всё это не могло разбудить Матвея. И от того, что не находилось видимой причины внезапного пробуждения, в душу закрадывалась смутная тревога.

В комнате стояла такая тишина, что Матвей невольно вздрогнул от едва слышимого звука в углу, где висел рукомойник:  капля, сорвавшись со стерженька, шлепнула о дно таза. Тишина воцарилась снова, и Матвей сразу понял, что разбудила его именно тишина. Что обычно он, просыпаясь по утрам в своей комнате под лестницей, слышит, как хлопают дверями жильцы, как топают ногами по потолку. А где-то за стеной плачет ребёнок.

Так, значит, тишина… Матвей подивился своему открытию, но оно не успокоило его, тревога не исчезла. Будто что-то ещё ему хотелось понять или вспомнить.

Матвей откинул одеяло, начал подниматься, тяжело кряхтя, с трудом сгибая разбитое приступом тело. Сердце слегка ныло, но это была уходящая боль, которая говорила о том, что Матвей пережил ещё одно испытание.

«Теперь уж, верно, до следующего раза», - подумал он, присев на кровати. Нашарил ногами валенки, чёрные с серыми калошами, надел их и подошёл к окну. Он долго смотрел во двор, будто не веря своим глазам, и только теперь сообразил, наконец, почему так тревожно было на душе, и что за грохот слышал он сегодня ночью. Посреди двора, обставленного старыми тополями, стояла громадная железная машина, её изогнутая «рука» с ребристым ковшом вызывающе уставилась в небо, по которому уныло скользили рваные осенние облака. Мелкий дождь комариным звоном бил в стекло, стекая по нему кривыми разводами, но Матвею казалось, что на стальную громадину не попадает ни единой капли, так основательно она возвышалась среди тополей.

У него тоскливо засосало под ложечкой. «Вот и дождались», - крякнул он, и две дождинки торопливо скатились по лицу.

3.

Этот трёхэтажный каменный дом стоял здесь уже несколько десятков лет. Построили его давно, так давно, что уже забылось, кому понадобилось строить его вдалеке от городской суеты, да ещё фасадом на бесконечно длинный пустырь, растянувшийся на несколько километров между домом и городом. И уже несколько десятков лет и дом, и вымощенный булыжником двор чистил и подметал Матвей.  Оба они: и дом, и человек, - были стары. Но если однажды утром Матвей натыкался на обвалившиеся куски штукатурки, он знал, что дом постарел ещё немного, а значит, постарел ещё и сам Матвей.

Так уж долго жил и работал он здесь, что дом был для него большим старым животным, которому Матвей был хозяином и которое его прекрасно понимает и требует ежедневного ухода. Они настолько сжились, что во дворе Матвей чувствовал себя так же уютно, как в своей дворницкой каморке под лестницей. Во дворе Матвей работал медленно, размеренно, будто наслаждался своим нехитрым, нудным, тяжёлым для его лет трудом. Он подолгу ходил по двору – большой в кожаном фартуке, который вечно торчал на нём колом. Подбирал руками сор, опавшие листья, потом по-хозяйски работал метлой.

Когда отдыхал, сидя на скамейке перед домом, любил смотреть в занавешенные изнутри окна квартир. В такие минуты они со страшной силой притягивали матвеев взгляд. Он будто заглядывал в большие умные глаза этого всё понимающего животного, и оно в такие минуты помогало ему видеть другого Матвея: молодого парня, с ладным из-под картуза чубом, в рубахе, расшитой матерью в зимние деревенские вечера, в тёмно-синем галифе, в чёрных, блестящих сапогах. Матвей почему-то запомнил себя именно таким, хотя нарядился так всего лишь однажды, когда отец привез его в далекий, пугающий своей неизвестностью город; Матвей теперь уже забыл, что из-под залихватского чуба на мир глядели испуганные глаза, а рука, нерешительная в каменной узости улиц, крепко держалась за карман отцовского пиджака. Матвей даже обрадовался, когда увидел, что дом, куда привезли его, стоял далеко от городской суеты, и здесь были привычная деревенская тишина и покой.

Отец ушел, оставив Матвея в каморке, куда указала высокая важная женщина, одетая по-городскому. Сейчас он почти не помнил ничего из той жизни, разве одно только: как он снимает перед отцом сапоги и галифе.  «Сам заработаешь», - говорил отец, выкладывая перед ним штаны да что-то из обуви, знакомое чуть ли не с рождения.

4.

Матвей тяжело вздыхал, прогоняя воспоминания, и, все-таки, долго не мог оторвать тоскливого взгляда от окон, чувствуя, что и дом, и он сам устали от долгой однообразной жизни.

Во дворе Матвей мог ковыряться хоть целый день, долго, со старческой рассудительностью примериваясь к каждой соринке, но с какой неприязнью убирал он свое каменное животное со стороны пустыря, поросшего лебедой и репейником пополам с холмиками мусорного хлама. Ничего больше на пустыре не росло. Даже тополя, которые, кажется, растут везде: они густо разрослись в сквере, в палисаднике, каждую весну Матвею приходится выдирать молодую поросль прямо из камней двора. Когда-то давно это обстоятельство очень удивляло Матвея, он пытался сажать их сам. Упрямо несколько весен подряд он старательно высаживал побеги, но не проходило и месяца-двух – молодые деревца сохли и умирали. Однако однажды весело и необъяснимо пошли в рост…

Матвей не любил чистить дом с той стороны, как-то неловко, бочком проделывал он небольшую дорожку возле самой стены и снова шел во двор. Ему казалось, что фасад он не любит за неуютность, за пустырь с его серостью и однообразием, за то, что там, далеко, виднелись крохотные домики городских окраин.

Когда-то, подернутые сероватой дымкой, они сливались в длинную узкую линию, полукольцом охватывавшую горизонт, и Матвей, приставив к глазам ладонь, силился рассмотреть город, но не мог, и лишь до слуха его долетал тихий рокот.

Так было давно, очень давно. И Матвей теперь уже почти не помнил, что когда-то в его душе жили покой и уверенность в том, что он – Матвей – необходим дому, чтобы скрести и чистить его, а дом необходим ему, чтобы еженощно принимать его под свою крышу, наполнять его жизнь нужностью и смыслом.

Зато в памяти до деталей четко отпечатался тот день, когда по обыкновению быстро вычистив фасад, он всмотрелся в далекий город и испуганно отпрянул, зажмурился.  Потом всматривался снова и снова, но видение от этого не менялось, лишь становилось все более ощутимым. Город будто сделал шаг в сторону матвеевого дома. Всегда расплывчатая линия горизонта теперь стала ближе, распалась на отдельные здания, фундаменты новостроек  с подъемными кранами, похожими отсюда на хрупкие спичинки. Звонкий рокот слышался оттуда.  Дымка, окутавшая город, теперь раздвинулась, отступила, и город  из серого стал светло-голубым.

Это случилось лет пятнадцать назад, год за годом приближался город к матвеевому дому, ширился, рос. В те короткие минуты, когда Матвей чистил фасад, он различал сначала машины-букашки, потом фигурки людей, копошащихся на строительстве, блеск  новых окон. И маленький червячок страха, поселившийся в нём, ежедневно точил его, оттого и болело так сильно сердце. А в эту осень город подошёл к самому дому. Многоэтажный, огромный, он возвышался над старым  домом, оглушал его шумом новостроек, звонками кранов, рычанием моторов.

5.

Матвей отошёл от окна. Одевался долго и суетливо. Завязки кожаного фартука так и не поддались корявым, негнущимся пальцам; махнув на них рукой, Матвей вышел во двор. Дождь перестал, и ветер просушивал листья, пересыпая их с одного конца двора на другой.

«Работы, - подумал Матвей, - много», прикидывая по привычке, сколько листа нападало и с какой стороны за него лучше приняться. И вдруг, увидев машину, тяжело усмехнулся: «Чего это я… Кажись, отработался…».

Матвей подошёл к машине, робко тронул рукой железо и долго стоял,  прислушиваясь к тихому шороху листьев, заглушаемому звонкими голосами воскресного города.

Сергей Черемнов

Источник: газета «Путь в науку» 7 июня 1978 года №23 (610).

Орган ректората КемГУ