Василий Попок - По праву Впередсмотрящего

На свете знаю два явления, вмешательство которых в ход повседневности невозможно предотвратить. Это сомалийские пираты и публикации Василия Попка. Автор последних и сам по себе – явление. Сегодня ему, как мало кому в журналистике, уже 70.

Во времена, когда личность, порода, штучность, измельчав, перерождались в элементарную тучность, он только прибавлял (речь, понятно, не о живом весе Василия Борисовича, а о весомости его выступлений).

Впрочем, и талию свою ветеран не скрывает; больше того, он давно уже не скрывает ее отсутствие. Думаю, юбиляра и представлять-то не надо. Да и не стоит: о нем у каждого кузбассовца свое представление. Не буду и разубеждать: никто не заставит меня почленно характеризовать человека, расположением которого удалось воспользоваться, работая под его началом и пройдя с ним Тайдон от истока до устья, а попутно и Томь в створе Крапивинского гидроузла, который не построен при его содействии. Известно: у двух журналистов минимум три мнения.

Если нас что-то по-настоящему и разъединяло, то лишь стремление одного вести здоровый образ жизни, ибо в понятии другого «здоровый» значит «вместо жизни» (честь столь тонкого наблюдения принадлежит, разумеется, ему). В походе, на реплику: «Рубить дрова полезнее, чем низать слова», - Василий сунул мне скучавший рядом колун. Верный себе, он и тут оборвал трёп собеседника делом.

Жизнь не объясняет героя, она его вскармливает. В пору застоя все только и говорили, что перемены – отличная штука. Василий начал их первым. Его соредакторство в первом российском вольном издании «Наша газета» предварило падение Советов. На второй день дошло главное: власть ждёт в газете только правду, как бы она ей ни льстила.

Результатом же окончательного прозрения редактора Попка стал уход в корреспонденты. Не вдаваясь в объяснения, он предлагал особо дотошным представить газету в образе всадника без головы. Недотепам пояснял:

– Без головы может быть всадник. Но не лошадь!

Стало быть, и в карьерном самоотречении Василий был первым, оставаясь, тем не менее, в седле.

Индивидуальность – это угол мировосприятия. У Попка он тупой. В этом секрет широты творческого диапазона. Его боковое мышление выдает версии, недоступные банальным острякам, ставит в тупик оппонентов. Признак его публикаций – непредусмотренные последствия.

Отсюда и череда подлянок уже в отношении самого Попка. Самая громкая – взрыв квартирной двери (первый взрыв за пределами Кавказа). Взрыв породил странную закономерность: расследования, связанные с Попком, заходят в тупики, ибо ведутся по фактам возбуждаемых дел, а не по следам выступлений.

Меж тем ответственность за слово для него выше слов: читательское признание, как и свой авторитет, публицист выковал, борясь с авторитетами, выходя к барьеру и не давая себя запугать. Этим, собственно, он и живет, лишая покоя других.

Попок – из Топок. Родись он не здесь и не в первый послевоенный год, а, скажем, в период расцвета Египта, мир знал бы не только секрет загадочной улыбки Сфинкса, но и конкретно, в цифрах то, насколько подрядчик-строитель надул Хеопса. Спасительная для многих пишущих свобода полуслова – не для Попка. В отличие от большинства овладевших журналистикой, он её оплодотворил.

Вручая одну из очередных наград сегодняшнему юбиляру, губернатор особо подчеркнул, что денег, украденных героями его разоблачений, хватит, чтобы полгода выплачивать зарплату учителям области.

Попок – практикующий журналист, критик, писатель и, сколько его помню, отец. Но не пенсионер. У него есть то, чему нельзя научиться. Достаточно сказать, что на любую пресс-конференцию он идёт с готовыми ответами, ещё не зная вопросов, а коллеги в полной уверенности, что у Василия найдется вопрос на любой ответ. При этом пишет он правильно, даже если диктуют неверно.

Рядом с ним ощущаешь себя пишущей шестеренкой: таланту далеко до прочих. Можно по-разному смотреть и видеть. В нашем последнем самосплаве ошибался лишь он – Впередсмотрящий. Если его послушать, это его право. Да и то сказать: ничто не вечно, кроме изменений. Лоция 1918 года сохранила название многочисленных проток, но не предвосхитила вековых метаморфоз фарватера Томи.

Тем не менее вера в печатное слово вдохновляла Василия, ведя к непредсказуемым стечениям обстоятельств и непечатным выражениям гребцов. А требовалось одно: не проморгать протоку. Чтобы её увидеть, надо смотреть. Чтобы смотреть, не обойтись без зрения. Но зрение появляется у того, кого не отвлекает видимое. Василий же с места впередсмотрящего весь сплав снимал красивое кино, стремясь не расплескать вдохновение.

Диоген ходил с фонарем: ищу человека! Он искал Попка. Последний обходится без фонарей. Предметы его отображения по природе своей все больше мерзостны, ситуации – нарочно не придумаешь, герои живут подлостью быстротекущей жизни. Сегодня на это клюют лишь мелководные пираньи-папарацци, но нынешние акулы пера до этого не опускаются.

Думаете, он не знает, что лучшее место под солнцем – это теневая экономика, а в газете самое хлебное – рекламная полоса? Просто все эти соблазны мимо него: слаб человек, но не Попок! Маховой кистью по серому бетону забора: «Попок – сволочь!». В ушах его приказ: «Не вздумайте забелить!» Этот вид из окна кабинета воодушевлял мэтра в течение всего долгостроя. Он видел тут не руку хулигана, а красноречивое признание своего триумфа подручными всех темных сил.

Да, он ходит по лезвию славы. Но все-таки «эффект Попка» – в другом. Известно: человек по-настоящему живет, когда что-то ищет и добивается. Попок только и делает, что живет. Даже в партийной печати Паслей Микулаев (шорск. Василий Николаев – по сыну) высоко нес бремя мыслителя-поденщика, который не нашел, а создал себя на позициях инстинктивной оппозиции. Он и сегодня не назовет сукина сына «проблемной личностью», а в рецензии прямо укажет: этот незрелый поэт подражает как раз там, где вон тот, зрелый, ворует.

Несмотря на возраст, его несгибаемость еще не переросла в диагноз. Гнездясь в уцелевшей после пожара бане, он, тем не менее, не умещается ни в одну известную формулу, ни во все свои скандально-разоблачительные статьи.

…Каким по счету был ночной поджог, не знает даже он. В отголоски взрывов и судебных решений смутного времени сегодня вслушиваются наблюдающие Борисыча кардиологи. Меж тем последний стресс от пожара, который разбудил Старые Топки, юбиляр обратил во вдохновение. Оно и вывело на первые газетные полосы не найденных до сих пор поджигателей.

Известно: чтобы вырастить мастера, нужна куча навоза. Еще творцу нужна атмосфера. Всем этим обеспечивают друзья. Те самые, которые, по досужему мнению, мешают корифею работать. Но стоит публикации увенчаться триумфом или судом – он спешит именно к нам и призывает «не смотреть на мир слишком трезво – сопьетесь».

Вслед за великим предшественником он как-то обронил: «Когда я не оригинален, я глуп». Это не значит, что он без конца оригинальничает или того хуже. Просто, как и Михаил Лермонтов, Василий Попок не меряет слова на аршин приличий. За это на него также подавали. Суд обращался за консультациями на кафедру русского языка. Как ответчик, Василий использовал возможности последней для доказательства того, что сокровищницу национального языка он взломал с одной целью – обогатить её.

Ещё в пору, когда любая погода для села была неблагоприятной, он, будучи редактором районной газеты, бросил вслед хлопнувшей дверью власти кричащее заглавие своей первой книжки «Кто нас накормит?». Не изменяя себе, Попок и здесь остался стилистом русской жизни. Концепт его деревенской прозы сводится к банальному: никто не умеет жить так, как не умеем мы.

Таковы мужики его деревни. В ней воля, по воле автора, является и силой преодоления препятствий, и символом отсутствия преград. Короче, он все может (что и настораживает), а потому с тем, что такое Попок, пусть каждый все-таки определится сам.

…Ему все реже случается с наигранной наивностью обратиться к старым знакомым девчатам. Но главное, он не перестал при этом краснеть (да будет известно, что ирония – это стыдливость Попка)!

А, кажется, еще вчера он, упреждая коллег по редакции березовской городской газеты «За коммунизм», сегодняшних поэтов Володю Соколова и Владимира Иванова, подхватывал оборванный на полуслове стих и, уходя в полночь, затягивал пояс элегантного, стесняющего дыхание встречных дам хромового плаща…

По случаю юбилея кузбасские краеведы и туристы ломают головы над названием именного приюта. Думаю, среди прочего стоит обратиться к творческому наследию. Чего стоит букет псевдонимов, в котором колорит «Паслея Микулаева» оттеняется образностью того же         «В. Ягодицына». За каждым из них угадывается затаённая поэтичность большого оригинала, вдохновителя и организатора наших походов. Теперь ясно: Попок – имя, к которому нечего добавить. Разве что этимологию, согласно которой попок – всего лишь сноп, который служит навершием соломенной крыши. По-моему, Василий Борисович сиять заставил заново этот элемент, увенчав им правый фланг кузбасской публицистики.

В последнее время о нем не говорят ничего, кроме хорошего. Невольный в этом случае вопрос: «Да жив ли публицист Попок?» отпадает. Паслей – в поиске. С ним уже не тянет полемизировать. Да и о чем? Прошлого не вернуть. Прошу мастера вернуть хотя бы веру в будущее. И он её даёт! Прежде всего, своим несгибаемым настроем человека дела и профессионального долга.

…Мне кажется, единственное, что Василий Попок так и не смог «по жизни», – это переглядеть Геннадия Юрова («Учителя») за кружкой пива на летней веранде ресторана «Волна».

Владимир Михеев,

ветеран журналистики Кузбасса 

Источник: Kuzbass 28 01 2016

ПОДАРКИ НА ДОЛГУЮ ПАМЯТЬ

В честь 70-летнего юбилея известного кузбасского журналиста учреждена медаль «Василий Попок – журналист-путешественник».

Такой коллективный подарок ему решили сделать Кемеровский областной Союз журналистов России, Кузнецкое отделение Русского географического общества и Общество юных краеведов и путешественников «Кузбасс», принявшие решение об учреждении этой именной медали.

Медаль будет вручаться особо отличившимся юным журналистам, начинающим путешественникам, уже успевшим совершить значимые походы и восхождения, а также ветеранам журналистики и туристического движения. Первые медали получат победители VI областного фотофестиваля «Мир вокруг нас», который пройдет в конце марта.

ВАСИЛИЙ ПОПОК: ИЗ ЗАМЕТОК О ЛИТЕРАТУРЕ. ПОЭТЫ

В двадцать лет стихи лились из меня, как ручей из весеннего сугроба. Любого автора, от бродяги Франсуа до экс-архитектора Андрея Андреевича, прочитать, с любой строки, хоть днём, хоть ночью – пожалуйста.

Нынче, однако, «чукча» совсем склеротиком стал. От Франсуа только присловье, когда становлюсь на весы (они подо мною прогибаются): «И сколько весит этот зад, узнает скоро шея». Ну, может ещё: «От жажды умираю над ручьём». Перевод, кажется Ильи Григорьевича.

Из некогда безумно любимого, молодого, как мы, Андрея Андреевича осталось в памяти несколько отрывков. И просто фрагментов. Один из них (коли студёный ветер в лицо): «Мороз драл рожу, как наждак».

Ещё из Велимира Владимировича (едва синий летний вечер затеплится) наподобие собачьей нутряной тоски: «Пали вои полевые на ночную тишину». И дальше медовый виолончельный перелив русских созвучий: «Полевая, в поле вою, полевую пою волю, умоляю и молю так волшебство ночной поры».

По-моему – в самом деле волшебство. Разве только у Сергея Александровича получалось ещё медовей, ещё естественней, когда слово за словом лепится как бы само собой, одно рождается из другого. Давними вечерами приятель Юрка Щербинин пел в роще Томского университета под гитару: «Милая, ты ли? Та ли? Эти уста не устали, эти уста, как в струях, жизнь утолят в поцелуях…».

Дальше замнём, дальше табу, потому что такими песнями Юрка успешно соблазнял девчат-сокурсниц.

Ну, вот ещё и Николай Степанович иногда вспомнится и споётся – почему-то на мотив телевизионной оперетки: «На полярных морях и на южных, по изгибам зелёных зыбей, меж базальтовых скал и жемчужных шелестят паруса кораблей». Или Вильяма, понимаете ли, нашего Шекспира в переводе блистательного Михаила Леонидовича процитирую, встав в позу Ленина на памятнике: «Что благородней духом – покоряться пращам и стрелам яростной судьбы или, восстав на море смут, сразить их противоборством»?».

Что осталось, уйдя из живой, продуктивной памяти? Назову это фоном. Почти в физическом смысле. Окружением жизни. Шумом бульвара за дворовым прямоугольником. Неистовыми воробьями за окном. Вкусом воды. Треском дров в деревенской печи. И заречным лесом – там же.

Фон не раздражает чувствительные рецепторы. Так и стихи не будоражат память. Что-то прочтётся или услышится. И забудется. Но не совсем забудется, не по-чёрному – останется в глубине памяти, живёт там незаметно целыми десятилетиями, вдруг возникая внезапно, как озарение.

Запалю на вечернем берегу костёр и сяду, «привалившись к потёмкам спиною», это значит Володя Соколов из темноты зашёл. Надеваю в морозный день шубу и лохматую шапку – иду «застёгнутый в тепло» на пару Владимиром Ивановым. Увижу увал, заросший всяческой притаёжной травяной дурниной и «застегну себе душу жёлтой пуговкой пижмы» вместе с Леонидом Гержидовичем. По листопадной осени прогуляюсь, возникнет Александр Ибрагимов, набормочет на ухо: «Сентябрь. Классицизм аллей очерчен колоннадой тополей. Последние влюбленные, ау, ладони подставляют под листву. И каждый лист, упавший в этот раз, один из нас, один из нас…».

Ибрагимову в пору написания «Листопада» не было, как из сегодня помнится, и двадцати лет, а глядите – вот «речь не мальчика, но мужа».

Кстати, откуда фраза-то, а? Кому сказана? Вертится в голове, как гольян на крючке, – «Борис Годунов», что ли?

…И тут перейду как бы на другую сторону улицы. Почему запоминаются те, а не иные? Почему строфа из классика завязла в душе рядом с приятельской строчкой? Объяснение проще простого. Стало быть, земляки – поэты не хуже прославленных и уже как бы забронзовевших современников.

И ещё один бросок – в переулок.

Речь, разумеется о поэтах, а не о тех, кто себя называет ими. Потому что обиходный поэт это, скорее, маска или даже поза: «Ты кто?» – спросишь вон того, вертлявого, как Коровьев, в клетчатой кепочке и кружевном жабо. Ответит: «Я поэт. Не видишь, что ли?»

А вот другой казус. В «цех поэтов» зачисляют ремесленников, сочиняющих тексты для песенок-подёнок. Вовсе пустое. Вальяжный Резник, заросший битловской волоснёй Осиашвили или домохозяйственная толстушка Рубальская никак не поэты. Они изготовители текста. «Рыбы», говорили раньше профессиональные музыканты-лабухи. Рифмованных слов, в которых нет открытий. «Рыбу» можно запросто переиначить, переодеть во что угодно: например, известный текст про «рокот космодрома» и про то, как космонавтам снится «зелёная-зелёная трава», раньше предназначался для детской песенки, она была написана про корову, которой грезится луг.

А попробуйте «Сероглазого короля» переиначить в хит «Девочка моя сероглазая»…

От слов, склеенных «текстовиками», не вздрогнет душа и не вскочат «гроба шагать своей четвёркой ножек» (Владимир Владимирович, привет вам и поклон!). Разве что водки потянет выпить – если мелодия подходящая.

Но они популярны. Популярность же настоящих поэтов воспринимается, как невероятная аномалия. Хотя и это было. Многотысячные тиражи расходились вмиг. «Свеча» Беллы Ахатовны сразу после издания превратилась в раритет. «Нерв» Владимира Семёновича распределяли специальные люди из обкома КПСС.

Сейчас книжка стихов издаётся, чтобы сотню-другую подарить библиотекам, ещё столько же раздать родным и знакомым и пару пачек «заначить» для встреч с читателями. Конечно, много всякого полуграмотного мусора издаётся. Но и «лидеры продаж», как правило, обочина литературы. Хотя сами-то «лидеры» полагают, разумеется, совсем другое.

Конечно, всё ещё есть нечто, что всегда, во все века останется в моде. Или вне моды – так правильнее. Слава Богу, что, наконец-то свободно можно купить томик Анны Андреевны, Бориса Леонидовича или Марины Ивановны. Правда, в очередь за ними уже не выстраиваются.

В принципе непопулярность настоящей поэзии – это норма. Александра Сергеевича и Михаила Юрьевича при жизни затмевал отставной прапорщик Бенедиктов. «Современник» в 1836 году вышел всего шестьюстами экземплярами и остался нераспроданным. Между тем «попсовый» журнал Осипа Сенковского «Библиотека для чтения» тогда же разошёлся вдесятеро. «Северную пчелу» Фаддей Булгарин допечатал до 3400 книжек.

Количество публики, читающей настоящую литературу, оставалось малым всегда. Например, гениальный Фёдор Иванович многие лета был известен лишь узкому кругу ценителей. Поэты «Серебряного века», даже Александр Александрович, тиражировались весьма скромно – сужу об этом по известному каталогу Анатолия Тарасенкова. В Гражданскую войну и после неё сам Владимир Владимирович зарабатывал плакатами и рифмованными газетными передовицами.

Разве что при зрелой Советской власти, когда большевики ударили ликбезом по темноте, а стихотворцев включили в номенклатуру «агитпропа», дела поэтов пошли лучше. Но вы же знаете, что далеко не у всех – за вымолвленное «не так» могли сослать и посадить. Скажем, повезло (или нет, как сказать) одному из Владимиров Владимировичей – его ещё юношей вынесло волной первой эмиграции в Европу, потом за океан и, окончательно оторвавшегося от русской почвы, в английский язык. А певец российской патриархальности и потомственный русский крестьянин Николай Алексеевич не выжил бы на чужбине. Потому тихо умер по дороге в ссылку и его поэмы были опубликованы спустя много лет. Даже с нобелевским лауреатом Иосифом Александровичем нерусская свобода в конце концов сыграла худую шутку: некоторые вещи, написанные им на родном языке, воспринимаются как переводные. Почему так? Потому что любой поэт – почвенник, он как дерево, растёт только там, где ему комфортно: сосне нужна одна земля, секвойе – другая, кедр родня тису, но сибирское, а не южное дерево…

Настали новые времена. Поэтическое слово, как церковь, отделено от государства. Слово, значит, само по себе. А государство само в себе.

Всё, говорю вам, вроде по-новому, но если вдуматься – по-давнему. Как при царе Горохе. Греет меня лишь тот факт, что у нас в России издревле, как-то сама собой сложилась народная традиция любить и почитать поэтов, даже – пусть это не покажется парадоксом – их обиходно, повседневно не читая. Судите сами: не только богатыри и князья, но и поэты бытуют в героях нашего эпоса. Ну, навскидку, с каких слов начинается самая великая поэма Древней Руси, помните: «Боян бо вещий, аще кому хотяше песнь творити»...

С того, кто песнь творит, всё начинается: «Вначале было Слово». И только потом началось Сотворение мира.

Конечно, Слово и Язык – это то, что касается поэтов, но не спекулянтов от словесности. Публика же в России может быть какой угодно. Реакция на складную песнь, тем более, если она вживе произнесена самим автором, и в зале кемеровского Дома литераторов, куда не каждый приходит, и в клубе исправительной колонии, куда никто не приходит добровольно, идентична.

Помню фойе сельского дома культуры в Топкинском районе. По приглашению школьного преподавателя литературы Галины Александровны сюда приехали Борис Бурмистров, Александр Катков, Валерий Козлов. А также Виктор Баянов, оказавшийся земляком из соседней деревни Дедюево. Нынче покойный Николай Колмогоров читал своё. А остальные, слава богу, здравствующие, своё.

Как их слушали! Стихотворцы просто-таки купались в любви аудитории. В обожании. Талант сложить слова так, чтобы получилась музыка, чтобы нечто срезонировало в сердце и подняло ввысь, – непостижим и любовь к поэзии сродни религиозному экстазу. На поэтов смотрели как на небожителей, к ним прикасались дрожащими пальцами (хочется сказать – перстами), за любым тотчас готовы были идти куда угодно – как, пардон, мышевидные грызуны за сладостной дудочкой гаммельнского крысолова.

Ещё одно (банальное, впрочем) наблюдение: лучшие поэты живут в провинции. И потом остаются там, откуда пришли, родившись, или уходят туда, где рождались самые лучшие их произведения. В Константиново, в Тарханы, в Переделкино, в Болдино.

В этом списке и наши. Геннадий Юров на Красной горке. А продымленный Новокузнецк присужу Татьяне Николаевой с Любовью Никоновой. А тихая Юго-Александровка пусть станет поэтическим поместьем Леонида Гержидовича...

И там, и на серой окраине Анжерки, и в Белове, в Топках, в Ленинске, в Юрге, слава Богу, есть поэты – вообще-то адрес поэта любой, он не в доме и не на улице живёт, он живёт «на белом свете», как сказано было в одном хорошем старом кинофильме. Поэт сам по себе – вселенная. Мы ходим по тротуарам, а он парит в тучах, мы насыщаемся – он вкушает, мы говорим – поэт пророчествует.

Русская речь, похоже, специально создана для стихов. Непредсказуемы её ударения. Неожиданны и непостижимы созвучия. Временами в этой речи присутствует некая кошачья мягкость. Иногда, вернее, когда требуется – твердокаменная, неуступчивая тяжесть (вот, кстати, вспомнился и Станислав Юрьевич: «Добро должно быть с кулаками»). Покойный Илья Григорьевич, знавший добрый десяток европейских наречий и сам писавший в молодости неплохие стихи, постиг это собственным литературным опытом. Вспомним и ломоносовское: «Карл Пятый, император, говаривал…»

Несомненный же факт, что «поэт в России больше, чем поэт», оставлю без комментариев, тут всё понятно.

Далее призыв, который, разумеется, останется неуслышанным.

Любите их, творцов и хранителей русского слова. Их так мало. Им трудно живётся на свете, когда самые употребляемые слова – «рыночная экономика», «прибыль» и «лидеры продаж». Впрочем, им трудно жилось всегда, потому что они люди без кожи и без болевого порога: вся боль мира – их боль.

Заключительные абзацы будут не совсем по теме, на соседней, так сказать улице. Но всё в том же нашенском поселении.

Время от времени возникают конфликты между носителями языка и всяческими «торговцами колониальными товарами», разбогатевшими на спекуляциях, «иностранными купцами Василиями Фёдоровыми». Ироническую присказку: «если ты умный, то почему бедный?» нувориш вывернул в аксиому: «если я богат, значит умён». Это к тому, что нынче любой спекулянт, «впаривающий» доверчивому соотечественнику китайские подделки под Армани, любой барышник считает себя хозяином жизни и утверждает словесную моду.

Утверждает агрессивно. На наших улицах происходит то, что можно назвать лингвистической оккупацией. Оккупант, впрочем, просто Дунька, которую, наконец, пустили в Европу. Что она может создать? Нелепость, очередной воляпюк, «бренд». Магазинную вывеску «под Париж». Тарабарщину, чуждую русскому уху. Литераторы сердятся и протестуют, а их похлопывают по плечу: «Отстал ты, брат, даже в Конотопе есть своё «Ильдеботе».

Хочу напомнить литераторам извечное, библейское: не мечите бисера перед свиньями. Делайте то, к чему призваны Богом, и будь что будет. Все «бренды» преходящи и лишь один вечен – родная речь.

Источник: popok.su