Стоп-кадры Павла Мельникова (штрихи к истории Кемерова и одного из его первых фотографов)

Весной 1985 года кемеровчанин Павел Фёдорович Мельников вручил областному архиву свой дар – фотоальбом, в котором запечатлена история города Кемерово. Павел Фёдорович – старожил края, один из ревностных хранителей памяти. Всякий раз, когда с ним встречалась, вспоминала напутствие, которым заканчивает свою «летописную» рукопись «Далёкое детство» уроженец Кузнецка Вениамин Фёдорович Булгаков (о нём рассказано в книге «Остались в памяти края…»):

«Я призываю вас вести записи в дневники, через много лет они вырастут в прекрасную летописи всего советского народа», - гласит это напутствие.

Павел Фёдорович «летописных» записей не вёл. Он останавливал время. Фиксировал его мгновения. Удерживал их для нашей памяти…

И вот – мы на улице Весенней, которую большинство из нас знает такой, какой мы видим её сегодня. Или помнит недавней совсем уютной тенистой аллеей. Как будто никогда не вписывались в её ландшафт башенные краны и не бежали по ней трамвайные рельсы.

Только что перелистала целые полвека – они сокрыты в маленьком деревянном ящике. Нетрудно догадаться, речь идет о фотоархиве Павла Фёдоровича Мельникова, о котором и много лет назад, и совсем недавно рассказывали областные и центральные газеты.

Фотолетопись нашего города создавалась более сорока лет, и кемеровчане видели её на специальных выставках, одна из них – за 1972-73 годы – неизменно привлекала зрителей в художественный салон в течение пяти месяцев.

Волшебство мельниковских «стоп-кадров» таково, что они, кажется, покинули свои места в фототеке и идут со мной рядом, указывая временные ориентиры.

Годы пятидесятые.

Вот пологий спуск к реке – нет ещё красивой Притомской набережной. Вот среди домишек с огородами, где растет капуста, высится (особенно приметный от неприглядного соседства) магазин «Дельфин» - нет ещё фирменного магазина, где мы покупаем «хлеб наш насущный», нет магазина «Цветы», библиотеки…

Около драмтеатра вижу, как отслаиваются десятилетия, как будто кинопленка отматывается вспять; появляется котлован, потом стройплощадка. Первый ковш жадно зачерпнул землю – это уже начал жить будущий драмтеатр. И вот в кружеве строительных лесов почти достроенный портик с колоннами, ещё огороженный дощатым забором, на котором уж пестрят афиши. А дальше строится школа № 62. Вместо следующего большого жилого дома в ту пору стоял деревянный домик. А вместо знакомого гастронома – кран, знамение тех лет.

Красивые аркады главного корпуса Политехнического института вздыбились рядом с рублеными избушками. Около них новый корпус – как пришелец из других миров. Гигант. Другое измерение. Появляются вдруг на месте дачного уголка первые очертания гостиницы «Кузбасс». И вот уж она, нарядная, масштабная, вписалась в городской пейзаж.

Но главное – иное. Незримо шагает рядом со мною по весеннему городу толпа людей, самых разных. Это они ведут меня сейчас и вспоминают, рассказывают, удивляются. Вот на улице Весенней закладывают первые блоки жилого дома. Зимой, в ушанках и ватниках, смеются строители – молодцевато подтянулись перед объективом. Ещё нет широкого, осаженного акациями, бульвара, но нет уже трамвайных рельсов.

Годы шестидесятые.

Ленинский субботник. Около пошивочного ателье предпразднично хозяйничают на своей улице женщины – как в собственной квартире. На площади Советов около здания «Кузбассугля» горожане сажают тоненькие липки. Вот старожил города, запечатлённый на все времена, стоит рядом с хрупким стволиком, который бережно придерживает рукой, беспокоится: приживётся ли деревце.

На все времена «остановилось мгновенье» и у теперешнего Искитимского моста: мужчина в элегантном по моде 60-х годов макинтоше, неловко, неудобно придерживая портфель, протянул «руку помощи» своей спутнице – ей через ров не перешагнуть. Потому что по условиям волшебной прогулки – нет ещё моста, мы не видим ещё величавой панорамы Ленинского проспекта, а нового цирка и вовсе в помине нет! И никакого асфальта – по грудь в воде мужественно пересекает огромную лужу дородная белая лошадь, впряженная в телегу, рядышком же, тоже вплавь, «борется со стихией» газик-вездеход.

Но это – что! – усмехаются кемеровчане 1950-60-х годов и ведут дальше, в глубь времени…

На Николаевской улице (в районе нынешнего университета) – ни плавательного бассейна, ни университетского корпуса. Новая филармония не грезится даже в самой необузданной фантазии. На николаевской улице – оживление. Базар. В некий весенний день 1913 года вынесли женщины на продажу молоко и хлеб. И так и застыли, повязанные теплыми платками, рядом со своими бутылями и плетеными корзинами. И застыла неподалеку от базара деревянная церковь – самое высокое здание в городе.

И вот он, единственный в городе кирпичный дом, тоже неподалеку, - не столь красив, сколь крепок. Это владение купца Вейса. Остальные же дома в этом районе – все больше срубы. Три самых примечательных – те, от которых селение Щеглово пошло. Один, по Буйскому переулку (район новой филармонии) – Василия Ивановича Щеглова дом… Аккуратный, ухоженный, только «ушёл в землю» - к 1960 году ему было полтора века. А рядом Максима Ивановича Щеглова дом. Сидит на завалинке восьмидесятипятилетний старик с сохранившейся военной выправкой, который ещё взятия Порт-Артура свидетель. Рассказывает, как вошёл в этот дом молодым зятем, а дом «уже тогда был старый-престарый» - строили его в самом начале прошлого века…

Жаль, не сохранилось это ядро Щегловска. Для сопоставления. Для памяти. Чтобы стоять в изумлении: как и кто отважился взяться за такое дело – превратить захолустное селение в красавец город, что встречает нас сегодня привычным размахом проспектов, привычно высотными домами.

«Мы, мы отважились!» - говорят былые жители города и ведут в год 1918. Стоят на базарной площади телеги. Толпа – в возбуждении. Это митинг. Село Щеглово стало городом Щегловском. В здании волостной управы идёт первый съезд Советов. На транспаранте под кружевным наличником – лозунг: «День 9 мая 1918 года будем днём расцвета Щеглова». Какой это был митинг! Какие приветствия вились на знаменах: «Власть трудящемуся народу, приветствие городу Щеглову!» Так родился наш город – ровесник Октября.

Советская власть входит в силу. В бывшем доме купца Чуфарова (сейчас – улица Красная) работает уездный комиссариат – стоит год 1921-й – каждодневной работой занят военком Дусье. Можно познакомиться с его заместителем Шептухиным и с начальником канцелярии Ровидиным.

Год 1926 – около нынешнего управления «Карболита» попадаем на митинг. Здесь товарищ Базанов, председатель окрисполкома, стоит у приёмного пункта, куда красный обоз доставил 2000 пудов хлеба. «И это тоже сделали мы», - говорят мои незримые спутники…

Какими виделись кемеровчане тех лет, город и жизнь в нем – на свежий взгляд?

Мы имеем бесценное и, казалось бы, весьма неожиданное свидетельство одной из героинь американского писателя Теодора Драйзера. В 60-х годах журналистка кемеровской молодежной газеты «Комсомолец Кузбасса» Нина Чунтонова (Козько) состояла в более чем десятилетней переписке с американской журналисткой Рут Эпперсон Кеннел, которая была прототипом героини рассказа Драйзера «Эрнита». Об этом рассказано в книге Н. Козько и Е. Кривошеевой «Загадка Эрниты», выпущенной Кемеровским издательством в 1979 году.

Рут Кеннел была одним из самых активных членов АИК Кузбасс (Автономной индустриальной колонии) и в своих письмах к Чунтоновой делилась с ней впечатлениями, дневниковыми записями, воспоминаниями. Многие строки как бы иллюстрируют «страницы» мельниковского фотоархива. Мы узнаем и сосновый бор на берегу Томи, и остров с пляжем. Впрочем, - об этом пишет не «Эрнита», а Том Баркер, один из тех, кто стоял у истоков АИК:

«Когда бог создал реку Томь, он в той части лесов, которая зовется Сибирью, поставил остров с песками и кустарниками и всем остальным, совсем близко к тому месту, где «Кузбасс» добывает каменный уголь. Летом в Сибири – так же жарко, как и там, куда попадают все грешники. И поэтому рабочие, как только прогудит гудок «меняться», бегут со всех ног к Томи, чтобы перебраться на тот остров. По воскресным дням там целая толпа плещется в воде: мамы, папы и дети, и шахтёры и служащие»…

Так семьдесят лет тому назад отдыхали кемеровчане. Каким виделся город и непривычная для американки жизнь в Сибири?

В четверг 23 августа 1922 года в Новониколаевске (Новосибирске) Рут Кеннел-Эрнита запишет в своём дневнике: «Я заметила, что в каждом городе свой особенный запах, который можно назвать «русским». Сегодня я поняла, что это запах табака. Мужчина предлагал медвежью шубу за сорок миллионов рублей (около десяти долларов)»…

Много позже, через годы и годы, в своем романе «Товарищ Костыль» она опишет прибытие в Кемерово: «Был жаркий августовский день. Река, из притоков Оби, которая течет в океан, делила город надвое. На левом берегу… была железная дорога и химзавод. На правом, в горах, были угольные шахты, магазины, конторы, разбросанные в лесу… Поехали через равнину к холмам, миновали серое каменное здание конторы и центрального управления шахт, откуда тянулась канатная дорога. Они увидели свой дом, выглядевший довольно внушительно и современно в окружении приземистых домишек…»

…И многие из описанных зданий сохранились. Но мы, много и часто поминая их в связи с необходимостью сохранить памятные страницы истории города, так немного сумели из намеченного сделать – мельниковские фотографии безмолвно нас укоряют. Разве не утрачиваем мы память о первых наглядных уроках интернационализма в нашей стране, которые преподаны были потомкам именно в Кузбассе?

«Когда мы прибыли, - напишет Рут Кеннел, - в нью-йоркский еженедельник «Нэйшенл», - все комнаты, кроме трёх, были заняты, включая кладовые и ванные, многочисленными русскими семьями. Потом они переехали в другие помещения, осталась только одна русская семья. Старуха из этой семьи рассказывает о страшных днях, когда колчаковские войска опустошали этот район. Сражения происходили на реке. Многие инженеры и технические работники были искалечены или убиты колчаковцами… Пищи достаточно… Всем начинает даже нравиться чёрный хлеб… Русские – веселый, дружественный народ».

Рут Кеннел имела все основания так оценивать «русский характер». В мае 1922 года, как только начали прибывать первые партии колонистов, на Кемеровском руднике состоялось специальное собрание рабочих, и в его резолюции мы читаем: «Рабочие Кемеровского рудника приветствуют товарищей американцев и выражают полную уверенность, что русские и американские рабочие пойдут рука об руку в совместной работе…»

Это был 1923 год.

Ещё был жив Ленин. АИК – была одним из его детищ. Себальд Рутгерс, «душа АИК», говорит в эти дни: «Тем, кто не верит целиком Советской власти и не хочет подчиняться Коммунистической партии, нечего делать в Кузбассе». Так уж сложилось. В Кузбассе завязался узел насущнейших проблем страны – уголь, металл и, пожалуй, не менее важный «сплав» американских и русских рабочих, строящих шахты, химзавод, коксохим…

В мельниковском фотоархиве сохранилось немало фотографий заводских митингов. Среди них нет тех, о которых станет вспоминать в своих статьях и письмах к Н. Чунтоновой «Эрнита». Но как по-новому видим мы эти снимки с химзавода, читая в упомянутой книге «Загадка Эрнита» про первомайский митинг 1923 года, когда, обращаясь к более чем двухтысячной толпе русских и американцев, Рутгерс говорил: «Камрад!» - и это слово не нуждалось в переводе.

На этом митинге впервые чествовали героев труда, и к трибуне шеренгой шли русские и югославы, поляки и болгары, американцы, латыши и голландцы – драгоценный сплав, именуемый коллективом, притом коллективом интернациональным. Они стояли у трибуны плечом к плечу, им отдавали дань почёта и вручали подарки – книжку Демьяна бедного, тетрадь в линейку, пачку чая, детские башмаки…

Об этом символическом митинге не только писали в своих воспоминаниях частные лица, о нём сохранилась политсводка Кемеровского РК РКП(б) с 1 по 7 мая 1923 года: «Празднование 1 Мая на руднике прошло с особенным подъёмом… На химзаводе митинг собрал до 600 человек. Беспартийными рабочими преподнесено Красное знамя ячейке РКП коксохимзавода. На митингах выступали ораторы, говорившие на немецком, французском, английском и других языках…» - читаем мы в названной книге.

Как они работали?

«Выпуск продукции растет. Построены дороги от мастерских к берегу и железной дороге. Проводится водопровод. Обещают даже газ… К концу года мы выбросим свечи – будет пущена электростанция», - это из заметок «Эрниты» в записной книжке к годовому отчету 1923 года.

Какие сложились у «американцев» отношения с жителями города? Рут Кеннел, как и прочие колонисты, не знала отдыха, «а после этого до утра пропадала на спектаклях Щегловского народного дома или на самодеятельных концертах, которые устраивали в коммунальной столовой… На этих вечерах, которых проходили по четвергам, было твердое правило – «не отделяться». Поэтому каждый американец приводил с собой двух русских. Играл маленький оркестр – были в нём гитары, скрипки, губные гармошки… («Загадка Эрниты»).

А вот свидетельство «устами ребенка». Весной 1923 года в бюллетене «Кузбасс», который выходил в Нью-Йорке, появилась публикация «Что рассказывает двенадцатилетняя девочка о Кемерове». Это было письмо Оны (Анны) Прейкшас своим друзьям в Западную Виргинию, в котором 6 января 1923 года она сообщает: «Я хожу в русскую школу каждый день и уже умею писать и читать по-русски… Здесь не так холодно, как некоторые предполагали. Самый большой мороз был 38 ниже нуля. Даже если бывает чуть холодней, то это ненадолго. Снег лежит толщиной в три-четыре фута. Воздух здоровый и приятный. Весна и не заметишь, как придет… Летом здесь тепло и красиво. Мы ходим купаться, удить рыбу, кататься на лодках и на охоту. Зимой мы катаемся на санках и коньках…»

Что двенадцатилетняя Аня Прейкшас пишет друзьям о детских забавах – это естественно. Но как высок был трудовой накал не только в самой АИК, но и во всем городе, если девочка толково и подробно пишет: «У папы мало времени писать, так как он заведует шахтой, и он очень занят, мы не видим его с шести часов утра и до восьми вечера. Здесь 12-15 пластов каменного угля, один из них толщиной в 60 футов. Здесь не хватает шахтёров, и весной мы ожидаем пополнения… Шахтёры работают по шесть часов в день и лишь иногда больше, поверхностные рабочие – по 8 часов…»

В фотоархиве П.Ф. Мельникова – множество фотографий «домов АИК». И вот строки Ани Прейкшас словно их оживляют: «Плотники построили нам большой коммунальный дом на 150 человек, но он ещё не совсем закончен, однако мы и некоторые другие уже живём в нём. Столовая при нём будет вмещать триста человек. С расстояния он выглядит как нью-йоркский отель…

Здесь две лесопилки, два театра, пять шахт, химзавод, три бани, не считая тех, что на шахтах, две механические мастерские, столярная, жестяная, портняжная и сапожная мастерские, пекарня и две электростанции. В домах у нас электричество»…

Но в фокусе всеобщего внимания – коксохимзавод.

Множество фотографий, иллюстрирующих этапы его строительства, мы находим в фотоархиве П.Ф. Мельникова. Даже маленькая девочка – Аня Прейкшас своим друзьям с гордостью сообщает: «По истечении трёх лет мы надеемся добывать не менее двух миллионов тонн угля в год… Коксохимзавод через девять месяцев будет работать полным ходом…»

Коксохимзавод… Это кокс Сибири для Урала. Форсируется его пуск – в начале 1924 года он должен начать жить. Пока – остатки копикузовского хозяйства, небрежно сложенные печи, на каждом шагу – недоделки. Переделка и укладка печей, новые насосы, коксовыталкиватель, освоение нового оборудования – всё это лишь предстояло сделать. Наконец Рутгерс записывает: «Коксовые печи отапливаются, и химзавод будет пущен в феврале 1924 года».

Пуск коксохимзавода. Вот они – герои дня. Старая фотография запечатлела их на фоне заводских строений, с лопатами в руках. Курится дым в морозном воздухе. О событии в Сибирское бюро ЦК РКП(б) и в Сибревком отправлена телеграмма:

«2 марта 1924 года в 12 часов дня в Кемерове торжественно открыт химический завод в присутствии полутора тысяч рабочих и крестьян. Под звуки «Интернационала» произведён первый выпуск кокса. Рабочим классом при помощи центральных и местных органов власти, профсоюзных организаций, иностранных пролетариев, членов АИК «Кузбасс» одержана значительная победа на трудовом фронте!»

«… Раздался звук сирены. Поднялась тяжёлая дверь. Глазам всех предстала алая, ещё монолитная стена кокса. Грянул туш, взорвались аплодисменты, и, казалось, подталкиваемая этими аплодисментами, стена рухнула, залив алым месивом площадку перед собой. Потом всё закрыла стена дыма…»

В мельниковском архиве запечатлена в фотографиях дальнейшая биография коксохима и связанных с ним людей. И, пожалуй, воспоминания Рут Кеннел и её товарищей приближают к нам, «очеловечивают» драгоценное наследие Мельникова – запечатлённые на фотографиях люди в ватниках и ушанках глядят нам в глаза. С нас спрос – как мы продолжили их дела. Удосужились ли в полной мере представить, что будничные их труды были подвигом.

Они были героями и подвижниками, эти люди, сами того не подозревая. И разве только они? Фельдшерица, которая в 30-е годы садилась на тележку около деревянного домика с вывеской «Скорая помощь», по-нынешнему улице Николая Островского и, разъезжая «со скоростью в одну лошадиную силу», оказывала больным срочную помощь, была, конечно, подвижницей!

Это они построили в 1927 году Дворец труда, в котором так долго «старая филармония» радовала кемеровчан, тех самых, что потом на неё же сетовали – шло время, и старый зал, правда, с превосходной акустикой, уже престал устраивать… А как в конце 20-х годов горожане сюда стремились! Они радовались своему новому дворцу, они были окрылены трудовыми победами – ещё немного и вступит в строй Кемеровская ГРЭС, даст первый промышленный ток, пойдёт на Урал кокс с нового коксохимического завода. На старых фотографиях – сам Ленин встречал кемеровских тружеников около их дворца. Пусть не самой высокой художественностью отличалась скульптура, зато лозунг рядом гласил: «Да здравствует социалистическая революция во всем мире!»

…Они выходили на демонстрации около нынешней площади Советов, и на транспарантах их мы читаем: «Да здравствует XXI годовщина Советской Социалистической Республики!» Это было время, когда уже вступил в строй крупнейший в стране производитель удобрений – азотно-туковый завод, и готовилась к трудовому дебюту шахта «Северная». И все это было делом их рук.

11 октября 1931 года Рут Кеннел – Эрнита вновь побывает в Щегловске.

Запишет в своём путевом дневнике, что назавтра планируется посещение столь знакомого ей рудника. «Я отправилась туда пешком… Погода была мрачная и холодная. Дорогу приходилось выбирать между горами строительных материалов, приготовленных для сооружения насосной станции. Я стояла у пристани, наблюдая за усилиями рабочих, доставляющих… тяжелые вагонетки с кирпичом и лесом… На противоположной стороне я последовала вверх за толпой пассажиров по новым ступенькам, вспоминая годы своей работы в конторе, из окон которой открывался вид на реку и на левый берег… Как все изменилось! Густые постройки тянулись от химзавода далеко за Щегловск. Была построена прекрасная новая белокаменная больница… Вся Красная горка застроилась новыми домами… К жилым домам были подведены водопроводные колонки. Итак, подумала я, водовоза больше нет. В моё время он объезжал улицы с бочкой воды, и женщины выходили ему навстречу с ведрами…»

«Климатом новизны» проникнуты фотографии мельниковского архива, тем самым климатом, который своими руками и энтузиазмом своим творили кемеровчане.

…Но до этого они терпеливо стояли у переправы через Томь и ждали парома, и поездка на правый берег была путешествием. И радовались понтонному мосту (осенью его убирали – можно и по льду пройти), который на фотографии так споро наводят в 1934 году воинские части.

…Они ещё не знали теплотрассы и рядом с большими домами, обрамляющими уютную площадь Пушкина, ставили не гаражи, нет – углярки. Сколько же надо было угля, чтобы эти ненасытные углярки набить и чтобы отопить дома!

Это были весёлые люди – кемеровчане, что незримо идут со мной рядом. Они умели во всю силу трудиться, они умели от души отдыхать. В 1937 году уже стоит кинотеатр «Москва», и он никогда не пустует, как не пустует в 30-е годы и стадион «Химик». Болельщики тех лет сидят по-домашнему, кто как пристроится, на нехитрых трибунах под лозунгом «Спорт и труд рядом идут», игра на поле – в разгаре. А вот потомки игроков и болельщиков той поры встретились на заново перестроенном и отделанном «Химике», где бушевали уже не «домашние», а международные спортивные страсти. «Это тоже сделали мы!» - говорят с гордостью кемеровчане былых лет…

…Я иду по улице Весенней к памятнику, у которого горит Вечный огонь. Многих, что глядели со старых фотографий мельниковского фотоархива и вели меня по улицам праздничного города, давно уже нет, но даже если имена их никто не поминает именно у этого памятника, они вписаны в историю города не только за героическое свершение каждодневного трудового подвига. Это они несли патриотическую вахту в годы Великой Отечественной войны на шахтах и заводах. Недаром в 1946 году переходящие Красные знамена Госкомитета Обороны передали на вечное хранение коксохимическому и азотно-туковому заводам. Они не только за какие-нибудь четверть века превратили избяной Щегловск, что кончается за деревянным мостиком через Искитимку, в современный город большой промышленности. Они отстояли его покой.

В 1966 году бывшая колонистка Нелл Вермеер-Фис, которая побывала в Кемерове вместе с Гертрудой Тринчер-Рутгерс и семьей голландцев Схоорлов, тоже бывших членов АИК, сказала, что Кемерово – это маленькое семечко, из которого вырос большой подсолнух. Бывшие колонисты навсегда приросли душой к Кузбассу. Недаром ещё в 1923 году один из аиковцев сказал, что «уехать из Кузбасса – значит, бросить интересную книгу, не дочитав её».

Мы, кузбассовцы, мы, кемеровчане, листаем эту книгу изо дня в день и сами, в меру сил своих, стараемся вписать свои скромные строки на ее страницы. Но достаточно ли внимательно вглядываемся мы в нее?

Походят годы, и любая новь превращается в историю.

Тогда-то и наступает момент, когда мы обязаны доказать: не абстрактным было наше восхищение новью, не формальным уважение. Именно, когда новь врастает в историю, важно сберечь по-сыновьи всю значимость каждого факта, каждого явления такой, какой она была для своего времени.

Как не вспомнить в этой связи о Дворце труда. На фотографиях Мельникова запечатлены разные вехи биографии этого замечательного здания. Вот оно – в первозданной красе, построенное за полгода, пишу эти слова, с трудом веря, - всего за полгода! К постройке его были причастны известные сибирские архитекторы. Сейчас и следа нет от первоначального облика Дворца, построенного из серого известняка, в обрамлении белых нарядных «окантовок», в новейшем и моднейшем в ту пору конструктивистском стиле. А вот это же здание – когда в нём был театр. И музей. И оно же – во время войны, ведь здесь размещались военные цеха.

Зримая биография Дворца труда в мельниковском фотоархиве. Память же – в сердцах многих замечательных людей, причастных к биографии этого здания и глубоко переживающих то, что ремонт Дворца труда – не реставрация, а ремонт! – длится годами…

Так что же – перевелось племя кемеровчан-энтузиастов, что построили свой Дворец за полгода, оснащённые всего лишь примитивной техникой той полувековой давности, но – окрыленные такой убежденностью, такой любовью к своему городу?!

Раиса Ивановна Миронова, Константин Иванович Шутов с супругой, Иван Алексеевич Балибалов, Яков Гаврилович Измаденов, Михаил Дмитриевич Ктиторов и многие другие, которые делятся с нами своим бесценным опытом, и те, кто уже нас покинул, - я помню, как они разглядывали мельниковские фотографии Дворца труда поры их юности, словно находя былую красу на родном лице, когда все мы собрались в концертном зале, с такой великолепной акустикой, что и сейчас поражает в этом старом Дворце…

О патриоте своего края и своего города Павле Фёдоровиче Мельникове нередко писали в газетах.

Кемеровчане заинтересованно посещали выставки его фотографий. Но мы мало что знали о самом Мельникове.

Это сейчас, когда он уже не добавит ни одного кадра к своему уникальному фотоархиву, после того как его дочь Лидия Павловна Мельникова приехала в Кемерово специально, чтобы сделать описание бесценного фотоархива и передать его в достойное хранилище, мы многое узнали о деревенском парнишке Прокопии Мельникове, что в 30-м году приехал в Кемерово из деревни Бакмасиха Барабинского района Новосибирской области. Мы не оговорились, не Павлом – Прокопием его звали. Но имя «Павел» казалось более «интеллигентным», и деревенский паренек лихо себя переименовывает «по-городскому».

Впрочем, не без основания. По воспоминаниям Мельникова, при крещении родители так и хотели назвать его, новорожденного. Но имена в ту пору «покупались» в церкви. Были деньги – рожденный в любой день святцев получал выбранное родителями имя. Не было денег – получай, что в святцах значится. Благородные «Константины» и «Кириллы» порой доставались за богатый дар, имена поплоше – «Пантелей», «Митрофан» и прочие иные приживались в бедных сельских семьях.

Итак, новоявленный Павел Мельников свою деятельность в Щегловске начал рабочим на пароме, что переправлял щегловцев через Томь. Но планы у него были иные. Около парома – это можно было и Прокопием оставаться. «Павел» обязывал к иному. И осенью 1930 года он устраивается в «престижное» место – в шахтёрский театр «Пролеткульт». Всего лишь столяром, - но спектакли, но актерская среда…

И тут театр с правого берега Томи переехал на левый в новенький, чуть не вчера построенный – что такое три года для здания! – Дворец труда. Павел Мельников через полвека расскажет в телепередаче, как он гордился, что работает в таком красивом здании, пока же он его «облюбовывает», приживается к театральной механике. Уже не столяр – машинист сцены – Мельников придумывает конструкцию вращающейся сцены. Он в «Пролеткульте» - человек незаменимый, «глаз и золотые руки». Потому с театром ездит на гастроли по Кузбассу, чем тоже немало гордится…

Как-то в Кузнецке театральный фотограф Сорокин пообещал Павлу Мельникову – а тот настоятельно просил! - научу, мол, фотографировать, только чур, чтоб на твоем, мельниковском фотоаппарате. Не имеется? Что ж, на нет и суда нет…

Надо было знать Павла Фёдоровича через полвека, чтобы представить, каковы были его настойчивость, жажда знания и нетерпение – скорее и побольше работы – когда ему было тридцать! Он срочно пишет супруге письмо: вот был бы фотоаппарат… А деньги? Татьяна Алексеевна, верная спутница, нанимается оштукатурить две комнаты пролеткультовского завхоза Гершлековича – таскает и месит глину с конским навозом, дранку набивает, стены обмазывает, выглаживает, на три раза белит – старается («Если бы у нас были деньги купить фотоаппарат, Сорокин может меня научить снимать», - написал Павел, значит, деньги «сделаем»!).

Хозяину работа понравилась. Аж 36 рублей отвалил он Тане Мельниковой, да месячная зарплата Павла 36 – всего ничего не хватает для покупки: 430 рублей. И вот – вспоминает Татьяна Алексеевна – понесла она на базар единственное пальто, туфли, платок кашемировый – глядишь 180 рублей ещё набралось. Годы прошли, полвека минуло, а все цифирки эти вспоминаются, потому что, может, самая счастливая, самая «совместная» покупка была именно эта – первый фотоаппарат Павла Мельникова.

Словом, то командировочные, то зарплату Павлу до 55 рублей повысили, - ну, и жестокая экономия, конечно! – и вот она, наконец, деревянная фотокамера 18х24 см с объективом «Анланат» без затвора (с колпачком). Всё подробно помнит Татьяна Алексеевна – еще две кюветы 9х12 появились в доме да три литра проявителя. Им хоть фотопластинки, хоть фотобумагу проявляй – такой был состав.

Но опять же – где взять пластинки? Вернее, деньги на покупку. А на что золотые руки? Павел наделал рамочек для продажи, алмаз у него был – стекло резать научился. В общем, страсть есть страсть. Таня Мельникова тоже не без рук – она артистам «Пролеткульта» белье стирает. «Детей было двое, ни яслей, ни детсадов тогда не было, - вспоминает Татьяна Алексеевна, - нанималась стирать, копать огороды, белить, мазать, вместе с детьми. Посажу дочку на полянку, повяжу полотенцем (чтоб не уползла – ходить ещё не умела), а сына около неё оставлю, сторожить. Они и играют друг с дружкой, пока я не управлюсь. Кто немного заплатит, а где – за обед работала. Иногда кормили не тем, что сами ели, но досыта, и на том спасибо!»

А Павел Мельников, как свои дела машиниста сцены закончит, обучается фотографии. Попозже лечь, пораньше встать – все успеть можно. А жили в комнате вчетвером, а комната – всего-то семь квадратных метров. По сей день помнит с нежностью эту Пролеткультом данную комнату на Барнаульской улице Татьяна Алексеевна. Наверное, в ней она была счастлива.

…А теперь ещё у мужа была фотолаборатория. Это Павел Мельников соорудил себе из фанеры светонепроницаемый ящик (Татьяна Алексеевна настолько все помнит и так близко вникала в дела мужа, что даже прислала рисунок этой самодельной фотолаборатории с подробным объяснением каждой детали).

Потом построена была вторая, усовершенствованная модель. Из деревянного чемодана, где-то по дешевке купленного. И опять – рисунок. С объяснением: «Крышка открывалась на 90° по отношению к чемодану и устойчиво закреплялась подпорками. (Ну, внутри помещалось, конечно, целое фотохозяйство, которое описать не берусь). Чемодан ставился на стол, Павел садился на табурет, «влезал» в мешок, край которого затягивал шнуром у себя на поясе… В мешке было душно и жарко, Павел работал ночью: свет не мешал и можно было распустить шнур и «проветриваться» снизу. Эта фотолаборатория долго и верно служила Мельникову, с неё он и начал свою фотолетопись Кемерова.

Шло время. В воспоминаниях Татьяны Алексеевны мелькают размеры комнат, в которые семья вселялась, понемногу «расширяясь», мелькают места работы Павла – всё подчинено страсти: фотоделу. Площадь – чтобы свободнее работать, другая должность – чтобы выкроить для работы больше времени.

В этих воспоминаниях – веха: 1933 год.

«П.Ф. перешёл в военизированную охрану. Там он работал профессиональным фотографом (это двойной чертой подчеркнуто)». В тридцатиметровой комнате у Мельникова уже есть выгородка – «фотобудка». «Так мы прожили 4 года, пока в 1937 году Павла Фёдоровича не пригласили на настоящую фотографию (особо подчеркнуто) от артели «Деткомиссия».

Что теперь всё умещается в двенадцатиметровой комнате – не беда. Зато – настоящая фотография! А в 1938 году – паспортизация. Всем требуются фотографии. Очереди к фотографу занимают с ночи. Фотография стала «королевской профессией». В неё привлекаются все, кто хоть что-нибудь в том смыслил. Татьяна Алексеевна – смыслила. И тоже стала фотографом. За год паспортизации супруги Мельниковы «разбогатели» - что теперь те 500 рублей, которые набирали по крохам для первого фотоаппарата, бери выше, собственный дом за целых 4000 купили они по Ленинградской (ныне Весенней улице)!

Дочь Мельникова вспоминает: из рубленых сеней сделали две маленькие комнатки. Одна – спальня родителей, другая – фотолаборатория…

Любопытная деталь в воспоминаниях Татьяны Алексеевны Мельниковой: «В начале 30-х годов было решено построить в Советском Союзе завод фотоаппаратуры. У государства денег было мало, оно обратилось к фотографам с просьбой внести денег, кто сколько может, а когда построят завод и начнут выпускать фотоаппараты, в первую очередь смогут купить их те, кто вносил деньги».

Мельниковы, конечно, деньги внесли: 200 рублей. И через небольшой срок пришла открытка – получайте «фотокор». «Мы пошли в Культмаг. Задолго до открытия встали в очередь. Помню: получили фотоаппарат – объектив с затвором! Можно снимать 1/50 доли секунды. Можно снимать детей, спортсменов. Радости было, восторга!»

Можно представить! В тот же день Мельниковы ещё купили две дюжины фотопластинок 9х12 и фотобумагу. Ну что ещё надо, в самом деле, людям для счастья…

Потом они работали в артели «Новый мир» - ездили всей семьей в дом отдыха «Елыкаево» обслуживать отдыхающих. Они были счастливы. Потом началась война. Павла Мельникова призвали сразу же, но вскоре по болезни перевели в стройбат. И всё же он попал в госпиталь. Подлечился и там же остался работать. Он приобрёл ещё одну профессию: стал рентгенотехником и пребывал таковым до конца войны.

Каким же он бы, Павел Мельников – вне своей великой приверженности?

Дочь его Лидия Павловна (Прокопьевна) тоже прислала свои воспоминания. Читаю эти страницы как неторопливый рассказ, в котором судьбы людей и судьбы страны переплетены так тесно, что листаешь будто бы летопись почти минувшего века.

Вот Павел Мельников, уже отец двоих детей, досадует, что так и остался неграмотным – два класса, законченных в детстве, - вся и грамота. Умерла мать. Старший сын Иван ушел в Красную Армию, а Павел, одиннадцати лет от роду, помогает вдовому отцу – всё хозяйство на нём. Пришла весть: Ивана под Иркутском убили. Вдвоем остались – отец и Павел. Беда. Женился отец. Но учиться Павлу уже было тяжело – от сверстников отстал, да и помогать отцу в кузне и по всякой механике надо было. А отец, Федор Наумович, великий был мастер на все руки. Любой ремонт, стройка – всё мог. Даже сельхозмашины сам конструировал. Так что Павлу Мельникову и «глаз и руки золотые» по наследству достались.

Но всё-таки грамоты не было – обидно! А тут в 1935 году – «ликбез». Мельниковы Павел и Татьяна прямо-таки всполошились. Татьяна-то вовсе «тёмная». Батрачка была, так что никаких классов и близко не видывала. И вот «в первый раз в первый класс» отправляются Павел и Татьяна вместе с сыном Геннадием. За год родители прошли четырехгодичный курс обучения. А потом школу закрыли. Так что осталось «самообразовываться». Они это и делали. Читали. Вдумчиво, серьёзно читали. Кино, радио, знакомство с более образованными людьми – Мельниковы всё это считали своей школой.

Павел Федорович любил Пушкина. И Некрасова – «за сострадание к крестьянам, за то, что понимал душу мужика». Лермонтова любил – «Демона» читал наизусть. Закрыв глаза. В стихи вслушивался. Потом пристрастился к истории искусства. Говорил, что учится композиции, законам перспективы, обращению с фактурой, цветом, искусству чувствовать свет. Может быть, и учился. А скорее – просто восхищался, по-детски, поздно и радостно открыв для себя мастеров Возрождения, Леонардо да Винчи, которого называл своим «главным кумиром и учителем».

Овладение фотографией требовало от отца, практически неграмотного, выросшего в деревне, в крестьянском труде, очень больших усилий и времени.

Дочь Лидия вспоминала:

«К себе он был чрезвычайно требовательным, добивался высот мастерства, рвался к умению, искал общения с лучшими фотографами, учился у них. Дружил с лучшим в городе мастером, тоже самоучкой, - Спиридоном Бывшевым. Обучался правилам съёмки портретов, групповой съёмки. Любил снимать детей. Дома постоянно слышно было, как он ищет «самую лучшую композицию», «самое лучшее небо».

В воспоминаниях Л.П. Мельниковой есть интересный раздел – как бы помесячный дневник занятий и работ отца за последние двадцать лет. Это не только свидетельство дочернего уважения, не только образец методичной архивной работы, но и ключ к пониманию того, как мало мы знаем, когда знаем лишь конечный факт…

Рассказ о Павле Федоровиче Мельникове мы начали с дарения альбома Кемеровскому государственному архиву. Кажется, как просто: человек собрал фотоархив, выбрал лучшее, вклеил в альбом…

Но он шёл к этому альбому, ни много ни мало, двадцать лет. В педантичном, сухом «архивном» разделе воспоминаний Л.П. Мельниковой – история «пробивания» этого столь нужного, столь важного альбома на разных уровнях, в разные годы. Это история надежд и разочарований, ущемления достоинства и изумления пустозвонными обещаниями. Этот раздел – серьёзный и предостерегающий документ. Чуть не каждая его строка напоминает: осторожно – энтузиаст! Бережнее – талант щедр, но раним!

Он мог создать ещё не один тематический альбом. По истории медицины Кузбасса, оказывается, богатые материалы годами ждали: авось понадобятся. Он готовил обширные материалы по экологии, когда и термина-то такого на слуху не было. А снимки эти остались невостребованными.

Он любил Горную Шорию, ему было больно, когда больно было её природе. Он фотографировал, приводил в систему свои «фотообвинения», о чём писал дочери и сыну. Я не видела этих снимков. Я воспроизвожу содержание их по выдержкам из писем и думаю, что этот «неграмотный, выросший в деревне, на крестьянском труде» художник, острее и глубже, чем многие из нас, а главное, на десятилетия вперед, видел окружающий мир – реки, леса, города и людей, и каждодневные их труды.

И если большая часть сделанного Мельниковым не «била по цели» вовремя – это не его вина...

Сейчас корю себя за то, что, работая с Павлом Фёдоровичем над составлением текстов к его альбому, так мало щадила его нетерпеливую увлечённость, его спешку – он так хотел увидеть «готовую продукцию!» Он был так упрям и неподатлив, если уж «увидел внутренним взором» композицию очередного листа, даже если по смыслу фотографии не очень стыковались друг с другом. Нет, он не был упрям – у него было свое видение и убеждённость.

Он искал оптимальный вариант, мучился, а я так плохо его понимала. Да простится мне, да простится нам незнание земляков наших, - откуда родом, каких корней, каких кровей, - чтобы лучше и человечнее понимать друг друга, щедрее восхищаться, встретив на пути истинную увлечённость и преданность излюбленному делу.

Мы обращались к Павлу Фёдоровичу Мельникову беспрестанно.

Телепередача, фотовыставка, историческая справка, лекции – к нему. К хранителю памяти. Сейчас, когда П.Ф. Мельникова уже нет среди нас, его заветные ящики с фотографиями и негативами приобретают ценность неимоверную. Со временем они станут «машиной времени». Критерием для сопоставления и обобщения разных периодов нашей жизни. Исторической панорамой, в которой видны не только вехи, но и мельчайшие бугорки, волоконца, из которых сплетена история.

Если помечтать, то этот фотоархив мог бы стать источников целой серии подборок тематических открыток: «История города Кемерово», «От Щегловска до Кемерова…»

Мы нередко читаем о коллекциях открыток, марок, плакатов, к которым прибегают за справкой и уточнением учёные, писатели, художники, актеры. Редкостный фотоархив Павла Мельникова вряд ли широко известен даже в пределах Кузбасса. А должен бы. Особенно сейчас – в память о необыкновенном человеке, истинном подвижнике – его создателе...

М.М. Кушникова

Источник: книга «На протяжении века», Очерки по истории Кузбасса; http://kuzbasshistory.narod.ru/book/Prot_veka/013.htm

Фото Павла Мельникова