Обряд воскрешения

(Автор -  Гарий Немченко, родился 17 июля 1936 года в станице Отрадной Краснодарского края. После окончания факультета журналистики МГУ более 10 лет работал в Новокузнецке на строительстве Западно-Сибирского металлургического комбината, был сотрудником многотиражной газеты «Металлургстрой». После сосредоточился на литературном творчестве, переехал в Москву.

Автор романов «Здравствуй, Галочкин», «Пашка, моя милиция…», «Считанные дни», «Проникающее ранение», повестей и рассказов «Парень, который не успел поменять в голове опилки», «Приписной казак Абдуллах», «Хоккей в сибирском городке», «Ангелы господни», книг-очерков «Человек-корень», «Почему я не Гавриил Попов», «Дух черемши» и других. В июле 2011 года вышел в свет его новый документальный роман «Бригадир», охватывающий полувековой период истории России. Литературный записчик мемуаров выдающегося оружейного конструктора Михаила Калашникова «От чужого порога до Спасских ворот».

Его рассказы переведены на французский, венгерский, чешский, польский, грузинский, казахский языки. Составитель сборников рассказов и повестей северокавказских писателей «Война длиною в жизнь» - на Национальном конкурсе 2008 года эта книга вошла в десятку лучших в России, «Цепи снеговых гор», Лес одиночества", «Дорога домой».

По произведениям Гария Немченко сняты фильмы «Красный петух плимутрок», «Скрытая работа», «Брат, найди брата».

Удостоен ордена «Знак Почёта», премий - Союза писателей СССР, имени Николая Островского, имени Пушкина, «Казачий златоуст», международной премия имени Расула Гамзатова, всероссийской литературной премии «Прохоровское поле». Заслуженный работник культуры Республики Адыгея.

В настоящее время живёт в Москве).

1.

Редактор издательства АСТ Ольга Тучина, которая вела сборник «Война длиной в жизнь», однажды сказала мне: «Пожалуй, как составителю, вам будет любопытно: наши старые корректоры говорят, что давно уже не встречали в прозе такого правильного и чистого русского языка – читают с неожиданной  радостью…»

Посреди дневной суеты отшутился чуть ли не на пижонский лад: мол, а вы считали иначе? Не-ет, «фирма веников не вяжет»!

А тихим вечерком вдруг раздумался и до меня постепенно стал доходить великий, не постесняюсь этого слова, знаковый смысл сказанного: всего-то «в рабочем порядке», как бы походя.

Представить себе: от совершенно безграмотных, хоть произносятся с умным видом, мудрёных фраз телевизионных дикторов, и правда что, вянут уши… С утра до вечера прямо-таки издеваются над русским языком профессиональные убийцы достойной, красивой речи – сатирики с юмористами. Словно подыгрывают им руководящие «пацаны» из правительственной верхушки: как скажут что-нибудь – хоть стой, хоть падай. Атмосфера всеобщей пошлости затронула даже кое-кого из несгибаемых дотоле ревнителей родной словесности… и вдруг, вдруг!

У кого же это там, и в самом деле, остался «правильный и чистый» русский  язык?.. У наших горцев?  У «лиц кавказской национальности»?!

Может быть, всё дело в безукоризненно сделанных переводах? Так нет  же, нет: на русском пишут признанный прижизненно классиком абхаз Фазиль Искандер и куда менее именитые, но давно уже ставшие зрелыми  мастерами балкарец Борис Чипчиков и карачаевец Борис Коркмазов, на великолепном русском - упрямо доказывающий нам который год, что все мы, чуть ли не поголовно – тюрки, кумык Мурад Аджиев и так и оставшийся, несмотря на давнюю дружбу с ним, кабардинцем Тенгиз Адыгов, тоже  мастер прозы со стажем. А только что блестяще начавший литературную карьеру его молодой соплеменник Амир Макоев или адыгеец Айтеч Хагуров, доктор социологии, академик, несколько лет назад вдруг заявивший о себе как тонкий лирик и глубокий философ?.. Традиционно сильна русскоязычная проза Северной Осетии-Алании во главе с её нынешним собирателем, гланым редактором «Дарьяла» Русланом Тотровым. А, думаете, только поэты хорошо владеют языком Пушкина в разноязыком Дагестане? Этот «мужской» кавказский ряд вообще трудно представить полным, потому что за плечом у таких давно признанных мастеров черкесской прозы как недавно ушедший от нас Нальбий Куёк и здравствующий, слава Богу, Пшимаф Кошубаев, прямо-таки на глазах поднимаются во весь свой творческий рост разновозрастные представители литературного течения, которое сами они с полуиронией обозначили: «нальчикский понт». И подобное – казалось бы, вопреки всему! – происходит не только в Нальчике, в Махачкале – на всём Северном Кавказе.

Лишив горянок преимущества быть названными вначале, скажу, что представителям сильного пола они могли бы дать фору, и говорится это вовсе не в извинение - ради истины. И утонченная кабардинка Мадина Хакуашева, «дважды доктор» в таких, казалось бы, разных областях - филолог и учёная-кардиолог - и пламенная чеченка Лула Куни,  редактирующая двуязычный республиканский журнал «Нана» - «Мама», и отважная осетинка Аланка Уртати с младшей своей аварской  сетрой  Хасат Магомедовой – всё это золотой фонд объединяюшего  Северный Кавказ красивого, мощного, плодоносного русскоязычия…

Особь-статья, как говорится, - мой старый товарищ Элик Мальбахов, он же писатель М. Эльберд…

В сборник вошли не только светлой печалью согретые его «Воспоминания охотничьей собаки», но и безукоризненно сделанные переводы с родного кабардинского и «соседнего» балкарского… Я был, что называется, счастлив с головой погрузиться в созданный моими северо-кавказскими собратьями  удивительный сопредельный мир… выходит, - не только я?

Профессиональный литератор уже с давним опытом и бывший, из престижного «Советского писателя», издатель, знаю твёрдо: не верить корректорам старой школы, этим пчёлкам-труженицам, просто нельзя. Былые первые читатели «острых», с непростой судьбой, книг и первые их неравнодушные  болельщицы, теперь они стали первыми страдалицами от разлагающей «страны и народы» безвкусицы, и если в их усталых глазах зажёгся этот свет полузабытой радости от печатного слова, это, поверьте, дорогого стоит!

Но откуда этот на первый взгляд странный феномен: неиспорченный хамским временем, незамутненный злыми  переменами русский язык, укрывшийся в неприступных когда-то Черных горах?..

Несколько лет назад Айтеч Хагуров, для старых товарищей – Юра, в кунацкой своего просторного подворья на Русском хуторе посреди почти непроезжих адыгейских гор рассказывал, как в далёком сорок шестом для него начиналась городская жизнь в Краснодаре. По-русски почти не знал, одноклассники  над ним потешались. Зато он хорошо помнил аульское правило: заступаться за слабых. Когда подрался из-за сидевшего с ним за одной партой заморыша, мама того  разыскала маму Айтеча, увидела нищету, в которой жили только что переехавшие в город Хагуровы и уговорила разрешить «храброму черкешонку»  пожить в семье  однокашника: пока не выучит русский.

Айтеч прожил у них до окончания десятилетки, и «не разлей вода» они с названным братом оставались потом и в годы студенчества: вместе – на танцплощадку, вместе – в боксерскую школу, вместе – в литературный кружок…

Когда размышляю о Куёке, то кажется, что ему, тоже аульскому пареньку, помогал вообще сам Господь: недаром же Нальбий перевел потом на русский язык Коран, а на адыгейский – Новый завет.

Кумык Мурад Аджиев родился в Москве, учился в русской школе – в этом смысле у него не было сложностей, сложности, как правило, бывали у представлявших Кавказ в столице родителей . У кого-то другого из тех, о ком говорим, был свой непростой путь к «великому и могучему»: ведь он, и в самом деле, велик. И в самом деле – могуч.

Как знать: не ему ли, животворящему, и предстоит ещё  вывести нас всех вместе из плена, спасти от «злого обстояния», в этот раз – вселенского.

Так или иначе дорога к русскому языку у всех была многотрудным, сродни альпинистскому, подъёмом… И вот когда человек почти у вершины, мы ему из долины, из н и з м е н н о с т и своей, кричим на языке маргиналов, уже получившем статус чуть ли не государственного: «Типа, чево кипешишься, раздолбай? Оно тебе надо - на всё это фуфло смотреть сверху?!»       

А если человек, кроме прочего, там родился?

Как у Элика Мальбахова значилось в графе «место рождения»: Северный склон Эльбруса Кабардино-Балкарской АССР.

С Эликом мы дружили ещё со студенческой поры, на факультете журналистики МГУ: светлая тебе память, дорогой Элик!.. После учёбы меня занесло в Сибирь, на ударную комсомольскую стройку, которая стала для меня новой «Запорожской Сечью», а Элик вернулся на родину, в Кабарду. Отец его был не только правоверным коммунистом, первым секретарём Кабардинского обкома партии, но и человеком, свято блюдущим кодекс чести адыгов, «адыге хабзе», и его  двойная нравственная опека, стерегущая каждый – возможно, опрометчивый! - шаг сына-журналиста, вынудила в конце концов Элика тоже «бежать» в Сибирь, в Омск: собственным корреспондентом от «Советской России». Там он написал свой первый, увлекательный, без всякого преувеличения, и заодно философский, тоже чистая правда, роман «Страшен путь на Ошхомахо», ставший в 80-ые годы на Кавказе не только бестселлером – произведением поистине культовым... Но что должен был прежде всего сделать будущий известный  горский писатель?

Конечно же, показать рукопись отцу.

Тимбора Кубатиевич на ту пору подлечивался в Москве, в Кремлёвской больнице, и Элик, приехавший отца навестить, оставил ему роман и стал ждать… Дальше позволю себе пространную цитату из своего очерка «Дружище Элик», напечатанного, слава Богу, ещё при жизни Эльберда:

« - Ну, и кто, только честно скажи, помогал тебе? – строго спросил он сына, когда через несколько дней тот снова появился в палате.

 - Честно? – переспросил Эльберд.

 - Совершенно искренне. Я пойму.

- Пожалуйста, пойми, - попросил Элик. – А помогали мне граф Алексей Николаевич Толстой и сэр Чарльз Диккенс. Иногда, правда, захаживал другой англичанин: Вальтер Скотт.

- Иногда? – не согласился отец, но в голосе у него послышалось явное облегчение. – Судя по всему, он у тебя гостил довольно часто!

Элику пришлось скромно согласиться:

- Пожалуй, так.

- Что ж, у тебя были хорошие помощники, и ты их, кажется, не подвёл, - подобрел отец. Но – только на мгновение. И снова переменил тон на сугубо  деловой. – А какой псевдоним ты себе возьмёшь?

Так в палате «Кремлёвки», где подлечивался Тимбора Кубатиевич  Мальбахов, родился новый писатель, ничего общего вроде бы не имеющий с влиятельным руководителем кабардинских партийцев: М. Эльберд.»

Когда перебираю теперь в памяти эпизоды из непростой, полной неожиданных перипетий, жизни Элика, эта полная достоинства его беседа с родителем представляется мне для тех времен символической, а документальный портрет отца вырастает до ностальгического образа Отечества: несмотря ни на какие издержки, наши старшие достаточно      хорошо понимали литературу и твёрдо знали, чего хотят от вступающих на творческий путь молодых… 

Когда вернулся из своей Западно-Сибирской «сечи» на родину, на Кубань, первый секретарь Адыгейского обкома Нух Асланчериевич Берзегов, прежде чем с жильём помочь, устроил мне настоящий экзамен на знание северо-кавказской литературы… И ведь безошибочно представлял, что спрашивать!

Через несколько лет, будучи уже москвичом, я собрался лететь в Монголию, и об этом стало известно закадычному моему, ещё со школьных времен, товарищу, писателю Георгию Черчесову, работавшему тогда  министром культуры Северной Осетии: светлая и тебе память, дорогой Жора, – сколькие, сколькие из нас ушли уже в иной мир…

А тогда Георгий сказал: буду на днях в Москве. Отвезёшь в Монголию небольшой круг сыра? В Дархане теперь наш консул, осетин.

Для бывшего первого секретаря Северо-Осетинского обкома Билара Емазаевича Кабалоева то была не очень, скажем, почётная ссылка: после первого, считай, на Северном Кавказе межнационального конфликта, во Владикавказе. Как искренно он там, в Дархане, нашей встрече обрадовался, как надолго задержал в руках передачу с далёкой родины! И вдруг, ещё не успев отложить её, спросил:

- А какой-нибудь новенькой нашей книги с собой… ну, вдруг… не захватили?!

Принялся вспоминать писателей, которых хорошо знал, и передо мной там, в Монголии – «Вот где горным орлам, - печально консул сказал, - пришлось увидеться!» - возник этот почти мифический теперь, этот нартский, этот богатырский ряд: «А нашего владикавказского ингуша Идриса Базоркина, конечно, читали?.. «Из тьмы веков», да. Какой писатель яркий, мы ещё вернёмся к нему… А «Последнего из ушедших» тоже, выходит, любите?.. Мы с ним были близко знакомы, с Багратом Шинкубой. Какой горький привкус моря оставил он над своей Абхазией! Или убыхи… они ведь  ближе к адыгам всё-таки?.. Там у вас в Москве живёт адыгеец Аскер Евтых. «Улица во всю её длину» - так его роман? Почему-то его замалчивают – какая-то литературная тайна?.. Или я чего-то не знаю?.. Зато Кешоков Алим счастливец в этом смысле… Что вы больше у него: «Сломанную подкову»?.. Или – «Вершины не спят»?.. Там ещё рядом в горах балкарец Алим Теппеев… такого, конечно,  знаете?.. И два великих наших певца: Расул с Кайсыном…»

Для этих и фамилий не надо. И без того всё ясно: Гамзатов с Кулиевым.

Я и тогда об этом сразу подумал, и теперь, уже издали, тем более это понимаю: разлученный с родиной, консул в Дархане прямо-таки наслаждался звуками всем тогда известных горских фамилий. И правда что, были – богатыри. Светоносные пики, по которым, словно по безошибочным ориентирам, незнакомые люди шли на сближение. И не они ли создавали и общее духовное пространство, и единое сознание справедливости и добра, и коллективную волю, без которой, как нынче становится известно ученым, немыслимо существование даже небольшой птичьей стаи…

Недавно ещё великая американская литература сегодня целиком и полностью уступила в Штатах эту объединительную роль Голливуду, основанному шустрыми выходцами из нашей Одессы. Почему бы и нет?.. Дело ваше, дело хозяйское! Но то, что давно идёт проповедь единого мирового порядка для всего белого света, и мутные волны «управляемого хаоса» бьются уже в подножия гор среброглавого  Кавказа  – это уже и наша забота. Наша – прежде всего.

Из окна квартиры, где жил в Нальчике мой друг, хорошо видна соборная мечеть с каменной стрелой минарета. Завернутое в бурку тело Элика предали земле по мусульманскому обряду: разве он не был настоящим джигитом?.. Хорошо стрелявший ещё мальчишкой, он стал бесстрашным охотником-следопытом. Бывало, ему звонил кто-то из старших егерей: выручай, Эльберд! У отца неожиданные гости, а все наши в горах или на больничном. Элик приезжал с одним из любимых ружей, делал единственный безошибочный выстрел и торопился домой. Иногда егеря его останавливали: отец передал, пусть не валяет дурака. Сегодня   пусть приходит. Он только спрашивал: кто?.. Алим? Нет, отвечали: снова Расул. Гость, перед которым отцу было просто неудобно отлучать от застолья сына – писателя, уже хорошо известного всей России.

Когда я почти тридцать лет назад прочитал роман в «Советском писателе», твёрдо, оказывается, пообещал Элику дать его «Ошхомахо» тираж в двести тысяч. «Оказывается» тут стоит потому, что  много лет спустя он мне напомнил об этом в родном Нальчике: сам я, как и полагается на Кавказе, «сделал доброе дело и бросил в воду». Говоря на русский лад: забыл тут же.

- Сперва я д-даже б-боялся, книжка не разойдётся, - рассказывал мой друг, чуть заикаясь. – Но в магазинах её не стало уже через месяц…

Соседи из-за хребта, грузины, прислали ему договор на десятисерийный  фильм по роману: это в ту пору!.. Но разве мог он просто подписать его и отправить на студию? Он позвонил, что вскоре приедет и стал собирать щедрые дары: чтобы не ударить в грязь лицом перед тогдашними законодателями кавказских нравов… Ведь до них почётное это место было за всемогущей Кабардой!

Но тут-то она и началась, обещанная велеречивым «минеральным секретарём» перестройка, и первая драматическая подстава у новых «законодателей» как раз и произошла: в Тбилиси, на главной площади.    

Из «жертвы политических репрессий» со стороны собственного родителя Элик стремительно превратился в презренного «любимца партгосноменклатуры».

- Ты-то в-веришь, что со мной этого просто не могло быть? – словно оправдываясь, спрашивал он меня в Нальчике.

Ещё бы не верить: в пору студенческой «целины на Алтае» я был бригадиром у однокашников, среди которых доупаду вкалывал  «кабардинский князь» Элик, и кто чего стоит мы помнили ещё с той далекой честной поры…

Под ногами у нас в его квартире вертелся дружелюбный, в хозяина само собой, Арктик – может, помните рассказ Юрия Казакова «Арктур – гончий пёс»? – а Элик растопыренной пятернёй показывал на голую стену:

- Тут висели любимые ружья… Само собой на д-дорогом ковре. Французский «меферт». Винчестер… ну, что поделаешь: выручали и тут. Продал одно за другим. Все.

Он был верный и порядочный человек. «Мужчина черный, железноглазый». Но бывает же и так: с нежной душой и трепетным сердцем.

- Как понимаю, частыми гостями у отца были писатели, - стал я говорить. – И с Кавказа, и наши, русские. И тогда…

- Отец их встречал, да, а мне выпадала честь их провожать.

- Вот и я к этому…

- Не рассказывал тебе? Сидим в нашем ресторане, официант что-то долго не подходит, и Расул вдруг громко, на весь зал, спрашивает: тут есть телефон, Эльберд?.. Я позвоню в Махачкалу, чтобы нам срочно  прислали две рюмки коньяку!

- Ну, напиши, прошу тебя, напиши о них обо всех, кого близко знал. Считай, это мой тебе братский заказ: постараюсь поставить в ближайший кавказский сборник.

Он пообещал и несколько раз звонил мне и в Москву, и в Майкоп: посоветоваться. Конечно же, как всякий из нас на свой манер, он обладал особым знанием. И несомненно – высоким литературным мастерством. Но «Записок охотника» с Кавказа я так от него и не дождался…  

Мы часто перезваниваемся теперь с Евгением Листопадовым, с Женей, крепким прозаиком, не только скрасившим своей дружбой последние годы Элика, но и  сделавшим много замечательных снимков общего нашего товарища.  Может быть, Женя соберётся-таки о нём написать?

Мне остаётся лишь постоянно размышлять о странной судьбе кабардинского писателя М. Эльберда, и в размышлениях этих Эликова мама Нина Степановна, русская, тоже приобретает некий символический образ: Русской литературы, вскормившей своего сына-кабардинца… Ну, что поделаешь! Для меня это так: два  равновеликих, как отец и мать, соучастника таинства рождения ярких  личностей и крупных писателей, настоящих художников – Отчая власть и Литература.

Где они нынче?.. Где?!

2.

Сегодня я написал бы об этом и с возросшим до боли в душе сочувствием, и с куда большим пониманием…

Но вот строки из документальной повести «Вольный горец», заждавшейся своего часа и вышедшей в Майкопе в сборнике с таким же названием всего два года назад:

«Опять приходится вспоминать зимнюю Гагру, в которой мы с Юрием Павловичем Казаковым жили в Приморском корпусе Дома творчества в номерах почти напротив друг дружки… Я тогда невольно зауважал Евтушенко: после рассказа Юры о том, как тот прислал ему телеграмму с просьбой отказаться от перевода романа Нурпеисова – при условии, что Евгений Александрович обеспечивает ему год безбедной жизни с единовременной выплатой вперёд суммы из расчёта пятисот рублей в месяц – лишь бы Юра сидел и писал рассказы… Казаков отказался, и  какое-то время – пока работал на братскую казахскую литературу – жил не то что безбедно, жил как хан со всеми вытекающими отсюда – и  в т е к а ю щ и м и сюда тоже – последствиями.

В тот день, когда сообщили о присуждении Нурпеисову за роман «Кровь и пот» Ленинской премии… Юра, тут же обильно обмывший это событие, ходил по комнате с глазами, полными слёз и заикался больше обычного:

- Т-ты п-понимаешь, старичок?.. Это – м-мой п-пот!.. Это м-моя кровь!

В то время я так и думал и очень Юре сочувствовал, но теперь, когда сам не то что на более скромных, потому что вовсю уже шла «перестройка», - на нищенских попросту условиях побывал в шкуре толмача черкесского «Сказания о Железном Волке», с печалью и одновременно с большою радостью нечаянно осознал, что нет, братцы, нет: это уже не наше, это теперь принадлежит национальной культуре, которая ждала твоего пота и твоей крови, как ждёт земля благодатного дождя – безмолвно приняла и жадно впитала.»

Может, слишком красиво? Но это, и действительно, надо пережить самому.

Не думаю, что Юрий Павлович настолько вжился в роман Абдужамила Нурпеисова, что ощутил себя природным казахом. Но со мной это, сдаётся, произошло, тем более, что «очеркеситься» мне было во многом проще: предки мои по материнской линии жили в абазинском ауле, и я как бы возвратился «на круги своя». А некоторая  категоричность заявления на счёт переводческого пота и переводческой крови, не исключаю, была как бы приказом самому себе: домой, братец, - хватит!.. Ты ведь русский писатель: домой!

Сложная это штука. И – очень деликатная. Роман Юнуса Чуяко «Сказание о Железном Волке» сперва вышел с одобрительнейшим    предисловием Валентина Распутина, а после стал получать высокие баллы не только от северо-кавказских критиков, но и от учёных-филологов. Как благодарен им всем и за понимание, и за достойную оценку моего литературного вклада не только в роман Юнуса Чуяко – вообще в черкесскую прозу.

Но вот не то что глубоко уважаемая мною – искренно любимая  Кутас Паранук (это правда, Кутас!), доктор филологии, профессор Адыгейского Государственного Университета, щедро одаривая меня похвалами, вдруг  пишет: «Из неофициальной беседы с человеком, хорошо знающим Г.Л.Н., я узнала удивительную вещь: вся его подвижническая деятельность на Северном Кавказе – желание писателя отдать долг за русских на Кавказской войне 19-го века. Думаю, что этот благородный порыв говорит о многом. Г.Л. Н. – живое олицетворение таких качеств рыцарского кодекса, как…»

Далее, как говорится, везде. Остаётся, и впрямь, зарыдать от счастья.

Отчего же я заплакать готов от некоей вполне осознанной, поверьте, обиды и за прожитое нами недавнее, взрастившее и объединившее нас, прошлое, и за своих высокочтимых мною предшественников, и коллег постарше меня, столько душевных сил отдавших Северному Кавказу?!

Оставим в покое великие тени Пушкина, Лермонтова, Толстого, чьей невысказанной, но явленной открыто заботой, не сомневаюсь, была миссионерская цель братской беседы на равных. Не надо думать, что речь при этом идёт исключительно о русских высотах. Точно также - о кавказских вершинах. Главное тут – поиск пути от сердца к сердцу. Нынче подумаем: сбылось ли?

А ведь горцев переводили – через пропасти их на русскую равнину, а, значит для всей великой страны – и Николай Заболоцкий с Николаем Тихоновым, и Борис Пастернак, и Алексей Сурков. Что уж говорить о «штатных» переводчиках, поэтах вполне самодостаточных, но наиболее полно реализовавших себя как раз в служении непредсказуемой горской музе. Наум Гребнев, Семён Липкин, Яков Козловский… И сколько ещё и ещё можно прибавить к ним негромких, но праведно служивших общему делу ещё недавно хорошо известных имён!

А прозу-то кто переводил? Не говоря о таких крепких профессионалах, как Георгий Шторм и Гелий Ковалевич, - это признанные советские классики  Константин Симонов и Владимир Солоухин.

Любопытная подробность «круглого стола» журнала «Дружба народов» 2008-го в Грозном. По стечению обстоятельств перед поездкой на Кавказ я навестил старого товарища, уже прибаливающего тогда Анатолия Преловского, родом сибирского казака и потомственного дворянина,  внесшего и впрямь неоценимый вклад в фольклористику народов России. Тогда он как раз и подарил мне свой томик переводов чеченского эпоса. И вот, когда шла дискуссия о нынешнем взаимовлиянии культур, один из чеченцев ностальгически произнёс: был бы жив Лев Толстой – уж он-то не дал бы нас в обиду!

Невольно я выпалил на южный манер:

- А то вас дал в обиду Анатолий Преловский? Который поручил мне передать вам братский привет…

- Вот он, Преловский! – обрадовался чеченец. И приподнял над столом лежавший перед ним толстый, малого формата, томик в зелёной обложке – «Чеченская народная поэзия 19-20 веков». – Анатолий с нами всегда, это правда.

Один ли Преловский? И – только ли с чеченцами? 

На тумбочке рядом с моим рабочим столом лежат две книжечки с дарственными надписями. К одной из них, «Северному  дневнику» Юрия Казакова, изданному ещё в 1973-ем году, обращаюсь чуть ли не постоянно. Для меня это своего рода камертон, по которому, бывает,  настраиваешь своё душевное состояние. Это в один из таких моментов

Вдруг и пришло: да ведь страдал-то Юрий Павлович, когда говорил о «своей крови» и «своём поте» ещё и оттого, что переживание это совпало, во-первых, с мрачной полосой, долго тянувшейся для него после того, как одним из дружески одолженных патронов неожиданно застрелился его друг и сосед по даче талантливый поэт Дмитрий Голубков. Казаков сам был в ту пору как одна отверстая рана…

А во-вторых: не только о себе, подумалось, печалился в ту горькую осень Юрий Павлович! Обо всех, кто занимался этим сложным и    малопонятным для других делом, часто требующем отдачи ещё большей, нежели в своём собственном творчестве.

Теперь, когда надо всем этим размышляю, рядом с «Северным дневником», подаренным Казаковым ещё в 1973-ем, передо мной  лежит изданная недавно и куда меньшим, ну, прямо-таки крошечным тиражом  книжечка очерков Леонида Теракопяна «Между исповедью и проповедью». Знакомы мы были ещё со времен журфака МГУ, но сблизились в последнее время, когда вслед за Советским Союзом по швам затрещала Россия, из основания которой незваные мастера ломать начали выворачивать один из главных краеугольных камней: кавказский камень.

Как вспомнишь теперь, какой богатый даже по нынешним временам особняк занимала прежде редакция журнала «Дружба народов» в общем старинном комплексе зданий, принадлежавших Союзу писателей СССР! Устанешь в кабинеты заглядывать, пока отыщещь старого дружка, чтобы вместе навестить Пёстрый зал… А приёмная? «Хоть конём играй», как в родных моих краях раньше говаривали. А кабинетище «самого» Сергея Алексеевича Баруздина?

Нынче журнал ютится в жалких помещеньицах на верхотуре за крутой лестницей – как одинокий беглец, загнанный в горах на крошечный пятачок. И у главного, Александра Эбаноидзе, и у его правой руки, у Леонида Теракопяна не то чтобы одна комнатушка на двоих – на двоих один стол и одно руководящее кресло. С чётким уговором: кто и когда  то и другое занимает. Пришёл твой «сменщик» - уступи, будь добр, не трать общее время. Вместе с автором или, бывало, вместе с «высоким» гостем – на старый диван над лестницей, уже как бы за пределы редакции… Это ли не показатель реальной цены, которую накинули руководящие пацаны и журналу «Дружба народов», и – самой этой дружбе, которая ещё недавно считалась оплотом многонациональной России!

На этом диване мы с Леней просиживали не один час, когда я приходил, чтобы побольше рассказать ему о только что умершем тогда  Нальбии Куёке, талантливом адыгском прозаике и поэте. Сам я ни за что бы не взялся за толкование его фантасмагорического творчества, но невольно подтолкнул к этому Теракопяна, с которым у нас были тогда общие планы на этот счёт. Как мой старший факультетский друг мучился, какое испытывал душевное напряжение, стараясь проникнуть в таинственный мир, созданный этим обаятельнейшим, красивым даже внешне черкесом, светлым, как ясное осеннее небо, и загадочным и печальным, как трагическая история адыгов.

- Иной раз думаю, - грустно сказал однажды Теракопян во время  одной из наших поминальных бесед о Нальбии. – Всё, о чём размышлять пытаюсь в статье, настолько тонко и почти призрачно, а мир теперь  настолько прагматичен и груб… Нужно ли это сегодня хоть кому-либо?

Своё блестящее эссе о Нальбии, тоже вошедшее в его книгу «Между исповедью и проповедью» Леонид Арамович назвал: «… И остаётся свет.» Эта строка из стихотворения Куёка в полной мере может быть сегодня предпослана творческой биографии его самого, одного из якобы  беспристрастных, и теми, и другими уважаемых литературоведов и критиков. Его тщедушная внешность, страдающие внимательные глаза и  тихонький голос ну, словно должны были надёжно укрыть от чужого взгляда его напряжённую и яростную работу ума и сердца. Чуть ли не постоянный дымок его сигареты, думалось иногда, - как бы некое материальное выражение сжигавшего Лёню внутреннего огня.

«… И остаётся свет. Размышления о Нальбии Куёке» - один из  предсмертных очерков Теракопяна. Но нам придётся вернуться к помещённому в его ёмком сборничке  давнему исследованию: «Казахстанское притяжение». Ранее незнакомое мне, теперь оно будто призвано разрешить старые мои сомнения: ничего случайного не бывает!

Опять придётся цитировать, но это, не сомневаюсь, лучший вариант: «…Юрию Павловичу Казакову было на что опереться. Говорю это  отнюдь не в умаление заслуг автора «Северного дневника» и «Осени в дубовых лесах. Его работа действительно филигранная. По фразам, акцентам, нюансам интонации, по органическому вживлению в русскую речь красок, оттенков, свойственных степи, пустыне и прочим кочевым, кипчакским реалиям.

И опять же не лишнее уточнение. Весь этот переводческий труд – рука об руку с Нурпеисовым. Ведь тот ни на шаг не отпускал от себя собственный текст, морщился при любой неточности, при любом искажении звука приглашал в арбитры Бельгера ( Гарольд Бельгер – автор подстрочника романа «Кровь и пот», ученый-филолог и публицист  из ссыльных поволжских немцев, прекрасно владевший казахским языком – Г.Н.). И спорили, бывало, и скандалили, и вместе радовались находкам, совпадениям ритмов. И так на протяжении не месяцев, а лет. То в Алма-Ате, то в Аральске, то в подмосковном Переделкине.

Всё-таки Нурпеисов – надо отдать ему должное – редкостный эксплуататор. Взыскательный к каждой своей строке, он побуждал к тому же и переводчиков. Причем не по-дилетантски, а вполне профессионально, поскольку к той поре уже сам вкусил хлеб толмача, перелагая на казахский и Чехова и Горького. Даже сформулировал для себя некий принцип: подстрочник – это труп, а переводчик тот, кто производит обряд воскрешения, принося живую воду.

Осмелюсь предположить, что своенравному, строптивому Юрию Казакову было интересно вникать в нурпеисовский текст, погружаться в пучины далёкой от родных пенатов действительности.

Вот оно что: «обряд воскрешения»!

Или же, или всё-таки…

Сколько на эту тему было говорено с «бригадником» по Астраханским баням, профессором Литературного института Борисом Андреевичем Леоновым: Борлеоном!

Позвонил ему и процитировал Теракопяна. Первым делом Леонов спросил:

- Он жив?

- Нет, Боря, - пришлось вздохнуть. – Уже нет.

- Когда? – коротко спросил мой товарищ, и в тоне у него послышались  отголоски собственной боли: весной похоронил жену-соратницу, Ирину Павловну.

Ответил ему, и он, былой вечный пересмешник, погрустнел ещё больше:

- Очень жаль Лёню. Был один из самых порядочных… Тихоня со стальным стержнем.

- У меня в руках ручка и бумага, - сказал ему тоже после вздоха. – Хочу тебя поточней процитировать, напомни-ка: заслуга советской литературы…

- Вот ты опять! – не дал он договорить. – Не заслуга, а подвиг, запомни: высокий п о д в и г. Героическая трагедия, если хочешь. И не просто советской, а русской советской литературы…

- Пишу.

- … состоит в том, что она помогла рождению национальных литератур… пиши лучше: с о з д а л а.

- А можно, добавлю одно слово?

- Какое?

- Подвиг  м н о г о с т р а д а л ь н о й  русской советской литературы...

- Да уж таких страданий, какие она приняла, и правда свет не видал!

- Тем значительней подвиг…

- Тем самоотверженней, да. И тем трагичней.

Теперь вот, когда размышляю уже один, вдруг подумалось: а можно ли этот подвиг назвать также спасительным подвигом?

Представляю, как некоторым моим оппонентам тут же захочется продолжить: а не искупительный ли? Подвиг.

Но я о другом. По себе знаю, как во время самоотреченной работы над  чужим текстом тебе почти тут же не только с лихвою возмещается – воздаётся щедрей. А то, что Теракопян назвал «погружением в пучины далёкой от родных пенатов действительности»? Не обогащение ли души, столь ей необходимое? А сопротивление непривычного материала – не обретение ли новых приёмов мастерства?

Недаром же у черкесов существует пословица: «Работай на чужого – учись для себя».

Всё это вещи индивидуального плана, но ведь существовало то общее, что не только смыкало ряды профессионалов – сближало духом и  объединяло народы.

Большие и Малочисленные. Во имя Великой цели: единства многонациональной Страны.

Подумаешь другой раз: не символично ли, что редакция «Дружбы народов» в начале очередной русской смуты раньше многих других оказалась чуть не на улице?

3.

Ранней весной просматривал очередной номер «Литературной газеты» и вдруг глазами впился в небольшое сообщение: да неужели?!

В крошечном объявлении говорилось, что в конце апреля на филологическом факультете МГУ состоится Всероссийская научно-творческая конференция «Северный Кавказ и русская литература 19-20 веков. Взаимовлияние и взаимопроникновение культур». Вместе с филфаком её проводят «Отдел литературы народов РФ и СНГ ИМЛИ им. А.М. Горького РАН» и Международная ассоциация писателей и публицистов… наконец! Ну, наконец-то!

Надо ли объяснять, какие чуть не фантастические ожидания во мне пробудились.

Тут же связался с университетскими устроителями конференции,  назвал несколько фамилий писателей и журналистов, без участия которых на мой взгляд ну, просто нельзя было обойтись. Ничего не поделаешь – добровольный, ещё со времен сибирской стройки, диспетчер, непрестанно кого-то с кем-то соединяющий: может, как раз этого в печальную пору всеобщей разобщённости нам не хватает?

С укором самому себе тут же спохватился: позвал черкеса Увжуко Тхагапсова, редактора национальной газеты в Черкесске, а с переводом его рассказа подзадержался: чем встречу старого друга, земляка, живущего в полусотне километров от родной моей кубанской станицы?

Но не для того ли столь долгожданный сбор и был предназначен, чтобы все мы, кто занимается проблемами Северного Кавказа, обрели, наконец, второе дыхание?

Вскоре перевод был готов, приехавший Увжуко безоговорочно его одобрил, и когда уже на Воробьёвых горах, перед началом конференции, мне пришлось знакомить между собой и приглашенных с моей подачи москвичей, и только что прибывших кавказцев, оба мы прямо-таки сияли. Был ли то отблеск общей с ним малой родины, нашего лучезарного Приэльбрусья?.. Или то был позвавший сюда нас всех свет надежды? Но им потом были озарены и просторный конференц-зал, в котором проходили пленарные заседания, и малые аудитории, где работали секции.

Но прежде мы отправились на книжную выставку в одном из научных кабинетов филфака. Здесь были собраны издания из Нальчика, Грозного, Владикавказа, из Пятигорска и Ставрополя. И - московские книги. Сразу бросилось в глаза явное преимущество Северного Кавказа над центром. Подумалось тогда?.. Или теперь пришло в голову? Что эта разница  символична.

Как старательно, пусть с вполне понятными издержками а то  завихрениями, пытаются объяснить сложности сегодняшнего мира там, на Кавказе. Как пробуют нащупать пути выхода из кризиса, который ощущают на собственной шкуре, как говорится. И как вяло, как неадекватно отвечает на горский вызов Москва.

Казалось, у меня был повод радоваться: несколько дней перед этим я либо относил подходящие, как мне казалось, книги, в ИМЛИ, либо  отдавал в метро молодому кандидату наук с филфака. И теперь кроме «Войны длиной в жизнь», получившей в 2008-ом Национальную премию, стояли ещё три сборника северокавказской прозы, изданные под патронажем «Фонда Филатова»: «Цепи снеговых гор», «Лес одиночества», «Дорога домой». Вошли в них около сотни авторов и давно известных на Кавказе, и тех, для кого это стало первой в творческой жизни публикацией.

Можно по-всякому относиться к Сергею Филатову, ко мне, к неожиданному нашему с ним союзу, но то, что «Северо-Кавказский проект» - единственная, хоть и висящая, к несчастью, на финансовом волоске добропорядочная акция Москвы, имеющая целью восстановление единого духовного пространства и на самом Юге, и в давней его, нераздельной совокупности с остальной Россией – это, к сожалению, горькая правда.     

Такой же печальный факт – собственная моя «кавказская трилогия»: два сборника прозы – «Газыри» и «Вольный горец» - изданы в Майкопе.  Третий, «Счастливая черкеска», - во Владикавказе. В планах столичных издательств места им не нашлось.

В этом же, московском уголке Северного Кавказа был выставлен сборник эссе Ивана Подсвирова «Первые и последние» - книга  поистине уникальная, написанная не только с мастерством и вдохновеньем, но обладающая удивительной, до сих пор остававшейся тайной, философско-исторической фактологией. Вы знали, что Виктор Астафьев – донской казак?.. А он об этом лично сообщил Ивану Григорьевичу. Вы полагали, Григорий Федосеев, написавший романы, которыми ещё недавно зачитывались – «Злой дух Ямбуя», «В тисках Джугдыра», «Смерть меня подождёт», записки путешественника «Мы идём по Восточному Саяну» - тоже кондовый сибирячок-чалдон?.. Ан нет: потомственный кубанский казак, в девятнадцатом он ушёл к «белым», в  отряд  генерала М.А. Фостикова, затем был у «зелёных», а в двадцатом году вынужден был покинуть родную станицу Кардоникскую и появился в ней только под конец жизни.  Памятник ему, известному геодезисту-путешественнику и талантливому писателю, стоит в Саянах на перевале хребта, который в его честь теперь назван… И одна из вершин Западного Кавказа носит его имя. А что вы, если не прочитали роман Андрея Губина  «Молоко волчицы», знаете о терских казаках – этом русском хребте Северного Кавказа, не то что веками – полтыщи лет несшем на себе  державную тяжесть Великой империи?

«Первые и последние» - удивительная книга, удивительная! Ведь Северный Кавказ немыслим без славянской, без русской составляющей. 

Но издан сборник лишь в Пятигорске.

- Вот только тут, на выставке, мы и нужны? – тихонько спрашивал негромкий Подсвиров, с лица которого всё не сходила довольная улыбка: когда знакомил их, вдруг выяснилось, что от родной станицы Ивана до аула Увжуко ещё ближе, чем от моей Отрадной до Черкесска.

- Сказать, чего здесь не хватает? – мягко сказал деликатный Увжуко. – Не хватает национального интереса…

- И ты ощущаешь? – подхватил понимающе.

Но он поспешил поправиться:

- Я о журнале «Национальный интерес»!.. Который Сулиета издаёт. Её что-то не видать… будет она? Если нет, я сам бы привёз, дома у меня все номера. На Кавказе его расхватывают…

Печальная игра слов? Или печальная правда?

Об отсутствии в России «национального интереса» к самым животрепещущим заботам Северного Кавказа.

Вот уже который год журнал с таким державным названием – «Национальный интерес» - на свой страх и риск издаёт блистательная черкешенка Сулиета Кусова, генеральный директор Центра этноконфессиональных проблем в СМИ при Союзе журналистов России…

Кому объяснить? Кто поймёт?.. Как это умное, честное издание ей достаётся? Какой энергии, какого душевного напряжения стоит.

Но главное: кто бы в конце-то концов его поддержал?! е издание ей достаётся?

…Это трудно назвать сюрпризом, есть пожалуй, слова более подходящие, но лично для меня это, и действительно, был настоящий подарок…

К этому времени в очередной раз пришлось убедиться, что любая попытка заняться «чистой литературой» обречена на провал. Так или  иначе политизация становится неизбежной, и моя вступительная статья к четвёртому выпуску, к «Дороге домой», звучала уже чуть не криком отчаяния. Называлась она «Хаджи-Кавказ и Жилин с Костылиным». Ясное дело: горцы в очередной раз на распутье. И в очередной раз рвётся русская душа: навсегда уйти?.. А если остаться – в каком образе?

Придётся из «Хаджи-Кавказа» абзац-другой процитировать:

«Я даже не о русском исходе с Кавказа, всё куда сложней.

В 1999-ом исполнилась, наконец, моя юношеская мечта, которая не осуществилась когда-то из-за недостатка в зрении: в военно-морскую академию не взяли потому что плохо различал цвета. А в самом конце    тысячелетия, уже как журналист, как сотрудник «думского»   журнала «РФ сегодня» сподобился пойти в боевой поход на БДК «Азов» в Грецию, до Салоник, откуда, вместе с теми, кто шёл на остальных четырёх «десантниках», вместе с техникой наши миротворцы ушли в        Косово и сделали потом этот свой дерзкий бросок: заняли Приштину.

Как они потом оттуда звонили: вы же обещали прилететь – ждём!

Но Приштину мы отдали.

На одном из соседних кораблей шёл со своей частью генерал Юнусбек   Евкуров, который был одним из блестящих разработчиков приштинского рейда… В Салониках я его не встретил.

Но когда вижу теперь по телевизору, то всё мне кажется, будто в глазах у него стоит тоска вовсе не оттого, что его чуть не угробили свои, ингуши… Оттого, что русскому воинству приказали вернуть Приштину».

Так вот, во время открытия нашей конференции члены президиума за  руководящий свой стол первым начали деликатно пропускать генерала Юнусбека Евкурова.

Лёгким движением ладони он укротил вспыхнувшие было аплодисменты и буднично стал рассказывать: мол, вчера состоялась его деловая встреча с ректором Университета Виктором Садовничим и на ней был подписан договор о взаимном сотрудничестве Московского Университета с учёными Северного Кавказа. И собравшиеся здесь -  первые, кому он с вполне понятным удовлетворением это сообщает…

А?!

Может быть, такие взлёты души, такие приступы эйфории творческому человеку для того и даются, чтобы долго подпитывать и укреплять его потом в самые безрадостные для него дни?

Но память меня тотчас вернула не только в погожий день 1сентября 1953 года, когда мы, только что поступившие в Университет, вместе со старшекурсниками отбивали себе ладони на многолюдном митинге, посвящённом открытию величественного здания МГУ на Воробьёвых горах, которые назывались тогда, конечно, же Ленинскими…    Неожиданная буря эмоций возвратила то незабываемое ощущение из детства, с которым, хорошо знаю по себе, продолжают жить многие из моего поколения… с малым блюдечком, на котором лежат несколько жалких чуреков, испечёнными мамой из последней кукурузной муки, торопишься к заметённой январским снежком дороге, по которой вчера  ушли немцы, а теперь идёт  нестройная колонна чуть ли не падающих от усталости красноармейцев.

- Съешьте, дядечка!

И он негромко говорит то, что будет всю жизнь в тебе звучать:

- Спасибо, богатырь!

В тот день мы чуть не все стали богатырями, под этот радостный крик  сквозь слёзы:

- Наши, наши пришли!..

Ничего, что боевой генерал Евкуров тогда ещё не родился: по какой-то одному Господу Богу известной причине, давно усатый и бородатый,  становлюсь мальчишкою всякий раз, когда вижу хоть марширующих  солдатиков, а хоть группу офицеров - не столь высоких рангом, но в том возвышающем душу образе, который, переплавив боли и страдания 20-го века, говорит одним своим видом: русский офицер.

В очерке «Хаджи-Кавказ и Жилин с Костылиным» не очень внятно сказал о нём: один, мол, из разработчиков «приштинского рейда». А ведь это он, тогда ещё полковник-разведчик, был главным его исполнителем, со своим отрядом десантников обогнавшим вроде бы вездесущих «америкосов»… подойти, чтобы извиниться за маленькую неточность и уже тут, в родных университетских стенах, пожать руку? 

И я себя вдруг почувствовал вечным студентом, который для того только и учился, и тут, в МГУ, и в многосложном университете большой сибирской стройки, и по всей стране потом - в аспирантуре дымных, попахивающих коксовым газком, припорошенных черненым графитным  серебром больших, с трудной судьбою, городов, где мои товарищи и продолжали строить гигантские цехи металлургических заводов, и руководили уже давно построенными, а я их навещал, как навещает  отец своих уехавших в разные края беспокойных сыновей…

Но всё это была одна и та же высшая школа: МГУ.

Конечно, я сын твой, альма матер! - проносилось в моём мозгу. – После стольких скитаний вернувшийся к тебе верный твой сын, который только потому так долго и путешествовал, чтобы лучше узнать мир вокруг и подготовить себя к самой главной в жизни работе: прочным швом заварить ту пока небольшую трещину, которая случилась по причине чуть ли всемирной вибрации – от барабанного боя старинных  врагов, которые уже столько лет опять прикидывались навек  замирившимися друзьями.

«Не верь коню лечёному, не верь врагу прощёному», эх!

Да и в Сибири я и бедовал столько лет, и радовался, как только молодость может радоваться, может лишь для того, чтобы истосковаться всласть по ласковой своей малой родине, поразмышлять о ней издали и поглубже вникнуть потом в то название, которое дали Кавказу когда-то  переведённые туда из сибирской ссылки декабристы: «тёплая Сибирь».

Из-за «горячих точек» почти вдоль всей «цепи снеговых гор» нынче она давно стала «жаркой Сибирью». Сколькое здесь уже сгорело и что только не готово, тебе ли это не знать, снова в любую минуту вспыхнуть!.. Оттого-то чутьё малой родиной, усиленное бесконечной болью за разор Большой Родины, уже не первый десяток лет побуждает оставаться на самом сложном рубеже: на кавказском.

Может, и в самом деле, наконец-то сюда, в этот конференц-зал, н а ш и  п р и ш л и?

Ну, хоть пиши Виктору Антоновичу: бывший нерадивый студент, сбегавший когда-то с лекций на Моховой, чтобы зарыться в старые книжки в соседней Национальной библиотеке, тогдашней «Ленинке», как раз этим с горскими своими единомышленниками нынче и занимается, о чём вы только что с Президентом Ингушетии договор подписали!.. Я сын твой, родная «альма матер». Я – давно тут!

Или написать благодарное письмо бесстрашному генералу Юнусбеку Евкурову?

Разве я тоже – не «лицо кавказской национальности»? Или казаков на Северном Кавказе уже «как не было»?!

Кому, как не ему понимать, что нынешние беды с того и начались, что горы стал покидать давно объединивший их, скрепивший воедино разноплеменных насельников Русский  Дух.

Полузабытое и оттого-то, скорее всего, чуть не торжественное ощущение своей причастности к общему делу, своей как бы только что подтверждённой нужности не покидало меня потом до конца конференции, и ничто уже не могло ни серьёзно огорчить, ни даже попросту приземлить.

В первый день на одном из семинаров старый знакомец Казбек Султанов, доктор филологии, заведующий в ИМЛИ отделом литературы Северного Кавказа, делал прелюбопытнейший доклад с интригующим названием «Открытие Кавказа как экзистенциальный выбор. Из опыта русской литературы». Чего ему, казалось, не доставало на философском раздольном поле?.. Но нет. Упомянув первоначальное название гостеприимного заведения, в котором мы собрались, - Императорский  Московский Университетет, профессор вдруг вспомнил о нынешнем его имени: МГУ. Московский Государственный Университет. А после, говоря о далёкой дореволюционной поре, сказал с невинной улыбкой:  мол, те времена, когда Университет был «ещё без «гэ». И так большому учёному эта малая шпилька пришлась по душе, что он в тот день   воспользовался ею ещё и ещё.

А я только посмеивался и на манер киношного волка думал: «Ну,   погоди, Казбек!.. Расскажу в Майкопе твоим, добрая половина которых  наверняка в МГУ «защищалась», как ты тут о нас обо всех… ай-яй!»

И не забыть сказать: «Словарь кавказских имён» Розы Намитоковой, тоже из твоей родни, который вот-вот должен выйти в Адыгее, будет с моим предисловием и называется оно «Доброе имя»… или завтра подойти к нему? Уже - со значком.

Дома разыскал в жестяной коробке старинный значок Императорского Московского Университета. Серебряный, чуть потемневший, двуглавый орёл на яркой синей эмали: когда-то давно подарил писатель Станислав Рыбас, с которым тогда были дружны. Может, самое время надеть?

Утречком земляк Увжуко старательно проколол девственный лацкан  лучшего моего пиджака: пусть эти-то, из ИМЛИ, знают наших!..

Постоял потом перед зеркалом, вздохнул и сам уже взялся значок откручивать…

Оставим фанфаронские амбиции тем, чьи многочисленные советники до сих пор не заглянули в словарь Владимира Ивановича Даля…

Зачем они в «тёплой Сибири»? Где больше всего сейчас нужны чернорабочие, а не вельможные пожиратели безразмерных, рассчитанных на такой же откат, московских подачек.

4.

Да только нужна ли этим, с большими амбициями, черная наша работа?... Уже приходится думать, что её-то они как раз и боятся! Нашей черной работы.

А мы всё - «взлёты души… приступы эйфории…»!

Неужели лишь это и остаётся нам в том самом «сухом остатке» - горек этот остаток, ох – горек!

Десяток лет назад в русском селе Первомайском сидел я на предвыборном собрании избирателей, на которое приехал будущий президент Адыгеи Хазрет Совмен, сибиряк-золотопромышленник…

Бывший аульский киномеханик, насмотревшийся американских фильмов, которые в ту пору были куда добрее и человечней, и начитавшийся Джека Лондона, решает повидать мир, «большой дунэй» у черкесов, и как сын искони живших на черноморским побережье шапсугов добивается службы на флоте, а после армии едет не в родной Афипсип – забирается в такую сибирскую глухомань, о которой мало что знали даже потомственные чалдоны… И сам давно одряхлевший Фарт, Случай Иванович, советской властью якобы изведённый под корень, прикладами безжалостной «вохры» даже с самых дальних приисков взашей вытолканный, поднимается, уже едва живой, со старой лежанки и бредёт встречать молоденького, подслеповатого черкеса: уж больно чудной. Доверчивый, каких почти не осталось: как такому не подмогнуть?.. И он, не для всякого приметный, не всякому глазу видимый, и подталкивает чужого в тайге парнишку на давно нехоженую тропу в забытом всеми урмане, и сидит с ним рядом в низенькой, похожей на зимовье конторе, и дожидается его потом в приёмной у самого премьера Косыгина, а через два десятка лет на подаренном Косыгиным уже редкостном правительственном «зисе» тоже едет в Московскую Патриархию: поглядеть, как удивится Святейший, главный-то, когда его, старого Фарта, подопечный Хазретка, давно, конечно, Хазрет Меджидович, объявит, что даёт золото и на большой, и на все малые купола храма Христа Спасителя… это вам не какая-нибудь, где всё по полочкам разложено, игрушечная страна, это – Россия-матушка!

И я сидел, тайком утирая слёзы: разве Хазрет Совмен не великий сын  якобы маленького народа – черкесов-шапсугов?! Волею судьбы ставший, по всему видать было, истинным, с широкой душою и крепким характером сибирским мужиком: ну, свой, свой!..

Из наших коренников-первопроходцев. Из «старичков».

Разве такой не должен был потом, уже будучи Президентом, найти средства на издание и учебников, и хрестоматий по «адыге-хабзе»: черкесскому кодексу чести, который вдали от дома вел его незнакомыми  тропами?.. Как я потом радовался, а-ей, когда первую премию «по одной из номинаций» - будь они неладны, эти «импортные» слова! – получил поэт и прозаик Нальбий Куёк, мой старый товарищ и единомышленник!

Но совсем постаревший Случай Иванович Фарт в Адыгею не поехал. Решил доживать на родине, в далёком Красноярске…

А кто отвечает за человеческое везенье на Северном Кавказе и у черкесов в частности?

Всемогущий и всеведущий Тлепш, бог кузнечного ремесла?

Который к этой поре находился в столь дальнем пути, что продырявились даже его стальные чувяки, железная шляпа прохудилась и краями опустилась на плечи, а посох настолько истёрся, что стал   невидим под прикрывавшей вершок ладонью…

И грустно было, бесконечно грустно в «Советской Адыгее» читать последнее интервью Хазрета Совмена, которое он дал перед отъездом со своей малой родины: то, что я мог, мол, позволить из личных средств дать Республике, здесь, внизу, часто разворовывали. А сверху не ощущал и малой поддержки: Москва, которой нужно было, чтобы пошёл тогда в президенты, забыла обо мне тут же, как я им стал.

Невольно подумаешь: неужто примерно также может сказать потом о своём прорывном договоре с ректором МГУ Виктором Садовничим  Президент Ингушетии боевой генерал Юнусбек Евкуров?

Опыт Приштины у него уже есть. Не сломивший его трудный,  печальный опыт.

В одном из интервью сказал о себе: «На Кавказе я ингуш. В России – кавказец. За рубежом – русский!»

Не ему ли, и правда что, самой судьбою поручено начать давно заждавшийся своего часа «обряд воскрешения»?.. Всего лучшего, что ещё недавно имелось во вросших одна в другую, неотделимых теперь друг от дружки национальных культурах и на Кавказе, и – во всей многонациональной России.

Не мешайте ему!..          

Не предавайте его опять.

Краткое послесловие:

Эта статья уже была написана, когда из Майкопа позвонила Роза Намитокова, дождавшаяся, наконец, выхода в свет своего детища, за которое так переживала не только она сама, но и кафедра её, и многочисленные ученики и соратники.

От чистого сердца принялся её поздравлять, но в голосе у неё  послышалась печаль:

- Увеличить тираж, к сожалению, не удалось. Ходили с протянутой рукой, собирали с миру по нитке, но всё равно хватило только на  четыреста экземпляров…

Попробовал утешить её: лиха, мол, беда начало – у такой книжки, будем верить, всё впереди. «Словарь кавказских имён», а?! Обещаю, мол, приехать на открытие памятника составителям!.. Надеюсь, поставят прямо перед Университетом?

На шутливый мой тон она не отозвалась.

- Мне вам неловко об этом рассказывать, - грустно вздохнула. - Но у нас тут все вспоминают сентябрьскую выставку словарей в Майкопе… теперь это традиция. На ней были два тома матерных слов… Какие роскошные тома! Издательство «Лимбус» из Петербурга. У каждого пять тысяч тираж. Один том на букву «ха», извините. Другой на «пэ»…  стыдно, конечно, ещё бы нет, но разве такой малый тираж у нашего словаря… по сути о нас обо всех! Это не стыдно?!

Долго я сидел погрустневший, а потом вдруг рассмеялся…

Позвонить этой майкопской труженице? – подумал.

Прочитать в утешение стих, воспоминание о котором самого  заставило улыбнуться?

С Валентином Филатовым знаком не был. Малый, чуть ли не крошечный сборник этого талантливого стихотворца из кубанского города Курганинска уже после его ухода из жизни дал мне почитать наш   общий товарищ, адыгейский поэт Давлет Чамоков. Вот четыре строки из этого сборника:

Нам демократия дала
Свободу матерного слова.
Но нам не надобно иного,
Чтобы воспеть её дела!

Воистину?!

Гарий Немченко
Источник: http://maxpark.com/user/4295122619/content/1861263