Слово о Степане Торбокове. Из книги «Шория повсюду со мной»

Вряд ли в Кузбассе найдется кто-нибудь из образованного старшего поколения, кому было бы неизвестно имя Степана Торбокова – нашего замечательного поэта-земляка, выдающегося представителя шорского народа. Когда-то он имел довольно широкую известность. Можно даже сказать, он был своим, кузбасским, Расулом Гамзатовым.

В 50-70-е годы прошлого века поэтические произведения Степана Торбокова нередко печатались в областных журналах и сборниках, областных и городских газетах, вышло несколько его поэтических книг.

Степан Торбоков имел своего благодарного читателя, его слово трогало, находило отклик, он просто и вместе с тем глубоко переживал и воспевал изначальное родство человека и природы, побуждал к любви и милосердию, пробуждал чувство сострадания.

Для жителя индустриального Кузбасса такое энергоемкое слово его было особенно значимо.

Но было бы неверно видеть в поэте противника промышленности и прогресса. Как раз напротив, – он был активным поборником улучшения и совершенствования мира, искренне радовался и приветствовал изменения жизни в своей родной Горной Шории и в Кузбассе. Все это можно видеть в его стихах, например:

Лишь вчера тут сырело болото, гниль,

А сегодня – город во всей красе.

По уму и по сердцу преобразил

Человек, чтобы было уютно всем.

Создают нам машины завтрашний день,

Недра родины вскрыв, берут плоды.

Но он хотел, чтобы человек, внедряясь в природу, т.е. в изначальное сообщество зверей, птиц, деревьев, воды, ветра, солнца и звёзд, всегда помнил, что сам он есть когда-то отделившаяся, но тем не менее всё ещё неотъемлемая часть этой самой природы, причём часть не самая большая и не самая сильная, но, что чрезвычайно важно, – могущая быть мудрой и сострадательной.

В 1980-е мглистые годы, сразу после смерти Степана Торбокова (ушёл из жизни 10 июля 1980 года), нас всех увлекло в дали, отнюдь не поэтические. Поэта стали постепенно забывать. Везде, только не на его малой родине – в городе Осинники и не в среде шорского народа. В 90-е годы появилась группа энтузиастов из числа осинниковцев, которая поставила перед собой задачу возродить славное имя Степана Торбокова. У них нашлись образованные шорцы – единомышленники из других городов. Они сообща выпустили сборную книгу произведений поэта, широко отметили его 95-летие, организовали ставшие традиционными Торбоковские чтения, потом было 100-летие и так дальше. Имя поэта снова стало на слуху, его произведения снова начали читать.

Имя Степана Торбокова снова является настоящей визитной карточкой города Осинники. Поэтому слова «Торбоков» и «Осинники» стали синонимичными по отношению друг к другу. И это такая синонимия, которая делает честь городу.

Не каждый город Кузбасса имеет такого земляка. Да и не каждый город, если у него все-таки был подобный земляк, стремится упрочивать его славу и поддерживать память о нём, взяв на себя заботу о его наследии и публикуя его прекрасные произведения.

Но этого нельзя сказать про город Осинники. Данная книга – лишнее тому подтверждение. Осинниковцы не на словах, а на деле помнят и гордятся своим поэтом Степаном Торбоковым. А значит, и весь Кузбасс будет помнить его и гордиться им, ведь, как известно, память и гордость – не абстрактные понятия, а результат конкретных инициатив и дел.

Степан Семенович Торбоков родился 10 декабря 1900 года (по данным научного сотрудника Музея этнографии и природы Горной Шории Е. Демаковой дата рождения поэта - 21 декабря 1900. По другим - 22 марта. - Прим. сс.рф) в том месте, которое много позже стало именоваться городом Осинники. А во время его рождения это был аймак (район), состоявший из нескольких шорских аалов (деревень) во главе с улусом (селом) Тагдагал (параллельное название – Осиновка). Родным селением поэта был аал с поэтическим названием Тайлеп.

Поэтическим в этом аале было не только название. Аал являлся одним из центров бытования традиционного шорского сказительства, т.е. в этом аале испокон веков жили потомственные кайчы – мастера-исполнители героических сказаний. Кайчы в поэтической форме повествовали о тюркских древних героях и их деяниях, исполняя свои сказания не только ритмизованным рассказыванием, но и параллельно (в первую очередь) – горловым пением (называется «кай») под собственный аккомпанемент кай-комуса – двухструнного инструмента типа кобзы. Сохранились имена некоторых выдающихся тайлепских кайчы: Н.К. и Г.С. Тельбезековы. Г.С. Торбоков и другие.

Традиционное шорское сказительство в тех местах, кроме Тайлепа, еще бытовало в селе Кинерки, тамошние выдающиеся кайчы: братья К.М. и А.М. Атконовы. С.В. Шалбыгашев. С.Т. Тайбычаков.

Эти два села и были центрами бытования так называемой кондомской традиции шорского сказительства. Кроме кондомской, в Шории существовала еще мрасская традиция, её центры – улусы Чувашка, Казасс, Усть-Мрасс, Красный Яр и Карай.

***

Таким образом, Степан Торбоков вырос в удивительной атмосфере народной поэзии. Более того, от своих прямых предков по линии отца он унаследовал талант кайчы, т.е. обладал великолепной памятью, мог после первого или второго слушанья какого-нибудь кайчы запомнить, а потом хранить в памяти десятки сказаний, каждое из которых вмещает в себя несколько тысяч строк-стихов; великолепно пел горлом и виртуозно подыгрывал себе на кай-комусе.

Талант кайчы у него проявился очень рано, мальчиком он прошёл, как было принято, период ученичества у кайчы Н.К. Тельбезекова, очень быстро стал мастером. Спустя многие годы исполнительства у него появился свой ученик, по свидетельству А.И. Чудоякова, им был Т.С. Камзачаков.

В соответствии с кондомской традицией кая-сказительства Степан Торбоков пел с сильным сжатием гортани, но тихим голосом и в чуть замедленном темпе.

Всю свою жизнь он успешно исполнял героические сказания, их в его репертуаре было более 50.

Шорский народ знает его и помнит как одного из великих своих кайчы. Его имя стоит в одном ряду с именами великих шорских кайчы: Морошки (Н.А. Напазакова), Акмета (А.И. Абокаева), Аккоке (П.Н. Амзорова) и Пабела (П.И. Кыдыякова).

Шорский кайчы часто был не просто исполнителем издревле существовавших героических сказаний, но и как бы соавтором этих произведений. Роль повествователя, отводившаяся ему в сказаниях, позволяла не просто вести слушателя по дорогам вечно живого героического прошлого народа, рассказывать, показывать, выражать переживания героев-богатырей, вызывать сопереживание у слушателя, но и позволяла все это интерпретировать по-своему, выражать события по-своему, через свое понимание того времени и тех людей-героев.

В тексты сказаний иногда вносилось свое особенное, авторское (здесь – соавторское) представление, ведь шорский жанр героических сказаний был устным, а, следовательно, многовариативным. Жанр предусматривал вариации «узлов» сказания (терминологически - общие места», «эпические формулы»). Кайчы выбирал тот «узел», который соответствовал бы его нынешнему пониманию события, своему настроению на тот или иной период времени и интересу конкретной публики.

Кайчы мог варьировать повествование (мотивы поступков героя), горловой голос и мелодии кай-комуса. Мог даже вносить в седые сказания что-то от современности и от себя лично (осторожно, конечно). Возможностей было много, жанр был относительно свободным: в нем неизменным оставался лишь сюжет, который мог обрастать вариациями мотивов и характеристик.

И еще, кайчы редко когда ограничивался одним жанром героических сказаний, он знал и исполнял и другие жанры шорского фольклора: сказки, легенды, пословицы, песни, частушки, загадки. В этих жанрах тоже было возможно соавторство.

Увлеченный возможностью соавторства, Степан Торбоков особенно преуспел в жанре народной песни-сарын. Он стал создавать свои, как бы торбоковские, песни. Первую известность принесла ему «Колыбельная», затем были многие другие. Все созданное Степаном Торбоковым в жанре народной песни впоследствии широко распевалось народом, и пополнили сокровищницу шорской народной песни-сарын.

Некоторую часть таких соавторских произведений шорского фольклора (песен, пословиц, загадок и одного сказания), созданных Торбоковым, перевел Г. Сысолятин и в 1975 году издал в московском издательстве «Современник» книгу «Волосяная струна. Произведения устной поэзии горных шорцев».

Известно, что если человек действительно талантлив, то талантлив во многом. У Степана Торбокова в молодости проявился дар поэта (он как поэт – единственный из шорских кайчы, остальные довольствовались лишь возможностями соавторства). Ему стало тесно в рамках фольклорного соавторства, он жаждал полного литературного авторства. Поэтому он начал писать стихотворения, не скованные фольклорными жанровыми рамками. Именно стихотворения, которые уже не нужно было петь (хотя иногда он их пел, подыгрывая себе на кай-комусе).

К написанию собственных стихотворений Торбоков приступил в начале 1950-х годов, но первые редкие опыты были еще в 30-е годы.

Кроме собственно поэтического дара, к данной работе его подвинули следующие обстоятельства:

1. Шорский язык и шорская культура, в том числе фольклор, в его время были обречены. Это было вызвано репрессиями 30-х годов, когда был уничтожен, в частности, Горно-Шорский национальный район (1939 год), свелось на нет национальное образование (национальные школы в 1940 году перешли исключительно на русский язык), была закрыта газета на шорском языке (остался только русскоязычный вариант под названием «Красная Шория»), прекратилось издание книг и учебников на родном языке для школ и педагогического техникума (который был сначала в улусе Томазак-Мыски, потом был переведен в улус Кузедеево).

Репрессии коснулись в первую очередь всех грамотных шорцев, деятелей культуры, в том числе кайчы: кто-то был расстрелян, кто-то – посажен, кто-то – просто замолчал. Все национальное стало восприниматься как националистическое, подозрительное, даже – «шпионское», направленное на «отделение» национальной территории от страны. Уцелевшие от репрессий кайчы перестали петь, в том числе и Степан Торбоков, да и слушатели перестали ходить к ним, боялись.

Многие уцелевшие кайчы погибли на фронтах Великой Отечественной войны. Торбокова же на фронт не взяли по возрасту. Торбоков стал искать другое средство для самовыражения.

2. К этому времени Степан Торбоков успел получить образование: до революции окончил церковно-приходскую школу, участвовал в ликбезе (сперва окончил, а потом и сам вёл курсы ликвидации безграмотности), получил среднее образование, окончил учительские курсы, заочно закончил в 1943 году географический факультет Томского университета, стал работать учителем, завучем и директором школы в селах Кинерки, Рябиновка, Тайлеп. Не менее важно, что в школе и, особенно, в культурном Томске он приобщился к великой русской литературе. Вспомните:

Стих я даже писать замахнулся,

Пушкинский почувствовав ритм.

Появилась потребность проявить себя на поприще шорской литературы, вернее, поэзии, лирики. Он захотел в стихах отразить свое неслыханное время – эпоху революционных преобразований в Шории и России.

Известно, поэт (в отличие от прозаика) может писать лишь на родном языке. Время Торбоковым было упущено, так как на родном языке он уже не мог опубликоваться. Но всё равно это его не остановило, он стал активно писать стихотворения и тут же делал для своих будущих переводчиков подстрочники своих произведений.

Первым переводчиком его стихотворений стал хакасский поэт-собрат А. Кильдичаков, которому подстрочник не требовался (хакасский и шорский языки – это почти один язык), потом появились другие переводчики, кому подстрочник уже стал просто необходим, так как они не знали шорского языка (Г. Сысолятин, М. Небогатов. В. Махалов и другие).

Стихи Степан Торбоков создавал одновременно со своей титанической деятельностью по собиранию и записыванию произведений родного фольклора. Седой фольклор позволял ему уточнять свое миропонимание, подсказывал темы и мотивы, помогал оценить масштаб революции, потрясшей его молодость.

***

Уверенный (конечно, не до конца), что шорский фольклор и язык скоро навсегда уйдут в небытие, Степан Торбоков решил всё-таки оставить на бумаге всё то фольклорное богатство, которое он помнил сам.

Но кому нужно сие богатство? Кому нужны результаты его огромного труда? Области они не нужны – шорцев как бы не существует в природе, Москве не нужны по той же причине. С. Торбоков обращается к государственным научным структурам родственных народов – алтайцев и хакасов (АлтНИИЯЛИ – Горно-Алтайский научно-исследовательский институт языка, литературы и истории, ныне Институт алтаистики им. С.С. Суразакова, и ХакНИИЯЛИ). Те не сразу, но соглашаются за очень небольшие деньги приобрести параллельные (оригинальный и построчно переведенный на русский язык) тексты произведений шорского фольклора, аккуратно им записанные на листах ученических тетрадей, тетради аккуратно сшиты друг с другом нитками. Эти тетради с тех пор принадлежат этим институтам и хранятся в их фондах.

Таким образом С. Торбоков навсегда сохранил для истории, для своего народа и всего человечества более 50 шорских героических сказаний (опубликовано в переводах 3), несколько сказок (опубликовано в переводах 4), много песен (опубликовано в переводах 54), загадок (опубликовано 101), пословиц (опубликовано 2).

***

Миропонимание Степана Торбокова сложилось в 20-30-е годы ХХ века и коренным образом больше не менялось. Он, как на чёрное и белое, делил историческое время на две разноценные части: то, что было до Октября, и то, что было после Октября, т.е. было создано Октябрем. Первая часть уничижалась, вторая часть идеализировалась. Знакомая идеологическая структура.

Но Торбоков не был бы Торбоковым, если бы всё-таки по-своему не связал эти два отрезка исторического времени. То есть у него это не отрезки, а части единого времени, которое характеризуется дружбой простых людей, людей труда, людей разных народов, в его случае – шорцев и русских. Просто Октябрь, по мнению Степана Торбокова, усилил существовавшую более трехсот лет дружбу народов, и это дало удивительные результаты.

Можно уверенно сказать, что Степан Торбоков – своего рода мост между шорским и русским народами, мост взаимной симпатии и взаимного уважения, мост, насущно необходимый во всякие времена. Совершенно не случайно гуманистическая тема дружбы между народами проявляется во многих его стихотворениях, ибо это была мысль, которую он постоянно переосмысливал, и воздух, которым он постоянно дышал.

Данная дружба, как считал Торбоков, имеет более чем трехсотлетнюю славную историю, и она началась с тех простых казаков, которые защитили шорцев от джунгар в XVII веке:

Был джунгарский хан нам сосед,

Его всадники нам несли

На копье вражды слезы бед

Унижали, грабили, жгли.

И до наших дней было б так,

Если б не объявился сосед

Новый – храбрый и добрый казак

(Тогда русских так звали все).

Тот казак усмирил джунгар

И включил землю шорскую в Русь.

Лучше тяжкий ясак, чем пожар,

Притесненье, аркан, кровь и гнусь.

Но особенно, как далее полагает Торбоков, эта дружба проявилась в начале XX века, когда эти народы в боях отстояли свое право на свободу, равенство и труд и стали сообща строить новый мир, руководствуясь дружбой уже свободных тружеников:

У шорского народа с русским

Общих триста лет.

Мы вместе – в радости и грусти,

И вместе живём на земле ...

Нет силы такой, чтобы

Нас развести по углам!

Наша дружба – высокой пробы!

Все идите – к нам!

И в жару, и в стужу,

В счастья и горя час,

Мы триста лет жили в дружбе,

Тем более – сейчас.

Мы, люди XXI века, конечно, несколько скептически оцениваем взгляд Торбокова на Октябрь и вообще на начало ХХ века, но с одним не согласиться нельзя – дружба между шорцами и русскими, основанная на взаимной симпатии и взаимном интересе, всегда была, есть и, хочется верить, будет.

И нельзя отрицать того, что начало ХХ века значительно улучшило Горную Шорию: из одинокой окраины она действительно превращалась в один из центров совместного труда народов, здесь появились города и стали культивироваться невиданные тогда блага (электричество, радио, различные машины, в том числе автомобили, трактора и т.п.).

Та же советская власть (у Торбокова она вместилась в символы – «Октябрь», «Москва») В те годы административно объединила разрозненные шорские земли и создала доселе невиданное – Горно-Шорский национальный район, в котором простые шорцы сами стали решать свои насущные вопросы, в том числе культурные.

Впервые за всю историю шорского народа стала выходить газета на родном языке, публиковались книги, учебники, каждый ребенок мог свободно учиться на своем родном языке. (Истины ради заметим, что письменность на шорском языке, в том числе и преподавание родного языка в школе, были и ранее (с 40-50-х годов XIX века), но учились в школах не все дети, а только явно способные, родственники паштыков и те, кому повезло попасться на глаза пришлому миссионеру. Речь идёт о церковно-приходских школах, их в Шории было сначала одна-две, к началу ХХ века стало десять, одну из которых в свое время окончил сам Степан Торбоков. И однажды публиковались на шорском языке рассказы из Библии и псалмы.)

Начало же ХХ века внесло в национальное просвещение невиданный демократизм (школ стало более сорока, что для маленькой Шории очень даже немало).

Всё это сообщается для того, чтобы мы могли понять, почему Степан Торбоков всю жизнь был очарован советской властью, т.е. Октябрем и Москвой:

Я слышал с детства о тебе, Москва,

Ты для меня – как святыня!

Я с детства мечтал

Увидеть тебя, Москва,

А посчастливилось только ныне!

Радость наделяет силой.

Сносит трудности, преграды.

Уж давно она вселилась.

Октябрем зову ту радость.

За Октябрь я бился, стал я

Вечно молодым за это.

Тем более что революционные преобразования в Шории пришлись на самые молодые его годы (человеку ведь так свойственно идеализировать время своей молодости), поскольку именно тогда он сформировался как личность (и больше в корне не менялся), а значит, это были лучшие годы его жизни.

И что с того, что свободный труд, равенство, братство оказались на деле только декларацией? Что с того, что та же советская власть со временем ликвидировала Горно-Шорский национальный район, вернув шорские земли и народ в прежнее состояние разрозненности, закрыла газету, убрала преподавание по-шорски, не стала печатать книги и учебники на шорском и вообще обрекла язык на умирание? Что с того, что благодаря той же власти сам Торбоков никогда не видел и даже не имел надежду увидеть свои замечательные стихи на родном языке напечатанными, а только – переводы?

Все равно для Торбокова время его молодости – лучшее, и советская власть – лучшая.

Такова логика формирования человеческой личности, с которой нельзя не считаться. И все, им любимое, прекрасное и высшее, отразилось в его стихах.

***

Можно добавить, что Степан Торбоков – своего рода мост между человеком и природой. Он в своих стихотворениях воспроизвел характерное для шорской культуры уважительное отношение к природе как к живой целостности, как к отдельному миру, который не ниже человеческого.

Более того, природа у Степана Торбокова стала настоящим героем его произведений, например, деревья, горы, ветер и т.п. Они умеют чувствовать, переживать, они имеют свою судьбу.

В своё время книжка поэта «Струны кай-комуса» потрясла меня. Первое мое впечатление было таково: сквозь слова я уловил, что поэт вполне серьёзно и искренне уравнивает деревья, зверей и горы с человеком. Для него они – такое же человечество, как и сообщество людей. Относится к ним, как к живым людям, радуется встрече с ними, чувствует их душу, знает их судьбы, сопереживает им. Это было для меня неслыханно!

И узнаваемо. Я вспомнил, как мои бабушка-нанека, бабушка-авий и мама относятся к своим домашним животным. Они разговаривали с ними, словно с людьми, сопереживали им, иногда посмеивались над ними, иногда упрекали, сердились на них всерьез. А в дни, когда кололи этих животных, они затворялись в доме и тихо плакали. И как отец мой перед тем, как срубить дерево возле дома или в тайге, долго курил и шептал себе под нос какую-то молитву. То же самое он делал и на охоте, прежде чем идти за зверем.

Я понял, что у моего народа это не было блажью, чудачеством или, скажем, ненужной сентиментальностью, а было исконным шорским отношением к природе, отношением живого к живому, души к душе, одного мира к миру другому, равного к равному. Шорцы уверены, что животные умеют чувствовать, понимают человеческий язык, они – тоже люди, тоже человечество. Шорцам бывает стыдно перед животными, могут ждать от них отмщения, а также душевности, просто животные, звери сказать не могут. Охотясь, срубая деревья, шорцы искренне и серьёзно просили у них прощенья, был целый ритуал.

Именно такое исконное шорское отношение к природе прослеживается в произведениях Степана Торбокова.

И это не характерное для литературы олицетворение, нечто созданное для красоты, хотя в олицетворении главный герой тот же самый человек, а не природа сама по себе. Здесь же природа выступает полноправным героем, а человек (в данном случае лирический герой) – лишь путешественник, общающийся, скажем, с осиной, берёзой и сопереживающий им. В этом случае человек – не чистый лирический герой, а, скорее всего, лироэпический, водящий читателя по природе и знакомящий его с ней, отображающий её так насыщенно, что способен вызвать сопереживание у читателя.

Такой лиро-эпический герой у Степана Торбокова остался от его деятельности кайчы, лишь была усилена лирическая струя. Т.е. его поэзия лиро-эпична по своей природе, она экстравертивна, направлена на внешний мир более чем на свой внутренний.

Вот отрывок из стихотворения о лютом январе:

Однако красив ты, вот возвращаюсь я лесом,

еловые ветки в снежных шубах сидят –

как будто зайцы – вверх по дереву тесно,

и на меня доверчивым взглядом глядят.

Но стоит ветру вёрткому объявиться,

холодным порывом выскочить исподтишка,

как тут же зайцы наземь стали валиться

и разбиваться, гибнуть в моих ногах.

Погибли, видно, не все, один – настоящий – заяц

помчался вдруг от ног моих юрко прочь,

то будучи виден средь снега, то с ним сливаясь,

и скоро исчез в поземке – призрак точь-в-точь.

Мы думаем, что и человек нашего века найдет в поэзии Степана Торбокова много для себя нового, интересного и полезного, узнает что-то своё в его поэтическом мире, почувствует свою сопричастность этому удивительному миру, а также – к миру шорского фольклора...

Г.В. Косточаков,

секретарь Союза писателей России, доцент Кузбасской государственной педагогической академии

 

Степан Торбоков. Стихи

Осинники

... Здесь давно угасло и забыто

Старое, кошмарное житьё.

Вышла кверху золотая жила –

Чёрное ты золото моё!

Уголёк!

Его рубают в лавах

Сыновья улусов кочевых ...

Весть разносят о шахтёрской славе

Поезда на линиях стальных.

И, стерев последний след былого,

Новый город засветил огни.

В полутьме предутренней

Лиловой

Манят, манят издали они.

Над пластом,

Над углем богатейшим

Станет завтра

Лучше, чем вчера!

Так сказал мне город мой любимый.

По-шахтёрски выйдя на-гора.

 

Кузбасс

Среди высоких гордых гор

Простор Кузнецкой котловины.

Синеют блюдечки озёр,

Пестрят коврами луговины.

Вихрами дыбятся леса,

Пронзают небо стрелы кранов,

И заводские корпуса

Дымят, как трубки великанов.

Пусть о тебе, мой край родной,

Молва идет-шумит по свету:

В твоей богатой кладовой

Каких сокровищ только нету!

Не о цветах, друзья, пою,

Не о чащобах, где медведи,

Слагаю песню я свою

О чёрном золоте, о меди!

Смотря в синеющую даль,

Хочу воспеть чугун и сталь,

Что брызжет огненной струей!

Кузбасс! Ты дорог и любим.

Горжусь твоею красотою,

Твоею мощью, широтою,

Рабочим обликом твоим.

 

Мустаг*

Стоишь ты в сердце Шории, Мустаг;

Века ты молча простоял, Мустаг.

Но я – певец, я не могу молчать,

И про тебя я начинаю так:

– Родной Мустаг, кузнецкий великан,

Ты головой седой ушёл в туман,

Тебе, Мустаг, нетрудно разогнать

Высоких туч зыбучий караван.

Сойдясь с тобой, разделятся они ...

Оледенел вершин твоих гранит,

Как крепкий камень, стал хрустальный лёд

И на тебе столетьями лежит.

Сползают ледники с твоих боков.

Овёс, что у подножия, – шелков.

Их у Мустага много, ледников,

Для бурных рек, для горных родников.

И в полнолунье северный твой склон

Высокою луной не освещен,

Сибирским солнцем в полдень не согрет ...

Зимой и летом цепенеет он.

А с южной обогретой стороны

Всё скалы, скалы нагромождены.

Медвежьи тропы лишь – дорог тут нет...

И катятся в ущелья валуны.

Родной Мустаг, Алып – хранитель руд,

Тебе молился раньше шорский люд.

Ты защищал от барского зверья,

Не отдавал тюремщику под кнут.

Ты видел всё, Мустаг, и между тем

Был околдован, оставался нём.

Ни перед кем о том не промолчу,

Что песней пробудить тебя хочу.

К земле, Мустаг, поближе приклонись

И, что там вдалеке, послушай... Чу!

Ты слышишь океанскую волну,

Ты слышишь и заморскую страну.

Там недруги страны моей. Они

Рвут атомною бомбой тишину.

Проснись, Алып, и панцирь свой надень,

Стальной надёжней затяни ремень,

Скажи. Мустаг: «На Родине моей

Не перевелся род богатырей.

Нам можно руку дружбы протянуть,

Но подходить с мечом – никто не смей».

(*Мустаг – ледяная река)

 

Калтан

Если солнце

Скатится с Саян,

Нам рассеет

Сумерки

Калтан.

Выше леса

Три трубы ЮжГРЭСа.

Зарева пурпурная завеса.

Огоньки

Близки и далеки.

Хороводы

Водят огоньки.

Льется ток

Потоком,

А давно ли ...

Захолустье.

Пустыри да поле.

Искрят волчьи очи

По ночам.

Узкое оконце,

В нём – свеча ...

Нет теперь

В помине

Жизни той.

Яркий свет разлит

Над Кондомой ...

Еду по Южсибу

На восток зовут нас светофоры.

Абагур остался позади.

Где-то здесь, недалеко от Шоры,

С двух сторон пробив тайгу и горы,

Встретились строители в пути.

Пролегли серебряные звенья,

И летят по ним на всех парах

Поезда, послушные веленью

Машинистов, выросших в горах.

И осталась позади долина

С речкою порожистой Мрассу.

Я гляжу на дикие вершины,

На тайги приволье и красу.

Островки берёзы бело корой

Омывает хвойный океан.

Расступились мраморные горы,

В утренний укутались туман.

То кипрей мелькнёт, как на экране,

То нагроможденье диких скал,

То шиповник полыхнет багряней,

Чем зари рубиновый накал.

Бурелом глядит косматым лешим.

Кедрачи застыли в чутком сне.

Две седых горы – Шаман с Эзрешем

Глухо прошумели в стороне:

«Ты на лыжах шёл по этим скатам,

По маральим тропам проходил...»

Горы. И сейчас я здесь, я – рядом,

Только я Южсибом покатил.

Знал я вас отлогими, а ныне

Каменные вырваны бока ...

Кабарга седая на вершине

Испугалась звонкого гудка.

Мчится поезд, и мелькают горы,

Машут в окна кедры по бокам.

Здравствуйте, хакасские просторы!

Здравствуй, добрый город Абакан!

 

Мир

Повстречался мальчик черноглазый,

Лет шести, задира из задир.

Удивил меня короткой фразой:

– Дяденька, а что такое мир?

Промолчишь в ответ – обидой ранишь,

Говорю с улыбкой малышу:

– Все узнаешь – старым скоро станешь.

Ну, а впрочем, слушай. Расскажу.

Посмотри, как солнышко лучится,

А людей на улице не счесть.

Смех веселый. Радостные лица.

Все спокойны... Это мир и есть.

Папы дома нету – на работе.

Кто он, знаешь?

– Знаю. Бригадир.

– Ты одет. Обут. Здоровый малый,

Молоко и яйца можешь есть.

Может, не с того совсем я края

К объясненью мира подступил,

Но малыш сказал мне: «Понимаю,

Понимаю», – тихо повторил.

«Потом» и «сейчас»

Вот побасенка про слова

Ленивого анчы*:

– Из тысяч слов я только два

Всех твёрже заучил.

Бывало, от игры ребят

Не отогнать кнутом.

«Иди-ка в юрту!» – мне кричат,

А я кричу: «Потом!»

Но если стол накроет мать,

Наставит вкусных яств,

Меня к столу не надо звать:

«Я живо! Я сейчас!»

«На водопой коров сгоняй!»

«Потом!» – а сам забыл.

«Сходи-ка в бабки поиграй!»

«Сейчас!» – И след простыл.

«Садись за азбуку, малец».

«Потом! Потом! Потом!»

А годы шли, и, наконец,

Вихор под потолком.

Я взрослый парень, и с ружьём

В тайгу бы мне как раз,

Но все же я в тайгу «потом»,

А к девушкам – «сейчас».

«Дровишек надо нарубить!»

«Потом я насеку!»

«Давай, дружок, араку пить».

«Сейчас, сейчас, бегу!»

С тех пор привык я всякий раз

Пренебрегать трудом.

В любой забаве я – «сейчас»,

В работе я – «потом».

Жалел отец, жалела мать,

Жалела вся родня.

Кому же было вышибать

Безделье из меня?

«Сейчас» – и шёл я на обед.

«Потом» – и в деле квел.

Лентяй умолк. Лентяя нет.

Лентяй от нас ушёл.

Но ты, дружок, его рассказ

Запомни. Он о том,

Что надо отвечать «сейчас»

И позабыть «потом».

(*Анчы – охотник)

 

Мой истинный друг

По разным тропинкам блуждали

Мальчишечьи наши года.

Таёжные хмурые дали

Лежали меж нами тогда.

Ни след, ни лыжня у сугроба

Никак не сходились во мгле,

Хотя следопытами оба

Росли на одной мы земле.

Лишь в юности тропки скрестились

При свете октябрьских лучей.

Без клятвы мы с ним подружились,

И не было дружбы прочней!

Он мне оказал не услугу –

Отвел он от парня беду.

Навек благодарен я другу

За путь, по какому иду.

Бывало мне трудно порою,

Но дружбы светил огонек,

Когда, окружен детворою,

Ступал я за школьный порог ...

И вдруг со змеиной головкой

Мелькнул человек на пути.

Наветом, хитрейшей уловкой

Сумел он друзей развести.

Надолго я стал сиротою,

Как будто остался без рук ...

В морщинах, с седой головою

Недавно вернулся мой друг.

– О, Яков Кузьмич! Не мечта ли?

Не тень ли твоя предо мной?

Живым уж тебя не считали,

Ну, здравствуй, родной!

Взволнован сердечным приветом,

Всем руки признательно жмёт.

– Ну, как ты?

– Не стоит об этом,

Живой я! Что было – не в счёт.

 

Матери

В народе есть представленье одно,

Как вспомню, болезненны строки:

«Жена – пред тобой, дитя – за спиной,

А мать – где-то сбоку».

Нет, маму свою я совсем не забыл,

Всегда ты вниманьем отмечена,

С тобою рядом дорога моей судьбы,

Первопрестольная моя женщина!

Лишь недостаточно всё, неполна

О матери наша забота любая.

И вновь тропой постаревшего пацана

Спешу я к тебе, моя дорогая!

Ты девять месяцев творила меня,

Рожала в непостижимых мученьях,

Тобой и всю жизнь создавался я!

Творца своего как забыть – творенью?!

Не разделимы тобой жизнь и труд,

Их крепко любить ты и меня научила.

Целую руки твои, в них – уют

И миротворящая нежная сила!

Ты говорила, просты мы, тихи,

Пусть пишут поэты, мы им не ровня.

Но мир изменился, стал я писать стихи

О том, что люблю и что помню.

Я помню, ты часто меня на замок

Закрыв, одного в избе оставляла,

Плакала, что-то шепча на порог,

На поле, чтобы работать, бежала.

Голодная, помню, была пора,

В одежде ты прятала зёрна, тайной

Тропой вся красная шла, но не раз

Всё раскрывалось перед хозяином.

Мне любо, что время иное пришло

Колхозными стали поля и славными.

В твоих руках сплочённое наше село,

При этом средь равных ты равная.

Свою любовь земле отдаешь теперь,

Колосьям общего поля. Сегодня

Другая мать – мать-земля – в ответ тебе

Протягивает зёрна в своих ладонях.

А ты даешь этот хлеб всем, кто беден,

О детях прежде всего беспокоясь.

И мать-земля, и Родина-мать в тебе

Соединились, мама, в один великий образ!

И этот образ – нового времени дар,

И он из времени творит эпоху!

Уверен, каждая мать теперь и всегда

Не будет для детей – где-то сбоку!

Прошу, живой и здоровой будь,

А я приеду – как было обещано.

Кланяюсь низко тебе за жизнь и судьбу,

Первопрестольная моя женщина!

 

Закат

Вечернею синью прижат

К вершинам темнеющих ёлок,

Горит над горами закат,

Бросая свой свет на посёлок.

Из клуба в открытую дверь

Доносится голос баяна...

Счастливая юность теперь!

Стройна, ясноглаза, румяна,

Всё есть на земле для нее –

И дело, и цель, и дорога.

А я уже сделал свое,

Смотрю на веселье с порога.

Как солнце в иные края

Ушло не спеша, закатилось,

Так бедная юность моя

За далями времени скрылась.

Но солнце назавтра взойдет,

Лучи по горам разольются.

Лишь свой не увижу восход:

Далекие дни не вернутся.

Ну что же. Нет в сердце обид,

Оно, как и прежде, крылато.

Пускай молодых озарит

Мой вечер лучами заката!

 

Баллада о братьях

Городов в Кузбассе очень много.

Об одном из них упомянул я –

Об улусе бывшем Тагдагале,

Что зовут Осинниками ныне.

Все у нас про город этот знают,

Да не всем, я думаю, известно,

По какой причине он заложен

И кому обязан доброй славой.

Жили здесь когда-то Мигашевы,

Константин, Иван – родные братья.

Отличались братья трудолюбием,

И умом пытливым, и смекалкой.

Кто-то машет тоненькой литовкой,

Обливаясь потом на покосе,

А у них, смотри, – сенокосилка

Режет, бреет травы луговые.

Мигашевы первые в улусе

Раздобыли умную машину.

Но хлопот порядком с ней, однако,

Больно их помощница капризна

Час в работе, десять на ремонте,

У соседей в кузнице ночует.

А ещё – с углём всегда нехватка.

Без угля какая тут поковка?

Мчись за ним в Абашево куда-то,

До него неблизкая прогулка ...

Раз под вечер, летнею порою

На крылечке братья отдыхали.

Стал Иван раздумьями делиться:

– Знаешь, брат, в овраге за Шачхылом

Я приметил россыпь чёрной сажи.

Что такое? Может быть, там уголь?

Константин охотно согласился:

– Может быть. Я тоже это видел,

По весне черна вода в овраге.

А давай, проверим, покопаем.

Тут же встали и с кайлом, с лопатой

Зашагали в рощи, к шоолаху*.

Долго там усердствовали братья,

Пробивали шурф, долбили землю.

А когда камнями нагрузились

И в улус, счастливые, вернулись,

Зашумела байская верхушка,

На находку братьев глядя косо:

– Где айну такую разыскали?

На беду самим себе и людям!

Ой, как худо будет в Тагдагале.

Но не стали братья слушать баев.

Побывали в городе Кузнецке,

Где совет хороший получили.

В управленье горное об этом

Написала их сестра Маруся.

Дым и пламя в кузнице соседа,

На ходу опять сенокосилка.

Время. Про письмо давно уже забыли.

Вдруг однажды – гости на пороге.

– Здесь живет семейство Мигашевых?

– Здесь, – сказали братья. – Проходите.

Растерялись, – гости непростые:

Для разведки недр земных явились.

Так вот был построен новый город

Не на горе людям, а на радость.

Горевали, злились только баи,

Что у них подёнщиков не стало.

Тот, кто день и ночь на них батрачил,

Под землей трудился нынче в шахте.

Высоко взлетала слава братьев

В бывшей штольне, названной Елбанью,

Первый пласт открыт был Константином.

Сам погиб он на войне гражданской:

От бандитской пули пал героем.

Утекло воды с тех пор немало,

Не слыхать нигде про Мигашевых.

Будто их и не было на свете,

Будто жизнь прошла у них бесследно.

Я пишу об этом не случайно:

Почему легко мы забываем

Имена, которыми по праву

В наши дни могли бы мы гордиться?

(*Шоолах – овраг, рытвина).

Газета «За уголь», 1960, 3 июля, № 79

 

Голос гор

Шестьдесят косичек в конской гриве

Тем похож на девушку Игренька.

Конь и всадник – полетим, как птицы.

Не крылаты, что ли, мы, Игренька?

А когда под кай-комус Торбоков

Песнею затронет вас глубоко,

Скажете: в шестнадцать вёсен парнем

Кажется седой кайчы Торбоков.

Пятьдесят косичек у Игреньки,

Тем похож на кыс* он молодую.

И крылат он, будто птица беркут.

Сяду на него и полечу я.

Но когда возьму комус я звонкий,

Будет струнный бой – быстрей Игреньки.

Покажусь в семнадцать весен парнем

Я, охотник и кайчы Торбоков.

(*Кыс – девушка).

 

***

На своём наречье старом

Каждый день с утра

Разговор ведет с Мустагом Огудун-гора.

Молча слушают деревья

Тихий разговор.

Скреплена поверьем древним

Дружба этих гор.

– Мы с тобой родные братья.

Говорит Мустаг, –

Реки нас берут в объятья –

Их вода чиста.

– Сто ветров над нами пели.

Ухала гроза –

Мы от горя поседели,

Огудун сказал. –

От людской слезы горючей

Дивной красоты

На скалистых наших кручах

Выросли цветы.

Знаю, вспоминают горы

Давние года.

Потому не стану спорить

С ними никогда.

Я стою на горном склоне,

Сын счастливых дней.

Светит солнце над зеленой

Шорией моей.

 

* * *

В Кандалепе, земле отцовской,

У реки шестьдесят перекатов.

Сын Торбокова знает песни

Всех шестидесяти кайчы.

В Кандалепе, земле материнской,

У реки есть семьдесят плёсов.

Знает песни Торбоков-парень

Всех семидесяти кайчы.

 

Песня охотника

На твои, Алатау, вершины

Я на белом взбирался коне.

А спускался в родные долины

Сам седло приносил на спине.

И на сером коне, в бездорожье,

Я на синий взбирался таскыл*.

А когда возвращался к подножью, -

Сам седло на себе приносил.

Под комус припомню лишь ныне

Я о белом коне удалом.

Он остался в снегах на вершине.

И бедро его стало холмом.

(*Таскыл – высокая скалистая гора).

 

Песня наездника

Мой скакун, товарищ мой,

Неразлучный мой конёк,

Ты, как вихорь огневой,

Ты – как пенистый поток.

Грива золотая лентой перевита,

На уздечке тонкой удила стальные.

Цокают копыта, звонкие копыта,

Обгоняют ветер скакуны степные.

Береги добро отар,

Охраняй родной табун.

Ни мороз тебя, ни жар

Не удержат, мой скакун.

Много-много нам дорог

В ковылях седых лежит.

Цок да цок, цок да цок,

Конь бежит – земля дрожит.

Грива золотая лентой перевита,

На уздечке тонкой удила стальные.

Цокают копыта, звонкие копыта,

Обгоняют ветер табуны степные.

Источник: книга «Шория повсюду со мной»