Николай Колмогоров: «Поэт – тот же странник с почти невесомым имуществом, запечатлённым на страницах книг, в песнях, в легендах, в памяти»

Поэт Владимир Соколов в память о своём друге-поэте Николае Колмогорове написал такие строки:

«Плыли в лодке резиновой

И ночевали в палатке.

Толковали о звездах,

Продравшихся к нам с высоты.

На сырые дрова

Изводили из фляги остатки,

Но костер не горел,

Потому что хотел бересты...»

Николай Иванович Колмогоров многое умел в своей жизни, перебрал множество профессий. Однажды даже ладил поделки из бересты. Но лучше всего у него получалось писать стихи.

Но обо всём по порядку...

Николай Колмогоров родился в Кемерове 17 февраля 1948 года. В 1963 году окончил 8 классов в кемеровской школе № 69 и 9 класс – в школе № 80.

В 1964-1965 годах учился в музыкальном училище на вокальном отделении. У него был великолепный голос: мастерски пел романсы, оперные арии, народные песни. Родители купили пианино, игру на котором он освоил самостоятельно. Однако музыкальное училище не окончил...

Трудовую деятельность начал в 16 лет.

В 1965 году работал сначала учеником токаря, затем – токарем в инструментальном цехе завода «Кузбассэлектромотор».

В 1967-м трудился литсотрудником в районных газетах: «Новая жизнь» Тисульского района, «Заветы Ленина» Крапивинского района.

Была и срочная служба в армии, во внутренних войсках. Его часть стояла в посёлке Маручак Кемеровской области (1967-1969).

В 1970-м Николай стал литсотрудником многотиражной газеты «На стройке» в тресте «Кемеровопромстрой».

70-е годы для него – период поисков и скитаний. В 1970-м он – помощник бурового мастера в Анадырской комплексной бригаде на Чукотке, моет золото. Затем работает газоспасателем, уехав в Киргизию. С конца 1970-го по 1974-й сменил множество профессий: работал сгонщиком древесины на лесосплаве, слесарем-наладчиком на Кемеровском молкомбинате, дворником в детском комбинате мебельной фабрики.

В 1973 году вместе с поэтом Владимиром Боевичем Соколовым делал замеры глубин в верховьях Енисея под Минусинском. В 1974-1975 годах жил и работал в поселке Турочак на Алтае, делал туеса и различные поделки из бересты в сувенирном цехе.

В 1975-м снова вернулся в Кемерово. В этом же году жена Алла Павловна Колмогорова (Промская) родила ему сына. Николай хотел назвать сына славянским именем. Одним из вариантов имени было имя Клён. Помог друг – поэт Александр Ибрагимов, предложивший имя Кирилл, которое в обратном порядке читалось как Лирик. У Николая Колмогорова ещё родилась дочь Анастасия, её мамой стала Лариса Засыпкина. 

Во второй половине 70-х Николай Колмогоров увлекается ювелирным делом и сбором самоцветов, делает украшения. В январе 1977 года его художественные изделия демонстрируются на областной художественной выставке самодеятельных народных мастеров. Мастер награждён Дипломом облсовпрофа и художественного фонда.

В 1983 году Николай окончил-таки вечернюю среднюю школу и получил аттестат о среднем образовании...

Мама поэта – Зоя Митрофановна Веретенникова, во втором браке Колмогорова (1926-1995) в годы Великой Отечественной войны работала на Беловской железной дороге. После войны жила в Кемерово и трудилась обмотчицей на заводе «Кузбассэлектромотор» (КЭМЗ).

О родном отце Николай знал немного: фамилия Патрин, был мастеровым, связался с дурной компанией, ограбили магазин, посадили, пропал. В 1956 году Колю усыновил Иван Лукич Колмогоров, дал ему свою фамилию и отчество. Отчим работал слесарем-наладчиком, токарем на заводе «Кузбассэлектромотор». Иван Лукич Колмогоров очень любил читать, привил любовь к чтению и приёмному сыну. В семье была домашняя библиотека...

Стихи Николай начал писать с 12 лет. Первая его публикация состоялась в газете «Комсомолец Кузбасса» в 1965 году. Он посещал семинары молодых поэтов КТОМ (Кемеровское творческое объединение молодежи), позднее – «Притомье». Дружил с поэтами Виталием Крёковым, Александром Ибрагимовым.

Одно время поэт жил в городе Берёзовском, печатался в местной газете «За коммунизм» (с 1990 г. – «Мой город»).

В апреле 1972 года Николай стал участником областного семинара молодых писателей в Кемерове, выступал вместе с Л. Никоновой, В. Поташовым. Руководил семинаром поэт Игорь Киселёв. В третьем номере журнала «Огни Кузбасса» за 1972 год были опубликованы два стихотворения Колмогорова.

А редактор журнала «Наш современник» Станислав Куняев ещё в 1977 году разглядел в Николае Колмогорове настоящего поэта:

«Душа поэта – такой же полуфантастический и все же реально существующий мост, связывающий самые разные стихии: материальное жизнелюбие и духовные взлёты, время и вечность, своё задумчивое одиночество и любовь ко всему земному в мире. А то, что Николай Колмогоров – истинный поэт, я понял ещё года два назад, когда распечатал конверт со стихами, и первое же стихотворение дохнуло на меня воздухом жизнелюбия, весны, влаги...

«Там хлопает громко бельё

и гроздья рубах пузырятся.

Пусть оторопь душу берёт –

свободы не надо пугаться.

Ведь в гулкой долине двора,

на улицах – толпы народа

шумят и пьянеют с утра

от синей реки кислорода»...

В 1970-1980-х годах Н. Колмогоров – один из активных членов литературной студии «Притомье». Он уже автор нескольких книг: «На земле светло» (1977), «Дом» (1983), «Пора кучевых облаков» (1990), «Хлеб исканий» (1993). Тесно сблизился с московским поэтом Станиславом Куняевым, долгое время возглавлявшим журнал «Наш современник».

В 1984 году Колмогорова приняли в Союз писателей СССР. 

В 1985-1987 годах Николай учился в Москве на Высших литературных курсах Союза писателей СССР при Литературном институте имени А.М. Горького.

Вернувшись после Литинститута в Кемерово профессиональным поэтом, он в 1987-1989 годах руководил молодёжной студией при центре «Досуг».

В 1995-1997 годах участвовал в организации и проведении Дней журнала «Наш современник» в Кузбассе, пригласил на праздник Станислава  Куняева и Александра Казинцева.

Он входил в состав редакции литературно-художественного альманаха «Литературный Кузбасс» (1989), «Огни Кузбасса» (1996-1998). Активно писал статьи о жизни и творчестве кузбасских поэтов – Е. Буравлёва, В. Крёкова, В. Ковшова, В. Поташова, Л. Гержидовича, Б. Бурмистрова, С. Донбая и других.

Состоявшись как поэт, Николай Колмогоров сам любил «открывать» другие талантливые имена. 20 апреля 1996 года в газете  «Кузнецкий край» вышла его статья о жизни и поэтической судьбе Владимира Поташова. Он пишет:

«...В смысле биографических данных поэт этот не перешагнул даже четырёх десятков лет. Судьба его в чём-то созвучна и такому далёкому от нас Франсуа Виньону, и более близкому к нам Николаю Рубцову.

Поташов родился перед самой Великой Отечественной войной, ещё малым ребёнком потерял родителей, воспитывался в детском доме, как и Николай Рубцов, воинскую службу проходил на морфлоте и даже почти в тех же местах. Как и его старший собрат по перу, всю дальнейшую жизнь не имел ни угла, ни пристанища, одевался во что Бог пошлёт, питался от куска к куску…

Жизнь раздвоилась: один поток нёс его через весь человеческий сброд, другой – светлый – омывал и очищал радостью общения с литературой. Как легендарный Франсуа Виньон, жизнью своей он дорожил только тогда, когда перед ним лежали чистая бумага и карандаш.

Не избегаю слов потёртых,

Простых, измученных, неновых.

На тех словах кровоподтёки

Всего былого…

Судьба мотала и трепала его по всем ухабам, но никогда он не плакался на эту благодатную для иного литератора тему, если вспомнить, сколько «гениев» разных мастей в прошлые и нынешние годы било себя в грудь в поисках быстрого заработка на «блатной» тематике. Образовался даже целый пласт литературных и бардовских поделок, чуть ли не романтизирующих лагерное инобытие. И когда мы читаем и слушаем всё это, мало кому придёт в голову, что сами литературные и песенные кумиры часто абсолютно далеки от тех запутанных человеческих судеб, на которых делают лёгкие деньги! Впрочем, каждому своё.

Пусть тяжело от злых правдишек,

Что бьют с ухмылкою под дых, –

В тебе ж, ниспосланная свыше,

Одна, святая из святых.

Беру ту правду за основу,

Всего, что мне предложит рок.

Пускай суровым будет слово

И трудным будет мой кусок.

Так заявлял Владимир Поташов, когда срединой своей короткой изломанной жизни выбирал между окончательным падением во мрак и хрупкой надеждой на будущее. Прозябание в детском доме голодной послевоенной поры сделало его настороженным, недоверчивым к людям. Что уж тут говорить о более поздних мытарствах! Но от земли произошедший, русской деревней вынянченный, он и любил эту землю и деревню глубоко по-земному, что, впрочем, вполне закономерно.

Мне рук не мыть в крови лебяжьей,

Мне колос разминать в горсти.

И на краю могилы влажной

Сказать последнее прости.

И душу, живу и повинну,

И тяжкую свою любовь –

Они твои от крови кровь –

Сложить к ногам как должно сыну»...

Николай Иванович Колмогоров автор семи книг, изданных в Москве и Кемерове.

Кроме того, активно печатается в альманахах и журналах: «Огни Кузбасса», «Земля Кузнецкая», «После 12» (Кемерово), «Сибирские огни» (Новосибирск), «Наш современник» (Москва).

Участвует в коллективных поэтических сборниках: «День поэзии» (Кемерово, 1970); «Дыхание земли родимой» (Кемерово, 1979); «Руку дружбы подали» (Донецк, Кемерово, 1979); «Молодые голоса» (Москва, 1981); «День поэзии» (Москва, 1982); «Голоса на рассвете» (Москва, 1982); «Песнь о Сибири» (Кемерово, 1982); «Поэзия» (Москва, 1983); «Рабочая мелодия Кузбасса» (Кемерово, 1984);«На тебя и меня остаётся Россия» (Москва, 1987); «День поэзии» (Москва, 1987); «Час России» (Москва, 1988); «Поэзия» (Москва, 1989); «Чем удивительна земля» (Кемерово, 1990); «Слышу дни, когда дом наполняется…» (Берёзовский, 1994); «Дороже серебра и злата» (Кемерово, 1994); «На родине моей повыпали снега» (Кемерово, 1998), «Площадь Пушкина» (Кемерово, 1999); «Пять стихотворений о любви» (Кемерово, 2000); «Собор стихов» (Кемерово, 2003); «Писатели Кузбасса. Проза. Поэзия: хрестоматия» (Кемерово, 2007); «Русская сибирская поэзия. Антология ХХ век» (Кемерово, 2008); «Поэзия Кузбасса: ХХ-ХХI век. Т. 3. Поэты 60-70-х» (Кемерово, 2014); «Солнцестояние» (Кемерово, 2015); «Паровоз – пятьсот колёс» (Кемерово, 2017).

Вот одна из оценок его творчества, данная другим большим кузбасским поэтом Михаилом Небогатовым:

«Дом» – так назвал Николай Колмогоров свой второй сборник стихов... Очень удачное по краткости и ёмкости смысловых значений название. Дом – это и наша общая обитель, это и царство природы с её вечной, неувядающей красотой, это и вся наша земная планета, данная людям для счастья и радости, для процветания и прогресса, существованию которой в наш двадцатый век угрожает ядерное безумие.

Дом – это также поэтический мир автора, населённый самыми заветными ему мыслями, многогранными – то устойчивыми, то мимолётными – чувствами и добытыми в нелёгкой работе ума и сердца образами и метафорами…

Главная душевная суть автора – любовь к окружающему. Любит он многое: всё, что возвышенно, что окрыляет человека, что дышит ничем не замутнённой новизной, любит  жизнь во всех её проявлениях, ценит в ней всё здоровое и крепкое – как коренастые дома в заречье с окнами на «огромный косогор, заполнивший всё сердце столпотвореньем тополей».

Приведу целиком одно небольшое стихотворение, которое очень характерно для философских раздумий Николая Колмогорова: «Путь земной, тропинка вдоль реки –

как тесны по смыслу, как близки!

Но чем дальше, чем проворней шаг,

рассечёт их смерть или овраг.

Времени прозрачнейший поток

удержать ещё никто не смог!

Дом природы, лет моих предел,

я б тебя покинуть не хотел.

Распорхнётся надвое одно:

тело – в землю, а душа – в окно»…

Николай Колмогоров во всём был человек необычный, любил удивлять окружающих. По воспоминаниям поэта Леонида Гержидовича, появление Колмогорова было слышно издалека – он привязывал к одежде колокольчики, которые мелодично звенели, когда он шёл. Этот хрустальный звон как будто до сих пор раздаётся от его стихов, хотя самого поэта уже нет в живых...

Он ушёл от нас в 12 августа 1998 года.

В одной из своих статей Николай Колмогоров написал:

«Поэт – тот же странник с почти невесомым имуществом, запечатлённым на страницах книг, в песнях, в легендах, в памяти. И даже если он уже и сам стал дымкой былого, всё равно его путь, его отяжелевший усталый след влечёт и влечёт к себе наше зрение».

Николай Иванович похоронен в Кемерово на Центральном кладбище № 1. На могиле установлен памятник с портретом писателя, на мраморной плите высечены строки поэта: «Если слово моё поразвеет ветрами, если даже и сам я, как дымка, истаю, всё равно – неизвестно какими путями возвращусь, припаду к горизонту, я знаю!».

Нам, читателям, осталось в наследство его большое поэтическое творчество. В книге «Литература Кузбасса ХХ – начала ХХI века» (Кемерово, КемГУ, 2013 г.) отмечается, что ведущими в поэзии Н.И. Колмогорова являются онтологические и натурфилософские темы и мотивы, соотносимые с философско-онтологическими идеями ХХ века (Н.Ф. Федоров, В.И. Вернадский). В раннем творчестве заметна перекличка с лирикой Б. Пастернака, Н. Заболоцкого.

Человеческая жизнь в опыте лирического героя Колмогорова предстает как бесконечный процесс расцвета и ухода в «бездны природы», после которого происходит обновленное возвращение в многообразных формах живой материи природы. Эти идеи поддержаны импрессионистичностью стиля, тонкими свежими деталями пейзажей: «пихтач, жарко протопленный летним солнцем», «надломы гулких гроз», «Берёза, как белая лира, собирает скворцов голоса».

Мир природы увиден цельным, единым в неспешно сменяющихся временах года, закатах и восходах, в чередовании летних ливней с тихими предосенними небесами. Богатство цветовой, пластической метафоры соседствует в поэзии Колмогорова с многозвучьем услышанных голосов природы – щебет и пение птиц, жужжание пчёл, шум прозрачной листвы, «подспудный гул земли».

Ощутимая телесность природного мира, его общая жизнь соединились в лирике Колмогорова в мифопоэтический образ «дома природы» с «травяным окном», с «голубыми ставнями леса», с «широкой столешницей пня», где можно «арбузом лето разломить» и где оказываются близки по смыслу «путь земной» и «тропинка вдоль реки».

Поэтическое творчество для лирического героя является открытием этого «дома природы», а рожденное поэтическое слово, как узор, оправит и завершит «чистый облик мира».

С натурфилософской темой тесно связаны в поэзии Колмогорова национально-патриотические мотивы. Его лирический герой ощущает свою принадлежность к большому русскому миру с его легендарно-историческим прошлым, соединяя в своей душе дальние северо-восточные края, сибирские просторы и древние славянские земли.

Ритмо-мелодический рисунок лирики Колмогорова нетороплив, заметно тяготение к трехсложным размерам, к верлибру, соединенное с почти обязательной афористической законченностью финала.

Лирика Н.И. Колмогорова отмечена в рецензиях и литературно- критических оценках центральной журнальной прессы, которая отнесла творчество поэта к «есенинско-рубцовской традиции».

По материалам Internet 

 

Николай Колмогоров. Стихи

 

ВЗГЛЯД

Мне эти звёзды принадлежат,

и я им принадлежу.

Вот они россыпью в небе лежат,

а я на земле лежу.

Долго лежу, гляжу через тьму

и не хочу понять,

кто чья собственность? И почему

жить дано, умирать?

Да, не хочу понимать совсем

Что такое предел!

Был я всегда. И останусь тем,

Кем и всегда хотел:

Буду, руки раскинув, лежать

На пригорке земли.

Буду снова принадлежать

звездам, а мне – они.

***

От странной мысли вздрогну иногда:

на эту землю, где мороз и вьюга,

мы сметены с небесного листа,

чтоб мучиться

и не жалеть друг друга!

Но точно так же сердце говорит:

на эту землю, где мороз и вьюга,

где столько зла, где позабыли стыд,

мы посланы,

чтоб полюбить друг друга!

 

В ДЕРЕВНЕ

С теченьем лет, как это ни печально,

стал привыкать и я к тропе утрат.

И вот однажды, может, не случайно

забрел в места, где близкие лежат.

В той глубине, где засыпает птица,

где тихо так, что боязно дышать,

где холм луны в деревьях шевелится,

вселенную… до дна не увидать!

И вздрогнул я, и, сердцем цепенея,

увидел так, как видеть мог один

струящийся под звезды Водолея

водоворот кладбищенских осин.

Рос влажный хаос зелени бездомной,

стволы столпотворённые вокруг.

И было столько в этом красоты огромной,

что изумился я, забыв испуг.

Те дни, когда мы близких провожали,

во времени переиначил я,

и новыми – прозревшими – глазами

пытался вникнуть в тайну бытия.

Наверно, в сущности, так и выходит:

когда душа переживёт свой час,

не умирают люди, а уходят

и превращеньем удивляют нас.

***

Время осени… Первые утки

потянули пугливый косяк!

Дом за городом. Это не тут ли

жил и умер Борис Пастернак?

Ещё помня окрестные тени

бальзамины в тяжёлой росе,

замирающий смех в отдаленье

и прогулки его по шоссе.

Ещё помнят живого поэта

изумрудные свечи дождей!

В перепалках вчерашнего лета

ещё слышатся крики стрижей.

Где же он, предводитель дубравы,

корабельного бора вожак?

Увядают могучие травы,

скрип сосны, словно поданный знак.

Шорох птицы, души изумленье –

Это он! Но не слышно шагов.

Он в лукошке несёт, как виденье,

разноцветные саженцы слов.

И наощупь, теперь уж наощупь

озирает рукой пустыри,

где восходит раздвинувший рощу

ослепительный лемех зари!..

***

В час предпоследний, вспоминая о вас обо всех,

шёл я один и просыпал полузабытые строки.

А в грозовых тучах загромыхал чей-то смех,

да так, что порхнули в ельник перепуганные сороки!

И чтобы слишком не загрустить оттого, что был,

что эту шумную жизнь, как пустяк, забуду,

любимые человеческие слова я вслух говорил

и наклонялся в траву к вечнозелёному её люду.

И к летнему небу улыбчивое лицо поднимал,

словно и оттуда кто-то сюда наклонялся,

нас, крошечных, разглядывал, называл

и именами нашими откликался…

***

Снова ты в этом мире! Мокрые вздохи деревьев, –

видно, совсем недавно тёплый прошёл дождь!

Птицы не гомонят, а на полях за деревней,

как буруны перекатов, журчит созревшая рожь.

А в небесах светло, будто за облаками,

души давно забытых взгрустнули едва-едва

о голубой земле, которую ты руками

ласково обнимаешь, пока бормочет листва.

Снова ты в этом мире, где паровозик строчит

шов поворота и – вверх кувыркается дым,

где оживает сад и под горой ворочает

яблоневые кусты, полные голубым…

Непобедима жизнь! Бронза и мякоть плода!

Эти плоды ешь, эти дожди пей!

И запрокинь лицо перед рекой небосвода,

и говори с улыбкой: лей, мое небо, лей!..

***

Не спеши, о зеленое лето,

столь недолгое в нашем краю!

Лопуха благородная лепка

мне напомнила чашу твою.

Наклоняясь, приник без опаски,

различив отраженье лица,

и живительной влаги, как в сказке,

весь глоток замахнул до конца!

Если это не вихри очнулись,

Кто извлек мою душу из тьмы?

И, как к глухонемому, вернулись

речь и слух после мёртвой зимы.

Под морозами спины сутуля,

мы намёрзлись на родине так,

что до самой средины июля

нам ещё не согреться никак.

Но услышал я милую гостью –

за оврагом кукушку в кустах,

и увидел, как белою гроздью

дозревают дожди в небесах.

Где трепещет осинник у взгорья

и смолою текут кедрачи,

в грудь ударило воздухом поля,

будто от раскаленной печи!..

***

Слышу дни, когда дом наполнялся,

оживал голосами друзей.

Неуклюжий дымок поднимался

из трубы по-над баней моей.

Сохли веники, мята, вербейник

на тесовой веранде, где чай,

где балованный всеми затейник

острословил как бы невзначай.

Кто-то спорил об истинах старых,

как ни странно, всегда молодых,

о стихах и любви, о Стожарах,

о загадках явлений иных.

В это тёплое время босое,

когда сутки почти что светло,

нисходило к нам нечто большое

и товарищами нарекло.

Мы спускались тропою к колодцу

по малиннику и пихтачу,

где студеная прозелень льётся,

намечая начало ручью.

Но горячего воздуха токи

протекали за ворот с виска,

и от хвои, опавшей под ноги,

там пружинила почва слегка.

Как оттягивал руки подземный

холодок, заключённый в ведро!

Как внезапно тоской сокровенной

на мгновение сердце свело!

Вот свисток электрички поранит

за тайгой вечереющий свет,

одиночество за спину встанет.

Помашу вам легонько вослед.

А когда от затихшей опушки

возвращусь молчаливый назад –

долго мне в деревянной ракушке

шутки, возгласы ваши гудят!..

***

Есть паузы в осенней непогоде,

когда и ветер в сердце не дохнёт!

И тишина, мелькнувшая в природе,

сама себе отчёта не даёт.

Ещё повсюду запах сенокоса

и копна, как лохматые дома.

И тень тайги, поставленная косо,

преломлена речушкою до дна!

Где душным днём видней из-под ладони,

как ледники сверкают в небесах,

припомнишь вдруг о брошенном кордоне

в густых, как смоль, нехоженых лесах.

Там синевой долины обмелели,

и тем глубинка эта хороша,

что смотришь в мир как бы из колыбели,

наивностью открытья дорожа!

В простой избе с просветом в три оконца

когда-то жил большой семьёй лесник,

и в ельнике, где бродят пятна солнца,

над ним давно сомкнулся материк.

Лишь с безымянным памятником вровень

здесь каждый год июньскою порой

цветут в обнимку жаркий Марьин корень

и крестиками шитый зверобой!..

***

Пусть так будет: опять оживут

дни мои, и раздумья, и чувства!

Эти пригоршни светлых минут

ощущения вечного русла!

Пусть вернётся в немое зерно

жизнь моя, взматеревшая древом.

И свершится, чему суждено,

не пустыми ловами, но хлебом.

И всё глубже во зрелость входя,

а судьбою дано, так и в старость,

буду юноша, отрок, дитя,

что когда-то слезой умывалось!

Эти ветры, влетевшие мне,

в колыбель и грозой, и метелью,

как преданья о русской земле –

пусть гремят и над смертной постелью!

Ибо ласковей нет ничего,

чем тепло материнского поля.

Ибо выше чела моего

неусыпна Отцовская воля!..

***

Пора кучевых облаков,

июльского зноя вершина!

Под синею толщей веков

развернута свитком равнина.

Глазами нырну в глубину,

ковыльные версты читая, –

увижу какую страну

с лесами, хлебами без края?

Увалы китами плывут,

змеятся таинственно реки,

горячие вихри бегут

в дрожащие маревом степи.

Э-эй, наливные поля,

селенья за вольницей далей –

неужто все это земля,

которую русской назвали?

Россия… На тысячи лет

идут о тебе разговоры.

Ты кровью скрепила завет

возделывать эти просторы.

Твои ожиданья пойму,

но лемех былых поколений

так тяжек, что приподниму –

и в землю уйду по колени!..

***

Под хорошо отбитою косою

цветы и стебли валятся стеной.

Пройду покос и влажною травою

сталь оботру, блестящую, как зной.

И будет утро дня переливаться

тенями всеми, воздухом тайги.

И не устанет жизнью называться

всё, что увижу я из-под руки.

Вон, по низинам, скрытое движенье

истоков рек, студёных родников.

Вон, на бугре, прощенье и забвенье

кладбищенских родных березняков.

И эта ширь неназванного луга,

и светлые рубахи косарей.

И этих трав полёгшая округа

в росе и мощи зрелости своей.

Подборку стихов Н. Колмогорова подготовил

А.Г. Ибрагимов

Источник: https://litmap.kemrsl.ru/documents/works/93__3_Stihi_Nikolay_KOLMOGORO1.pdf

 

Из статьи Владимира Соколова «Жду. До востребования. Колмогоров»

Такая телеграмма мне попалась, когда перебирал старые бумаги, из которых вдруг вывалилась груда писем. До боли знакомый почерк, на некоторых вместо обратного адреса это самое «До востребования» или просто «Здравствуй, это – я»…

Он много пошатался по свету, побездомничал. Я помню, как в брошенной развалюхе на самой окраине Кемерова  мы отмечали его 25-летие. Не очень обласканный в своей семье, так он вынужден был отстаивать свою человеческую и поэтическую свободу, право быть самим  собой, ни на кого не похожим.

Я стал перечитывать его письма, некоторые из которых оказались на обратной стороне стихотворных набросков, телеграфных бланков, и меня снова  заплеснуло бесшабашной волной молодости.

Конечно, спустя столько времени, я так и не разобрался, где и зачем он меня ждал, понял только, что кого-то или что-то он всегда ждал – в принципе. Ждал большой любви, тепла, одобрения, ответа на очередное письмо, участия, понимания…  И всегда ждал появления близкого друга, для которого был бы готов на всё. Не в этом ли смысл того взыскующего и слегка насмешливого взгляда, которым он часто окидывал нас, приятелей, а мы обижались: мол, нос задирает!..

Пусть сам Коля о себе расскажет – так же «непричесанно и небрито», как и вывалился из старых бумаг. Как и жил, постоянно, безуспешно стремясь, между тем, к порядку…  Из писем я выбросил только повторы, вопросы, касающиеся некоторых общих знакомых, сугубо личное, поцелуи в конце и все эти обращения типа «Здравствуй, Вовка, – морковка – божья коровка»,  «Соколов-Микитов» и т.п.

С северным чувством раскованности...

«…Высылаю твой студ. билет. Большое, большое спасибо. (Видимо, этот билет помог ему добраться до Севера – В.С.). Мы в Магадане. Городок небольшой, но чистый и в общем приятный. 

Ещё снег, но ничего. Здесь, как на Луне: в тени холодно, на солнце жарко. По всей видимости, я поеду жить и работать на Колыму, а Саша (Ибрагимов) пробиваться на Чукотку. Думаем, что всё будет нормально.               

...Магадан – город, построенный на костях заключенных времен культа личности. И страшно, и интересно. Вообще, Север – интересная штука. Очень. Красивое холодное Охотское море, льды, корабли, сопки в снегу и т.д. Целую всех вас. От Саньки привет. Коля. 12 мая 1970.»

«Вот я и на месте. За окном надсадный ветер, тундра, чукотские горы (всё-таки подался вместе с Санькой на Чукотку). Буду здесь мыть золото. В Кемерове, наверно, лето. А здесь вечная мерзлота. Но не хандрю и ни о чем не сожалею. Да и к чему, мой друг?.. Обещают заработок от 300 до 400 р. Посмотрим. Если так, то ещё ничего. Ну, пиши, если вздумаешь… 30 мая 1970.»

«Сейчас я у подножия одного из северных хребтов. Места изумительные, кстати сказать, единственные на Чукотке, где так неповторимо. Работа адская по затрате физических усилий, но это даже на пользу. Вокруг причудливые горы, отмеченные туманом и тучами, яркие зеленые заросли хвойного стланика – особый вид северного кедра. Шишки, правда, раза в 3-4 мельче наших, сибирских. Множество озер, рек, ручейков, где в богатейшем изобилии водятся породы незнакомых рыб. На рыбалку мы ездим с мешками или с бочками. Кета, хариус, голец, чир, горбуша, нельма и др. Погода, конечно, балует чрезвычайно редко, больше дожди и ветры. Наш поселок крохотный – всего 10 домиков на полозьях и 40-50 человек. Развлечений, естественно, мало: кроме рыбалки – охота. И дичи много, и медведей. Иногда чукчи прогоняют громадные стада оленей на забой – зрелище потрясающее! Я полон самых разнообразных впечатлений и красок. Но чуточку уже устал, только чуточку…»

«Я получил твое письмо. Спасибо. Вкратце о себе: исчезаю, исчезаю из Отрожного. Не заработал, сезон на исходе. Поеду дальше, куда глаза глядят. Причин много, расскажу потом. До смерти захотелось в какую-нибудь глухую, солнечную деревеньку с речушкой и окунями, с кувшинками и крапивой, где бы сквозь перегной огородов вычмокивались бело-розовые шампиньоны… 10 июля 1970.»

Однажды, по его рассказам, в окрестностях прииска Отрожного он подобрал редчайший, с полкулака, самородок. Долго таскал в кармане, воображая, как мог бы разбогатеть. Но в минуту размышлений о душе и своем предназначении, выбросил его и никогда впоследствии об этом не жалел.

– Почему не сдал? Да ведь затаскали бы: разве поверили бы, что просто нашел?!

Алтай в синеве…

«Жара выше 30. Горы залеплены курчавым кедрачом, соснами, березами, осинами. Мы здесь. Купался в Лебеде (реке). Недалеко Бия. Вечером закинул удочку и выловил с килограмм чебаков. Крек устроился на работу, я ещё нет, но скоро. Жить здесь, если с головой, прекрасно. Множество пасек. Шишки. Рыба. Дичь. 70 километров до Телецкого озера. Турочак очень зелёное, я бы сказал, зеленомудрое место…»

«…Ну, как ты там? Или принял обет  молчания и проглотил красный свой сангвинический язык? А у нас, как говорят в простом народе, полный ажур. Креков работает печником и ходит, как глиняный богатырь, заляпанный известью и сажей. Зарабатывает до 300 р. Я – до 170 р. Оба здоровеем на фоне горно-алтайских сосновых боров…»

«У нас до сих пор тепло, Алтай голубеет вершинами. Я снова перебрался на другую квартиру и много пишу. Стихи посыпались, как из дырявого решета. Все мы бедны по-прежнему, но не привыкать. Крек корябает потолок, Борис (один из наших товарищей – Золотов) жует рис и своей лани (ох и стерва!) играет на баяне. Сашка в Кемерове проживает, последнее здоровье пропивает. Ну а я, как придется, болтаюсь у созвездий в колодце. И мой упрек тобой пусть будет услышан – долго от тебя не получаю писем. Ноябрь, 74. Турочак».

«…Скучаю о всех вас, дорогие мои. Живу в небольшом домике у околицы. Сразу за домом – метрах в двухстах – холмы, запятнанные желтым оловом берез. Молодые вечнозеленые сосны растут, стройной толпой взбираясь на вершины. То жарко, то пасмурно и дождливо. Сижу, делаю туески, или пойду по грибы, или книгу возьму или вдруг перо… то есть авторучку, конечно. А вот о стихах – как тебе сказать?! Видишь ли, когда тебе не хочется женщину, ты и спокоен. Так и здесь. Я-то знаю, придёт ещё пора, придёт. Кризис это, закономерный. Ведь ты глянь на полки – нет поэзии, есть помои. Поэты наших времен ушли слушать тишину. Им рукоплещут леса, боры, озера, речки, птицы, сентябрь…»

«Сообщаю я тебе изменения в судьбе. Креков нынче дровокол, пишет кубы в протокол. В общем скоро мы ту-ту: отъезжаем за черту. Люди мелкие в Алтае, нас заочно оболгали. Крошечные ползают, с псевдонужной пользою. Посреди божественной природы – странный парадокс – живут уроды. В принципе мы видели Алтай, этот горный и чудесный край. Но с полей отечества дымок нас позвал – и да судья нам Бог».

«…Мы вот с Креком-Кряком, а также Боря Золотов ( если обстоятельства будут за нас) собираемся к весне двинуть в Минусинск на брандвахту или на Иртыш в район Усть-Каменогорска. Алтай изумителен, но что за людишки в Турочаке. Подумай об этом и ты, зараженный Камчаткой, как проказой. Я-то был на Чукотке и знаю, что почём. И знаю, что у Шумицкого (поэма «Человек-путь» – В.С.) не в байках истина, а лишь петушинное желание блеснуть и ослепить. Мне он неприятен своим снобизмом и едва-едва прикрытой мыслью, что он лучше всех – прямо супермужик. Месяца, который мы прожили вместе в дальневосточной тайге, было достаточно, чтобы узнать его в полной мере и сделать нужные выводы. И теперь я абсолютно безразличен к тому, чем он живёт, к его судьбе, к его банальнейшим  высказываниям... Турочак. 6 февраля 1975.»

Четвёртые сутки сверкают рельсы…               

«Это я, бич проклятый, подкатывая к Красноярску, едучи уже почти между весёлых пригородов родины нашей, решил отправить вам письмишко. Возвращаемся на зимние квартиры. А жили мы в стране кабарги и красной рыбы – кеты, которую небезуспешно по-браконьерски вылавливали из речки Дукинки, что впадает в прозрачную, ледяную Амгунь. Едем без гроша в кармане в общем шелудивом вагоне, но с полными вещмешками. Немного балыка, немного солёной рыбки и по литру вкуснейшей икры. Слышал, что в Москве, например, такая банка этого чудесного деликатеса стоит около 30 р. Ну вы, разумеется, пальчики оближете, если представите, как мы ели её ложками да с горячим чаем и громадными бутербродами со сливочным маслом.

Сейчас, сидя возле размытого дождиком окна, когда мои позвонки нет-нет да и потянет слюнявый голод, я с наслаждением вспоминаю безумные наши пиршества с Шумицким среди толстых корневищ леса. Это было прекрасно. Но запасы бережём, не съедаем. Стараемся всё довезти. Зиму, видимо, буду в Кемерове. Может быть, к маю прикачу в Минусинск, а со мной, возможно, и Юра, снова подадимся на брандвахту, на нашу родную, часто вспоминаемую…  Как там Енисей? Ты еще нё позабыл, как спасаясь от комаров, бегал за бутылкой вермута? Но, бедная моя муза, зачем ты покинула меня в этой дикой, сдвинутой осени!.. Дайте мне всплакнуть, далекие мои… Жду писем! Помню! 9 октября 1973.»

Житуха кемеровская, тоска минусинская…

«Да, да, я помню нашу брандвахту, енисейские зеленые острова, ту лагуну на одном из них – напротив Шуши. Как мы купались в ясной глубокой воде, где стояли на дне в пронизанной лучиком яме алюминиевые корчаги…  А у нас нынче выпал снег и обелил черноту городов и полей, рощу с вороньими гнёздами на жидких берёзах. Очень хочется увидеть тебя, вас, Минусинск…  Как ты там? Какие новые друзья, есть ли общие интересы?

...Я бродяга, я долго в чём-то одном не в силах быть, тянет мою душу в пространство, в неуют и скитания. А пора ведь осесть, остепениться? Нет, превратиться в ржавую бочку – не по мне. Ни одну тряпку в жизни не ценю. Только самое нужное, чем можно прикрыть тело. Единственная собственность – жизнь и здоровье. А всё прочее в тягость, прилипает к ступням и топит, топит гирей!.. Вот, старик, печаль. Недовольство собственным творчеством, собой – все молит: будь блудным сыном».

 «...В чем с тобой в корне не согласен, так это в том, как ты маниакально настроен к творчеству. Творить, несомненно – что мустанга взнуздывать. Однако делать это можно лишь тогда, когда есть действительное желание. А насилие ради неизвестно чего – нуль плюс симптомы шизо. Мне, например, не безразлично, где жить. В Минусе или в сосновом горном бору. Ибо художник  должен быть, прежде всего, физически здоров. Это фундамент. И его должна окружать здоровая обстановка. Не беготня, не нервозность, так как это изматывает и губит или же скажется опустошением…»

«…Крек уже так выражается: «И на душе вдруг стало сторублево, когда забыл про Вову Соколова». Почему не пишешь?! А мы катаемся с гор на санках. И нам всем очень хорошо. С наступающим годом!»

«…В Сарыгсепе работает маленький деревообделочный комбинат, Гоша (актер драмтеатра им. Луначарского Г. Евсеев, впоследствии – заслуженный. – В. С.) договорился там обо всём, и у нас в перспективе будет цех ширпотреба. Будем делать сувениры, украшения, теснить кожи и т.д. Работа отличная. Нам помогут на первых порах строится и организовать производство. Вот, пока ты там на брюхе через замерзшую Тубу-речку ползал с шестом, у нас всё постепенно устроилось. Мы с Виталькой выберемся из Кемерова в конце апреля (он уже уволился) и сразу – в Сарыгсеп. Там (по словам Гоши) удивительная природа, простуды никто не знает. Дальше Сарыгсепа только две-три деревеньки. Глушь, горы и Енисей».

...Время не стоит на месте… И Коля уже давно женился, снова живет в Кемерове.

«Сейчас зима в разгаре. Мы с Аллой ездим, когда есть деньги в аэропорт, сидим в ресторанчике, и нам бывает очень весело. Потом – прогулки по березовым рощам – до города, свежий зимний воздух… Опять собирается КТОМ (творческое объединение молодёжи), иногда захаживаю. После каждой такой пятницы – валом валим в кафе на набережной, гурьбой бродим у речки. Работаю дворником и одновременно собираю рукопись, чтобы послать в Москву…»

Минусинск нас особенно сдружил. Но вместе с тем обострились и разногласия. Из Кемерова Коля прислал мне рукопись новых стихов, преимущественно там были верлибры. Я неосторожно её раскритиковал, кое-что, видимо, неуклюже подправил, чем привёл Колю в неистовую ярость. В связи с этим представляют интерес некоторые высказывания моего товарища, который формировал тогда первую книжку. Например, такая отповедь:

«Судя по тому, какие варианты  моих стихов ты мне предлагаешь, я пришёл к выводу, что ты совершенно потерял поэтический слух. Ты поэтические фразы, размер, внутреннюю музыку и ритм, свойственный лишь этим вещам, соизмеряешь с законами прозы.

Стихи нельзя лишать естественности, как женщину нельзя лишать права кокетничать, играть любовью, потому что тем самым ты лишаешь их правдивости. Вести полемику, я думаю, незачем. Тебе одна строка кажется резиновой, скрипит на зубах, а другому она – откровение, третьему – это просто красивый образ или сочетание слов, четвертый вообще ничего не воспримет.

Помнишь, как-то у церкви мы говорили с молодой верующей и ты почему-то сказал, что если бы Христос вновь явился, ты бы, наверное, распял его. Я понимаю, ты говорил как бы не за себя, а глядя на окружающих… Так вот, я бы не распинал, потому что Христос – неотъемлемое явление мира, его факт, и лишать кого-то права на существование – деспотизм обреченного. Есть такие люди, к сожалению: умирая, они хотят свести за собой в могилу весь мир. Другие же уходят совершенно спокойно, с улыбкой, освещённые внутренним откровением перед собой или творцом. Их меньше, но им моя любовь и сочувствие. Нельзя же судить о дереве сообразно собственному росту».

Сожалею, что современники Христа оказались не столь чувствительными и сердобольными, как мой друг.

«Я нахожусь в больнице, поэтому решил написать вам письмо. Жизнь полна превратностей, а особенно этот год. Сначала Леня (Гержидович) побывал в больнице, потом Саша, ты, Володя, а сейчас я. 3 ноября меня избили в подъезде, лежал все праздники дома, а 13 числа лег на обследование и лечение. Спасибо твоему брату Андрею, он-то и помог, хороший он человек. Он и при наложении швов был рядом, да и так морально поддерживал. На тех сволочей заведено уголовное дело, ведется расследование и теперь я даже не знаю, когда приеду к вам и к себе в деревню. А дом (купленный Колей в Бирюлях близ Березовского – В.С.), наверно, одичал. Ну да ничего, все перемелется. Как страшно становится жить в нашем многолюдном мире. Боже не приведи. Мысленно я с вами, а вы, знаю, со мной. Всем нам необходимо держаться вместе. 1979.»

И на обороте какого-то из этих писем:

 Стеклянной палицей мороза

 Земля насквозь потрясена!..

 На ней чугунный след обоза

 И в рощу вмерзла тишина.

 И чудятся среди дороги

 Деревья, съехавшие в ров,

 Как растопыренные ноги

 Огромных черных битюгов...

 Из Москвы златоглавой привет…

«Вот я и в Москве (Колю послали на высшие литературные курсы – В.С.). Добрался до общежития, дали комнату. На первых порах одиноко, но, думаю, что всё образуется. Когда бывал в Москве гостем, она была чем-то вроде праздника. А сейчас сразу стала обычной, очень знакомой, будто жил здесь тысячу лет. Даже многолюдье не удивляет, всё, как будто так и надо и я уже прежде много раз ходил по этим улицам, видел эти толпы вечно бегущих людей.

Сразу надвинулась вся правда жестокой литературной жизни, вся эта беспощадная борьба за место под солнцем. Все мы наивно думаем, что кто-то нас заметит, кто-то о нас позаботится, а здесь сразу видишь, что ни кому ни до кого нет дела, кроме себя и стремления как бы пробиться, урвать. Может быть, это и справедливо. Во всяком случае, надеяться на то, что тебя откроют… это – детские грёзы провинциала. ...Как сизый голубь, который прилетел сегодня утром под мое окно на седьмом этаже. В этом окне – Останкинская башня, а там, на самом верху её – пятнышко красного флага, который трепещет среди рваных туч. Всего вам доброго, моих не забывайте, дружите. 10 сент. 1985».

«Спасибо за письмо и опубликованные тобой крековские горькие заметки. В Москве всюду шум, никуда не спрячешься. А творческое дело, как известно, расцветает в одиночестве и тишине. Одиночество есть, а тишины нет. Шум под окном от машин, как наказанье. Поэтому за рукописи, к сожалению, пока не брался. Тоскую по поэзии, по работе, но… что-то закупорило духовные каналы, нет соединения духа со словом.

Редактор всесоюзного «Дня поэзии-86» Анат. Преловский предложил мне почётное участие в книге. Дал ему десяток стихов, а что из этого войдет, время покажет. Если опубликоваться в Москве трудно, то книгу одаренному человеку издать ещё трудней. Москвичи улыбчивы. Что за этой улыбкой? Москва – в чем-то, как Америка с её деловой хваткой, расчётливостью, практицизмом. Чтобы не потеряться в этом холодном океане нужно найти здесь свою Москву. Ищу её через Индию, Рамакришну, Вивекананду, Рериха, Льва Толстого.

Совсем недавно ездили в Ясную Поляну, а там прекрасная осень! Два часа бродил по тем уголкам, где в прошлый раз не успел. У Толстого все просто и величественно. Огромное поле за лесопарком, где он любил пахать, перекатывается через холм и опускается к речке Воронке. Там луга. Всюду вокруг среднерусские рощи, лес, небо, в общем, конечно,  все это нужно видеть и слышать. Из Ясной Поляны приехали с яблоками: одно ведро – рубль-полтора. Они у меня лежат на шифоньере, жаль, угостить тебя не могу. ...Скучаю по Сибири остро».

 И на другой стороне:

 «Топорщится ливень в тугом тальнике,

 Полотнами света уставлены чащи,

 И весь Салтымаковский кряж вдалеке

 Под солнцем блестит позвонками, как ящер…»

«Узнал из твоего письма о Мише (умер хороший поэт и журналист М. Орлов – В.С.)… Не могу, сколько ни силюсь, представить это. Да и не надо. В моем сердце он живой, задумчивый, высокий. Наверно, из кемеровчан я последний, кто виделся с ним в этой жизни. Я тебе рассказывал, что он гостил у меня здесь, в Москве. Это было в марте. Мы много бродили, были в соборе Василия Блаженного, много говорили… Кто бы знал, что эти разговоры, эти вечерние прогулки по московским бульварам и улицам, где было полно луж и тающего снега, станут последними. Может быть, я – первый, кто познакомился с Мишиным творчеством так широко: он привёз несколько рукописей стихов, рассказов, повестей. Его поддержал Каверин.  Работал он во многих жанрах, рассказывал, что собирается взяться за роман о Колчаке, о Сибири. А в Томске его не принимали, не понимали, гнали прочь. Хорошо, что успел я включить 5-6 стихов Миши в нашу общую подборку: он ведь по духу наш, кемеровский. Поэт высокого склада ума и сердца. Дай-то Бог, чтобы подборка эта увидела свет. Это друг наш, брат, ровесник. Тем горше сознавать расставание…

В Москве начался 8-й съезд писателей, опять болтовня, закулисные делишки. Если не сменится руководство, грустно будет честным писателям, особенно русским».

 «...Моя комната стала моей кельей, мастерской, укромом, и работать приходится напрягая все силы по 10 – 12 часов в сутки. В прошлом году не писалось, а в этом – лед тронулся, замыслов много. Уже сообщал, что берут мою поэму в антологию российской молодой поэмы. Над этой поэмой бьюсь уже пятый год, и она почти совершенно изменилась... 12 окт. 1986»

«Твое письмо большое и хорошее. Вот видишь, когда рукой написано, то как бы сама душа водит. Учеба и торчание здесь в общежитии уже надоели. Иногда Москва напоминает большую помойку, куда слетелись и бьются  полчища стервятников (имею дело с литературными). Мне достаточно сходить один раз в ЦДЛ, чтобы в полной мере ощутить все человеческие наслоения в атмосфере этого дома. Там постоянно царит какой-то дымный под самое горло ком разговоров-споров, пьяных лиц, рук, ног, мужчин, нарядных женщин, закусок, темного дерева столов и стульев, резных колонн, глупых автографов на стенах, стаканов, пивной пены и табачного пепла. Среди этой дымной и шумной жизни вдруг возникают физиономии то Шкляревского, то Кузнецова, то Вознесенского, то Чуева, то ещё черт знает кого, вплоть до всяких Гамзатовых, Михалковых, Цыбиных и Костровых. Недавно я там крепко поднабрался. Обнимал каких-то женщин, а в результате очнулся где-то возле рынка, почти на окраине Москвы, в подъезде дома, где и заночевал на грязной, заплеванной лестнице.  Нахвастался я тебе в предыдущем письме своем, но, как оказалось, преждевременно. Чья-то подлая рука выкинула мои стихи из «Дня поэзии», хотя сам главный редактор А. Преловский клятвенно обещал, что они будут опубликованы. В этом – вся Москва… 1986».

Я тогда обиделся, похоже, что мудрость, которой он поднабрался на ВЛК, стала несколько «заносить» его, и чем-то он сам стал уподобляться своему нелюбимому Шумицкому. Однако дальнейшие письма развеяли это предубеждение, они были, как и прежде, душевными, добрыми. Правда, с оттенком назидательности и некоторого самолюбования.

«С Новым годом вас, драгоценные. С новым счастьем, ибо счастье в том, чтобы существование было – любовь да совет. Простите за это старое человеческое изречение, но в нём бездна мудрости для сердца ясновидящего, для души чуткой, как слух музыканта. 1986 год для меня оказался очень урожайным. Могу сказать, что весной-летом этого, 1987-го, выходит в Москве моя книжка «На Земле светло» с прекрасным предисловием Ст. Куняева.  Кроме того, он вроде как хочет протолкнуть несколько моих стихов во всесоюзный альманах «День поэзии-87» (Ах, Коля! Зачем постоянно подчеркивать статус альманаха? – В.С.). Это было бы очень здорово.

А вообще-то, Вова, наверно, это попросту подходит Наше Время! Вот у Сашки выскочила книжка, теперь у меня, у Донбая, у Крека намечается и у Олега Максимова. О нас знают теперь многие и начинают говорить в Москве. Если, допустим, для тебя что-то говорят такие имена, как Межелайтис, Куняев, Жигулин, Кулиев, Гамзатов и некоторые другие, то ты можешь представить, что значит это все для нас на нынешнем этапе.

Да, чуть не забыл ещё новость: в кемеровской картинной галерее с 30 декабря открылась и работает выставка самодеятельных художников. А так как я сейчас не только поэт, но и художник – ювелир, то попал на эту выставку с несколькими работами. Приглашаю посетить… 3 января 1987».

«...Недавно на лекции пришлось спорить с проф. Куницыным (вёл курс по уфологии): за всем тем, что произошло в нашей недавней истории, он видит только Сталина. А это, на мой взгляд, политическая близорукость. Фильм «Покаяние» смотрел: он по-грузински слащав, перегружен эстетством и символикой, в которой тонет человеческое страдание. Есть там  2-3 действительно пронзительные сцены. После просмотра подумал, что честный русский режиссёр сделал бы фильм суровее, жёстче, правдивей. Ведь именно наш народ понес наиболее тяжелый урон в ту эпоху, от чего и до сих пор не может оправиться. Смотрел фильм «Тема», советую и тебе сходить. А так – все спокойно, много работаю, читаю. Обязательно прочти книгу «Огонь, мерцающий в сосуде» моего (!) Ст. Куняева. Хоть ты испытываешь к этому имени недоверие, но недостаток нужно преодолевать… 25 марта 1987».

Из следующего письма я понял, что Коля уже вернулся, ВЛК позади: «Чо не заходишь, когда бываешь в Кемерове? Неприлично забывать старых друзей. Очень жду. Буду рад тебя видеть. Чем скорее, тем лучше. Твой Николя».

 В 1998 году жарким августовским вечером не стало хорошего русского поэта Николая Колмогорова.

Когда болело сердце, Николай пел. У него был прекрасно поставленный тенор и идеальный слух. Любил романсы и народные песни. И вот – не допел… Не успел. Ушёл раньше времени, только-только исполнилось пятьдесят.

...Лет пять назад в «Нашем современнике» Станислав Куняев опубликовал несколько писем Колмогорова со своими комментариями. За что ему большое спасибо. Умные, исполненные почтения к старшему товарищу и, конечно, никоим образом не рассчитанные на опубликование письма-рассуждения о жизни, о литературе, о России. Иного свойства, просто-таки фонтанирующие любовью и дружелюбием были письма Колмогорова к друзьям.

 Вот такие они были эти письма… выпавшие вдруг из груды старых бумаг.

2006 г.

Источник: http://www.ognikuzbassa.ru/category-faces-of-fellow/884-vladimir-sokolov-zhdu-do-vostrebovaniya-kolmogorov

 Все фото из Internet