Прости меня, Саша! (О редакторе беловской и ленинск-кузнецкой городских газет Александре Семирекове)

(Автор – Вадим Усланов. Работал в районной, городской, областной газете Кузбасса. Ушел из жизни в 2012 году в возрасте 73 лет…)

И снова случай… Копался в личном архиве. Искал письмецо одно – документ из прошлого. Оно частенько стучится в сегодня. Такова жизнь, «учительша». Заставила она меня и бумажки хранить.  Письма, записки подшиты по порядку и датам. Все? Все, не все, но накопилось разных будь-будь сколько за многие годы. Листал, листал… Сделал одно неосторожное движение и папка выпала из рук. Тут и «выглянул» из нее он, уголком листочек. Ну-ка, ну-ка, кто же такой не подшитый тут оказался? Отвернул обложку, -  узнал.

Сложенный вдвое, пожелтевший от времени, чахлый,  надорванный с краю, лежал он себе сиротливо в конце объемной папки, набекрень. Развернул. И поплыли перед глазами тускнеющие строчки старых чернил. Заговорили они голосами друзей.

Прервусь. Комок к глотке подкатил…

… Всего листик бумаги. Но за ним вся моя последующая жизнь, которая могла получиться иной, а то и не получиться совсем. К большому сожалению, мои попытки поместить здесь копию этого листа ни к чему не привели.  Не доказательство собирался это сделать. Просто в память о Саше Семирекове. А именно его рукой оно было написано. Именно он привел друзей ко мне домой тогда. В минуты отчаяния.

Ничего не остается, как перепечатать этот текст. Вот он.

          Вадим, Вадим, зачем ты слег?
          Зачем бока свои терзаешь?
          Простуда – враг, болезнь – порок,
          А ты ее не прогоняешь.
     Ведь ты здоровый, как бугай.
     Сшибешь барана кулаком.
     Вставай, Вадим! Вадим, вставай!
     Бациллу в зад ударь пинком.
          Чтоб в нос тебе не клала яйцы –
          Они потом зудят в ноздрях.
          А ты их злобно пальцем, пальцем…
          И пальцы – в жиденьких соплях.
     Вставай, Вадим, Вадим, вставай!
     Чихни на градусник под мышкой.
     Ты в лавку сбегай, погуляй
     И выжми гирю чахлой шишкой.
          Тогда хандра из тела – вон,
          И светлый ум твой заискрится.
          В башке исчезнет нудный звон,
          И кабинет родной приснится.
     Ну, а теперь возьми аванс.
     Здесь трешки нету и не будет.
     Ты видишь, мы впадаем в транс,
     Ладони, видишь, яро зудим…

Хулиганская  фраза: «И выжми гирю чахлой шишкой». Прочитал еще раз. Засмеялся и… комок предательски протиснулся  выше. Заплакал. Боже мой, как давно это было! Как плохо мне было тогда. И как хорошо!     

Не было у меня никакой простуды вовсе. Не зудили бациллы и не текли сопли. Я просто прощался с журналистикой. Не вышел из меня газетчик. Не вышел. Таки дела. Вывод печальный, но бесспорный.     

Плохо стало после планерки. Нагоняя и ложного обвинения. А надо было заполнять первую полосу новостями. По-быстрому. Какими? Тоннами угля бригады Черепова? Того самого, Героя Соц. труда? Его же все знали. И тонны его, и то, как из него лепили Героя. Где тут новость? Лакисов сказал, должна быть. Новость не в тоннах, - в людях. Думать и искать. Искать и думать. В людях…  Найди их на чистом листе бумаги, попробуй. Вот он снова передо мной, памятный формата А-4. В руках авторучка, в голове туман и… вагонетки с углем и черепами.  Черепами? Ну да, погибших и тех, кого высматривает Дама подземелья с черной косой до пят. Прицеливается пока. Катаются они на транспортерных лентах с углем вповалку, в вагонетках и трамвайчиках. И скалятся белозубьем. Чему радуются? Интересно, Черепов жив еще или уж нет? Ему ведь было почти столько же лет, сколько и мне в ту пору. Новость не вырисовывалась. Ни тогда, ни теперь.    

Это неумение связать два слова началось не вдруг. Но вскоре, на новом поприще. На ниве шелкопера городской газеты «Ленинский шахтер». Без году неделя как переметнулся сюда  из сельской «Знамёнки». Да, видно, поторопился. Не в ту реку ступил – не оценил вовремя ее крутой,  буйный нрав. Порожистой она оказалась.     

Присматривался ко мне редактор недолго. Недельку-другую хватило ему, чтобы разобраться, что к чему. И полетели перья от моих заметок, статеек и даже коротких информашек.  Всем перепадало от Лакисова. Жесткий был человек. Но когда анализировал мои материалы, придирался к каждой мелочи. И говорил как-то особенно нервно и зло. А потом и рукописи стал возвращать. В корзине места хватало.     

И ведь прав был он, не поспоришь. Чем дальше, чем больше хотел угодить ему, тем хуже и хуже у меня получалось. Все определилось на последней пятнадцатиминутке. Лакисов , наконец, обозначил заначку причины. Сказал: «В нашем коллективе есть человек, который устроился в редакцию для того, чтобы отомстить руководству предприятия, где работал раньше». Нашептал ему эту нелепость какой-то «доброжелатель». Он и поверил. Все поняли, о ком речь. Это я годом раньше работал главным энергетиком камвольно-суконного комбината и был уволен за нарушение техники безопасности. (В «Крутом вираже» писал об этом). Без вины виноватым стал, но… так уж сложилось.     

Душила обида. Не собирался я кому-то мстить. Может, зря. Но мне этого не свойственно. И ни к чему, по сути. Мстят, когда хотят вернуть что-то утраченное. Или компенсировать чем-то потери.  Я ничего не потерял. Меня ведь пытался оставить директор на комбинате. Отказался. Что делать? Пойти к Лакисову, поговорить по душам наедине, убедить его в его заблуждении. А толку? Разве дело в ней – в сплетне? Ну, поверит он, что не держал в уме и не держу ничего подобного. Смогу ли писать? Вот в чем вопрос. Журналистскому мастерству, если его нет, никто не научит. Посидел, поглазел на чистый лист бумаги, потом на Сережу Баранова, своего начальника, заведующего отделом. Сказал ему, что плохо себя чувствую, в шутку добавил, что черепа мерещатся, и ушел. Бросить  на стол заявление в тот же день не хватило духу. Ничего не сказал и жене Валентине. Дома. Она ждала ребенка.     

Они свалились, как снег на голову, на другой день. Вчетвером.  Первым улыбался в дверях Сережа Баранов. А ведь накануне он не приходил почему-то. До этого не было вечера, чтобы не засиживался у нас допоздна. Не знал, куда деть себя после работы, рану залечивал болтовней с Валентиной – кинула его красавица, местная поэтесса Золотаина, в которую был влюблен по уши. За ним возвышалась голова самого Саши Семирекова, заместителя редактора. Ни себе хрена! Вот это гость! А за ним метались тени еще кого-то. О! Фелингер Саша, главный спортсмен редакции и выдающийся глотник.  Последним ввалился фотокор Володя Данников, с кофром на плече. Веселая компания. Она смущенно косилась на Валентину, ждала, какой будет ее реакция на этот неожиданный визит. Та была рада, улыбалась. И тогда из кофра Володя торжественно вынул бутылку водки.     

В те молодые годы Валентину не тяготили  гости. Быстренько собрала на стол, что было. А что было? Колбаса да хлеб. Соленья кое-какие имелись – заготовки замечательной тещи. А что еще надо? Перед «первой» и зачитали мне этот стих. Потрясенный вниманием, я не знал, куда себя деть. А им хоть бы хоть бы. Выпили.     

Домой не торопились. Чего-то ждали. Бутылки на четверых, пусть, на пятерых – Валя пригубила немного, явно не хватило. А надежды на продолжение «банкета» никакой. Время вышло. После 20 часов продажа алкоголя запрещена. Валентина обо всем догадывалась. Понимала: здесь и сейчас решается важный вопрос. Она встала, сказала «Я сейчас» и ушла. Героиня. Кто же пойдет на нарушение, продаст ей водку? И ради чего? Но минут через двадцать она пришла с коньком. Все мужики полюбили мою супругу. Невероятно, но  ей каким-то чудом удалось уговорить зав. магом продать коньяк из-под полы.     

За весь вечер о работе никто не заикнулся. Лишь перед самым уходом Саша сказал:     

- Знаешь, старик, на носу  50-летие Победы. Мы тут решили подготовить серию материалов,  о ветеранах. Сбираемся провести встречи с ними, за круглым столом. Отдельную группу для этого собираем: Сергей вот, я. Володя снимать будет. Давай, и ты подключайся. Завтра приходи, не опаздывай.     

Три месяца прошли потом как один день. Работы хватало. Организационной, в частности, не свойственной для редакции  – помещения подыскивали подходящее, с транспортом вопрос решали, чаепитием. Сейчас за все пришлось бы платить. Тогда могли и договаривались так. Одно дело делали. Государственное. Встречались поочередно с защитниками Москвы, Ленинграда, Сталинграда, участниками битвы на Курской дуге и теми, кто дошел до Берлина. Надо было всех выслушать, записать и изложить потом в удобоваримой форме. Я писал не в угоду Лакисову, а как мог, хотел, чувствовал. Материалы шли помимо редактора. Подписывал их в печать Саша. Право такое было у него,  как у заместителя. Публикации были замечены в области. И вчетвером мы стали Лауреатами премии Союза журналистов Кузбасса. К тому времени и Лакисов оттаял. Жизнь, хоть и беспокойная, пошла своим чередом. Александр Иванович назначил меня сначала заведующим промышленным отделом, а потом и ответственным секретарем редакции.     

Не знаю, чтобы было со мной, окажись на месте Саши Семирекова кто-то другой. И вот ведь что - это был не последний случай, когда он возвращал меня к жизни.     

Прошли годы. Я умирал в элитной больнице областного центра, где лечились партийные функционеры и чиновники Советской власти разного уровня. Не преувеличиваю, - умирал. Неудачно прошла операция на печени. Один раз меня смогли выдернуть от туда, куда безвозвратно уходят. Так что знаю, как это происходит. Все слышишь, все понимаешь, но уже ничего не видишь. Хочешь позвать на помощь, пытаешься сказать: «Умираю». Но не можешь. Лишь слышишь собственный храп. Понимаешь, это конец. Обидно, но… И все исчезает. Было так, да. И это могло повториться. Знали все. Ждали. Не знали лишь, чем это закончится.     

Мне выделили отдельную палату, с холодильником, телевизором и даже телефоном. То ли медики чувствовали за собой вину, то ли была какая другая причина, не знаю. Вполне возможно, готовились к худшему. Хирург Тихомиров бодрился, приговаривал: «Не горюй. Кишочки помоем, если что. Просушим,  уложим на место, зашьем. И будешь, как новенький». Шутник. А в отпуск очередной уйти все же побоялся.     

Я лежал один. Ко мне приходила Валентина с маленьким Глебом. Ежедневно. Но лучше бы она не приходила совсем. От ее страдальчески сморщенного лица, от жалости ко мне можно было удавиться. Больше никто не сподобился. Родственники о моей болезни не знали. Договорились с супругой, не сообщать им. Друзей и собутыльников не было. Сослуживцев тоже. Они находились в Москве. В то время в издательстве «Труд» трудился. Юра Котляров, собкор, «сосватал» - отказаться не мог. То есть был сам по себе, как тот волк-одиночка, отбившийся от стаи. Приятели, конечно, были. Но приятели по больницам не ходят. Могли и просто не знать.     

Много, слишком много времени я оставался наедине с самим собой. В таких случаях всякая мура в голову лезет. Устаешь от боли, уколов, таблеток, сочувствующих взглядов. А, главное, не знаешь, что приготовила тебе судьба на завтра. Боишься… Устаешь и от боязни. Устаешь хотеть жить дальше. А-а, думаешь, и ладно. Значит, так тому и быть.     

И вот однажды, в тягучие минуты упадка сил и духа они заявились: Сережа Баранов и Саша Семиреков. И первая мысль, которая прошила меня насквозь, была отнюдь нерадостная: «Боже, какой же я подлец! Какой подлец!».  За все эти годы «столичный» зазнайка ни разу не позвонил им. Саше Семирекову - в Белово, куда его перевели редактором городской газеты. Сереже Баранову – в Ленинск-Кузнецкий, где он сменил умершего Александра Ивановича. Как они узнали, что я здесь загибаюсь, остается только догадываться. Нашли время, созвонились и приехали. Более сотни верст отмотали. Не сразу и они расслабились. Говорить-то было о чем? О личной жизни? О ней мужики меж собой не говорят. О работе? Так она у каждого своя.     

Кое-какие слухи доходили до меня. Саша, наконец, ушел от жены. Отказались от нее и их дети, два пацана. С отцом стали жить. Поздновато. Ему бы давно следовало уйти, еще в Ленинске-Кузнецком. Ошибки молодости надо исправлять в молодости, пока петля не затянута детским плачем. Было: влюбился в комсомолку, за красивым фасадом не разглядел человека.  Она действительно была красивой, румяной, пышущей здоровьем. Но… почему-то не любила почти все: надомную работу портнихи, варить, кормить мужа и детей, мыть полы, стирать белье. Любила поспать и часами  рассказывать встречному поперечному, как ей плохо живется и как не повезло с мужем, пьяницей, который почти не бывает дома. Эх, ей бы настоящего пьяницу. Может, тогда поняла что-то. Хотя вряд ли. А Саша и впрямь стал тяготиться домом, разборками с женой. Валентина обычно всех женщин защищает, если кто-то о них плохо отзывается, но тут даже она не понимала, как можно быть такой дурой - славить на весь город собственного мужа,  уважаемого всеми, просто хорошего человека.  Женился и Сергей Баранов. Насмелился, наконец.     

Посидели, помолчали.     

Они ушли, и мне стало много легче. С души будто камень свалился. Не один я, выходит, в этом мире. Не один. Захотелось жить снова. Саша сказал на прощанье: «Держись, Вадим! Вадим, держись». Мог ли я не прислушаться к такому пожеланию? Старых друзей. Не мог.     

Ну, а теперь о главном, горьком, печальном. И постыдном.     

Года три прошло с той последней встречи. Листаю газету «Кузбасс», заглядываю на последнюю страницу и получаю удар обухом по голове. Бросился в глаза некролог и фамилия Семиреков. В черной рамке. Саша умер?! Что? Не может быть. Как? Как это случилось? Когда? Где? Почему? Скомкал газету. Бессмысленные вопросы. В них ли дело? Какая разница, когда и где. Умер! Умер!  

Это главное,  непоправимое и безвозвратное. Однако начал наводить справки и узнал убийственные подробности. У Саши был рак желудка. И скончался он здесь, у нас в Кемерово, в областной больнице. Ходу до нее от моего дома – полчаса пешком. Он умирал тут, а я дома сидел. Как это скверно! И паскудно! Боже мой, боже мой! Он наверняка, как и я, лежал и мучительно ждал конца, не теряя, однако, надежды. Может быть, думал и обо мне. Хотел, чтобы и я сказал ему: «Держись, Саша! Саша, держись!». А я… Боже мой, какое я дерьмо!     

Не хочу спрашивать, почему никто не позвонил мне и не сказал, что Саша тяжело болен и лежит у нас в больнице. Не хочу спрашивать Сергея Баранова о том же. Спрашивать, значит, пытаться свалить вину на других.  А виноват я сам, никто больше. Виноват во всем. И в частности, в том, что некому было позвонить мне и сообщить о Саше. Виноват в том, что меня  фактически вытолкнули из обоймы журналистов. Виноват, что находился на положении безработного, тунеядца. Виноват, что зарабатывал на хлеб извозом. И никому не было дела до «бомбилы». Вот и на похоронах Сережа даже не подошел ко мне.  За падло ему, видимо, было общаться с изгоем.      

Не получилось у меня постоять у гроба, попросить у Саши прощения. Не дали. Не то, чтобы открыто, - не отталкивали, нет, но дистанция, которую держали бывшие коллеги, их короткие взгляды красноречиво говорили, что я здесь лишний. Не позвали меня и на поминки. Знаю, туда не приглашают. Сами идут, если хотят поминуть. Но пойти, значило бы, что кому-то придется  сидеть со мной рядом, тем самым ставить его в неловкое положение. Не выйдет ли потом боком ему это случайное соседство с антисоветчиком.     

… Папка случайно выпала из рук, а из нее послание из прошлого. Случайно ли? Судя по тому, как складывалась из «случайностей» моя жизнь, не случайно. Вот и думаю, не знак ли это к покаянию? Не пристало ли время просить прощения у друга за забывчивость, невнимание? За все.  То самое «все», что  можно обозначить одним словом, емким и точным: предательство. Не поздно ли? Лучше поздно, говорят, чем никогда. А смысл? Услышит ли друг? Услышит.     

Друг. Что такое друг? Как я это понимаю, лично? На мой взгляд, это не тот человек, не только тот, с кем легко общаться. Не только тот, кому можно доверять, с кем можно делиться своими замыслами и помыслами. Это не тот, с кем чаще встречаешься, проводишь свободное время, в пивбаре за кружкой пива или кафе. Не тот, кто не забывает поздравить тебя с днем рождения, одалживает деньги. Это не только тот, кто протягивает руку помощи в трудную минуту, не бросает, когда все от тебя отворачиваются.  Друг – это нечто большее. У друзей едины души. Близняшки. И они неразлучны, где бы друзья не находились – рядом ли, за тысячу верст друг от друга, или по разную сторону рубежа жизни и смерти. Души не умирают.     

За всю мою долгую жизнь у меня было только два друга: Марат Братилов и Саша Семиреков. С тем и другим мы мало общались, но были рядом всегда. Не знаю, жив ли сейчас Марат. Для меня он жив. Потому что до сих пор каждый свой поступок я мысленно сверяюсь с тем, как он отнесется к ним. То же самое и с Сашей. Он не где-то, он со мной. Однажды я даже писал ему. Формально писал актеру Александру Михайлову, они с ним очень похожи. Даже внешне. Писал одному Саше, а думал о другом.     

А сейчас вот хочу обратиться непосредственно к Саше Семирекову. Уверен, он сейчас следит за бегущей строкой компьютера. Читает. Потому обращаюсь к нему напрямки.     

…Сашь, что хочу тебе сказать? Мне надо повиниться сначала за то, что предал вас, тебя, то есть, и ребят из «Ленинского шахтера», уехал в Кемерово. Это ведь не просто так вышло – взбрындил и уехал. Так вышло будто по чьему-то велению. Ну, вот смотри. Работу ответственного секретаря ты знаешь, не мне тебе рассказывать. Выпускать пять газет в неделю одному человеку – гигантский труд. Одних обязанностей не перечислить. И не буду. Расскажу лишь то, что послужило поводом для разрыва с Лакисовым. Обычно во второй половине дня я приносил ему готовые макеты полос очередного номера газеты. И рукописи, которые сам уже вычитал, выправил. Через час примерно вызывает меня в себе, и такой разговор у нас с ним происходит. Показывает какую-нибудь статью и спрашивает:     

- Ты зачем мне это принес?     

- ?!     

- Статья хорошая, тебе понравилась?     

- Да, - отвечаю.     

- А мне зачем даешь читать.     

В другой раз не несу ему материалы, которые считаю вполне приемлемыми для публикации. Лакисов читает их на другой день уже в готовых гранках. Опять вызывает меня и кричит:     

- Почему не показал мне оригиналы?     

- Так материалы же хорошие.     

Он мечет молнии, скрежещет зубами. И так каждый день. Перед тем, как идти к нему, мучаюсь. Принести, - зачем принес? Не приносить… Однажды не выдержал, сказал:     

- Александр Иванович, но это же получается «стой там - иди сюда».     

Он выскочил из-за стола, подбежал ко мне, - я у двери стоял. Замахнулся на меня кулаком. Ему, видимо, стоило больших усилий взять себя в руки и опустить кулак.     

Согласись, Саша, ситуация далеко не пустяковая. Но поразительным оказалось даже не это.  Дома меня ждал сюрприз. Гость пожаловал, из Кемерово – заведующий строительным отделом редакции «Кузбасс» Лева Амбиндер. Никогда раньше я его не видел и ничего о нем не знал. Почему он вдруг приехал за мной? Загадка. Я ведь вообще в «Кузбасс» ничего не писал. А как стал ответственным секретарем, мне и некогда было. Почему выбор пал на меня, не знаю. Два таких события, две крайности в один день. Один начальник чуть ли не вытолкнул меня из кабинета, второй – позвал к себе. Что мне оставалось?    

Я очень хотел встретиться с тобой, Саша, и объяснить, как все получилось. Но, сам посуди, как бы это выглядело? Стал бы оправдываться, так, мол, и так, и т.д. и т.п. Можно ли это считать серьезной причиной для мужика? Нет, однако. Приплести сюда еще случайное совпадение – приезд гостя из Кемерово? Это стоило брать во внимание? Считал, что стоило. Только говорить об этом, вряд ли. Понимаешь меня? Чую, понимаешь. Спасибо.     

А теперь о «тунеядстве» и одиночестве.     

…Подумай, Саша, мог ли я тебе звонить в это время, когда вокруг меня вакуум образовался? Жаловаться тебе, как мне тяжко? Говорю же, что я сам виноват в своих бедах. Мне и выпутываться. Плохо, конечно, что я не знал, что ты в это время был гораздо в худшем положении.     

Ты вправе спросить, а есть ли, был ли практический смысл в моем противостоянии, упрямстве? Своей «правдой» я кому-нибудь что-нибудь доказал? Знаешь, оказывается, все-таки есть. И был даже для меня лично смысл. Материальный.     

Когда из обкома партии стали сбегать карьеристы, как крысы с тонущего корабля, вспомнили и обо мне. Видимо, в душе все же понимали и раньше, что полагаться надо не на тех, кто в рот заглядывает и кое-что умело лижет, а… Не поверишь, Саша, а пригласил меня к себе не кто-нибудь, - первый секретарь обкома Мельников. И я опять отказаться не смог. Согласился работать в организации, деятельность которой еще недавно меня, мягко говоря, не устраивала. Почему согласился? Потому что видел и понимал, надвигается беда куда большая.     

Практический смысл… Поражаешься иной раз непредсказуемости в поворотах  судьбы. Кульбит со мной получился вообще невероятный. Те, кто вчера отворачивались от меня, не признавали как коллегу, сегодня оказались в моем подчинении. Мог уволить любого редактора газеты за несоответствие. Но, как теперь понимаю, не для этого случился еще один крутой вираж в моей жизни. Пригодился однажды и я, чисто практически.     

Та партия, партия КПСС доживала последние дни. В здании обкома проходил последний Пленум областной партийной организации. А на площади перед зданием, у памятника Ленину собралась толпа. Выкрики, которые доносились оттуда, ничего хорошего не предвещали. Обстановка накалялась. Ко мне подошел зав. общим отделом обкома  (не буду называть его фамилию.     

- Вадим Всеволодович, надо что-то делать, – взмолился он. Губы у него тряслись от страха.     

Что делать? Надо разговаривать с людьми. Я и пошел вниз. Входные двери милиционеры забаррикадировали. Но меня выпустили. Толпа будто того и ждала. Меня окружили. По выкрикам и вопросам, которые мне задавали, я понял, что толпа еще не дошла до точки кипения, не дозрела, что называется, до кровопролития. Мне не трудно было отвечать на их вопросы, поскольку сам был многим недоволен. Вскоре на подмогу пришел Катриченко, бывший горняк, в обкоме занимался хозяйственными делами. Окружили и его. Толпа разбилась на две части. И это была уже победа.     

Скажешь, хвалюсь? Да. Зачем? Отвечу просто, вопросом: а зачем люди хвалятся? А если серьезно, то этим примером мне хочется сказать: мы очень близко были тогда к гражданской войне. Нам еще повезло, что заваруха та, революция касковая началась, когда еще люди не были готовы к большим жертвам. Задержись она на пяток-десяток лет, неизвестно, чем бы все закончилось. От меня точно осталось бы мокрое место. Примером тому цветные революции  в Средней Азии, на Кавказе.

Немного увлекся, Сашь, прости. Не то говорю. Я ведь снова здесь лишний. Тот зав. отделом, который отправлял меня на растерзание, при встрече не здоровается со мной. Он опять при делах, не бедствует. Как и все, с кем мне довелось поработать в последние дни Советской власти. Они нашли себе непыльные места. Сашь, ну их к черту, давай перекурим. Ты не курил никогда. А я почти никогда не пил. Давай, я выпью немного, а ты затянешься разок, другой. Вот так. У тебя голова закружилась? И у меня… зажгло что-то внутри. Сашь, а помнишь, как ты надевал парик нашей корректорши, и мы все умирали со смеху. Сашь, а помнишь… Сашь, я больше не могу. Прости. Я снова плачу.

Вадим Усланов.

Источник: www.proza.ru