Юрий Соломонов: «О роли комплексных обедов в развитии журналистики»

(Автор – Юрий Борисович Соломонов родился 19 февраля 1947 года в Омской области. Окончил Томский политехнический институт, получив диплом инженера, затем – Академию общественных наук при ЦК КПСС. Кандидат филологических наук.

Работал в кузбасском институте ВОСТНИИ. В 1971-1976 годы был специальным корреспондентом областной молодёжной газеты «Комсомолец Кузбасса». С 1976-го по 1978-й трудился собственным корреспондентом всесоюзной газеты «Комсомольская правда» по Кемеровской области.

В 1978 году переехал в Москву. Работал редактором отдела морали и права «Комсомольской правды» (1978-1980). Затем стал редактором отдела, членом редакционной коллегии еженедельника «Советская культура» (1982-1990). Был заместителем главного редактора еженедельника «Литературная газета» (1990-1997). С 1997 года – соредактором еженедельника «Общая газета».

Впоследствии – декан Высшей школы журналистики Международного университета, профессор. Кроме того – ответственный редактор приложения к «Независимой газете» - «НГ-сценарии».

Член Союза журналистов России.

Автор книги «Позиция и поступок» (1982).

Лауреат премий Союза журналистов СССР, Союза журналистов РФ «Золотое перо России». Лауреат премии Фонда «Культурная инициатива»).

Начну восторженно и благодарно. Если бы не областная молодежная газета «Комсомолец Кузбасса», видел бы я в своей жизни журналистику, как дырку от бублика. Так и сидел бы в полуподвале института ВостНИИ, помогая родине изобретать прибор для определения мест пробоя шахтных кабелей.

Работа была развеселая: включаешь кнопку «заряд конденсатора», ждёшь полминуты, жмёшь на «разряд» - бах! Записываешь показание в журнал. И так весь день с перерывом на обед. Сосед по научным дерзаниям приспособился втихую собирать аквариумы. Не знаю, продавал он их или обставлял квартиру, но работалось ему явно веселее.

А я, выпускник Томского политехнического, мятежная душа, которая в студенческие годы тешила себя игрой в КВН, сочинением сценариев для театра миниатюр, заметками в местную молодежку... Короче, я медленно увядал под звуки электрических разрядов.

Чудо случилось, когда мы однажды с молодой женой Олей днём вошли в ресторан кемеровский «Кузбасс». Жили мы тогда в каком-то «бараке под снос», где комнату, полученную «полусамозахватом», делили с нами большие чеёрные тараканы. Поэтому такое событие, как «комплексный обед» в «Кузбассе», тогда считалось семейным праздником.

Смешно сказать, но моя дальнейшая судьба могла быть иной, если бы мы с Олей решили в тот день шикануть и сказать официантке: «Нет, нам не комплексный обед, мы сделаем заказ». В то время это гарантировало особое отношение к посетителю: он пришёл не обедать, как всякие мелкие клерки из окрестных учреждений, а «посидеть». И может быть, даже «засидеться» до вечера.

Но стоило мне только произнести: «Два комплексных», что сулило нам салат из капусты, полборща, бифштекс с яйцом и компот, официантка вздохнула и сказала: «Пожалуйста, пересядьте вон к тем мужчинам». Я поднял голову и посмотрел вдаль: на другом конце пустого ресторана сидели три человека. «Но, почему мы должны к ним садиться?» - изумилась Оля. «Ресторан же пуст»,- проявил сообразительность я.

«Какие вы странные, - сказала официантка строго. - У вас же комплекс, и у них комплекс». «Ну и что?» - не понял я. «А то, что комплексных мы всегда подсаживаем».

«Зачем?» - не унимался я. «Затем, что я сразу принесу пять комплексов, и вам хорошо, и им. Правда, они ещё «Жигулевское» заказали. Пиво будете?» «Будем!» - сломался я, и мы побрели по залу.

Эти трое отнеслись к нам без эмоций. Скорее удивился я: они говорили про американских фантастов, поэтому мелькали имена Бредбери, Шекли, Азимова. В основном солировал тот, что выглядел постарше. У него было красивое смуглое лицо с грустными библейскими глазами.

Пиво оказалось несвежим, «комплексный» задерживался. С тоски я вынул из сумки газету «Комсомолец Кузбасса», стал перелистывать, потом уперся в какой-то материал о студенческих стройотрядах. Я считал себя докой в этой теме, потому как ещё в Томске одно лето подрабатывал в «молодежке», разъезжая по студенческим стройкам.

Низкое качество ресторанного сервиса дало себе знать. «И это называется репортаж!.. - обратился я к жене Оле. - Как они такое печатают!»

Оля не успела ничего ответить, потому что первая поймала этот направленный в меня взгляд печальных библейских глаз. «А что вам не нравится?», - спросил меня мужчина. «Да все мне не нравится, писать не умеет, а туда же».

«Ну почему же не умеет, - как-то грустно возразил мужчина. - Не совсем уж и плохо, есть интересные детали...» «Вы так говорите, будто это вы написали». Несколько секунд он молчал, а двое других смотрели на него с явным любопытством. «Да нет, - сказал он наконец.- Просто я это напечатал. А вы что, могли бы написать лучше?»

С этой фразы, наверное, и началась для меня журналистика как профессия.

С этой фразы у меня появился мой первый главный редактор Рудольф Ефимович Теплицкий. Сегодня, когда «второй древнейшей профессии» отдано если не все, то очень много, могу сказать: у самых разных знаменитых и замечательных коллег я учился профессии. Если их перечислить – это и будет цвет отечественной журналистики. Но в моей жизни было два по-настоящему великих главных редактора. Это легендарный Егор Яковлев и он, соучастник комплексного обеда Рудольф Теплицкий.

Рудик – как ласкательно величали его многие.

Сегодня, когда молодые журналисты рассказывают о тех требованиях, каким они должны соответствовать, чтобы попасть на творческую работу, когда они обсуждают, как надо изловчиться, чтобы твое «резюме» произвело впечатление на «директора по персоналу», я начинаю думать, что ребят испытывают на годность к службе в коммерческом банке, Макдоналдсе или МИДе.

А я почему-то единственным доказательством компетентности и таланта со староверческим упорством называю ТЕКСТ. Меня этому научил Теплицкий, редактор и чернокнижник, вся жизнь которого была подтверждением того, что Россия – литературоцентричная страна. Он любил литературу и служил журналистике. Впрочем, служил – это для тех, кто читает «резюме» при приёме на работу. В «Комсмольце Кузбасса» времен Теплицкого была иная атмосфера. «В общем, если у тебя есть что написать о стройотрядах – ты поезжай и напиши», - таким было его первое задание мне.

Он давал всякому, кто хотел проявить себя, почти абсолютную свободу, и надо было быть очень глупым и самонадеянным, чтобы не понять – это и было у него самой строгой и высокой проверкой. Когда однажды я заикнулся, что мой материал был уже сильно «поправлен» в отделе, Рудольф Ефимович тут же попросил мой оригинальный текст, чтобы понять, был он кем-то ухудшен или нет. А главное, определить – чего я стою.

Конечно же, мы жили и работали во времена великого притворства или большого самогипноза. Мы все в комсомольской газете, от главного редактора до стажера, должны были работать с ощущением особой реальности, которую и требовалось воспевать в событиях и лицах.

Дальше, чтобы объяснить особенности той реальности, сегодня я не в силах отказаться от некоего пародирования собственного творчества – так нынешним пишущим журналистам легче понять, чем тогда нередко приходилось заниматься.

Став специальным корреспондентом «Комсомольца Кузбасса», я довольно быстро прослыл мастером ярких зарисовок о наших современниках, мастаком выявлять непростые, но яркие характеры молодых тружеников. Другой бы журналист обошёлся таким пассажем: «Как-то Василий, глядя на умелые и опытные руки наставника, подумал: «Интересно, а я бы смог выполнить за смену столько же норм, сколько дает стране этот сильный и мудрый человек?»

Я же был славен тем, что показывал героя труда в его глубоких жизненных противоречиях: «Еще утром Клава страшно жалела, что сказала Василию про свою беременность. Ушёл какой-то рассеянный, а они же сегодня с бригадой на рекорд пошли. Теперь не угля нарубит, а дров наломает. Но нет, все вышло по-другому. Как рассказывали потом его ребята, Василий просто летал по забою, как на крыльях. А когда поднялись на поверхность, и девушки с охапками цветов в руках стали целовать чумазые шахтёрские лица, одна из них, сжав натруженную Васькину ладонь, задорно, по-свойски спросила: «Ну что, рекордсмен, вы когда с Клавкой в загс-то пойдете? Она уж на седьмом месяце...»

И Василий, глядя на пролетающие мимо вагонетки, разбухшие от антрацита, ответил ей с усталой улыбкой: «А теперь можно и в загс...»

Шутки шутками, но у меня, как у исследователя шахтёрского экзистенциального сознания, появились поклонники. В основном, думаю, в обкоме комсомола, который по своим праздникам всё время выдавал за эти ударнические песни различные почётные дипломы.

Возможно, для того, чтобы мое сознание окончательно не прописалось в таких задорных зарисовках, Теплицкий однажды решил отвлечь меня от истовых поисков фрейдистских мотивов в шахтёрских рекордах. Он надумал послать меня в Горную Шорию – написать серию репортажей о профессиональных охотниках. Знал бы Рудольф Ефимович, на что он обрекает меня, себя и родную газету.

Судя по тому, что «выпивать и знакомиться поближе» мы с Владимиром Петровичем Уваровым начали в вертолёте, ещё не успевшем взлететь, ко мне приставили настоящего охотоведа.

И вот винтокрылая птица оставила нас на небольшой площадке, окруженной лесистыми горами. Мы – это я с Петровичем, две пары лыж, подбитых камусом (оленьим мехом), четыре бутылки водки, немного еды, мой фотоаппарат и ружье Петровича, как сказал он: «На случай всяк».

Тишина резала уши. Чистейший снег слепил глаза. Шахтёры с чумазыми лицами были где-то далеко-далеко. Короче, «если бы Клава в то утро не сказала Василию...» А до героев моих охотничьих репортажей надо было еще дойти.

Люди, которые, как опять же изрек Петрович, «заделались в охотники», оказались замечательные – от бывшего санитара райбольницы до главного инженера одного из уральских заводов. Мне вдруг открылось, что эти мужики в большинстве своем забрались в тайгу не ради огромных деньжищ, которыми их тут никто баловать не собирался. Их загнало сюда отвращение к той жизни, которая «достала» их всех вместе и каждого по отдельности. В основном это были «беглые» от самих себя. Что-то каждому из них обрыдло в нашем общественном проживании так сильно, что они рванули на эти просторы не соболей и норок вылавливать, а чтобы себя не упустить.

Пока мы с Петровичем передвигались по угодьям, я периодически мечтал о том, как Теплицкий согласится оставить в моем репортаже фразу: «Они не выдержали удушья своего времени». Ах, как я буду обрастать легендами о своей немыслимой смелости!

Но, забегая вперед, скажу, Рудольф Ефимович подошёл к героическому поступку просто: «Тебе не кажется, что насчет «удушья» пафосно и даже пошловато?» Я вычеркнул, пригрозив, что всё равно найду возможность донести этот смелый вывод до современников.

Но это будет позже, а пока придумывал всякие штучки для репортажей, ожидая с Петровичем вертолёт, который все не прилетал за нами. «Может, погода, а может, похмелье», - подытожил Уваров и объявил:

- Пойдем через перевал в Хакасию.

Стоял мороз, и светило солнце. Потом снова стоял мороз, и светила луна. А мы все шли, шуршали мохнатыми лыжами, которые не давали нам скатываться со склона. Постепенно пейзаж стал изумлять меня странными видениями. То вдруг обнаруживались силуэты стоящих под елью людей, то что-то похожее на автобус, затем какие-то строения...

«Так ить это глюки, - объяснил видавший всякое Уваров, - к чему глаза в городе привыкли, то им и мерещится». «Здорово! - попробовал восхититься я, но вместо этого добавил. - Что-то ноги мерзнут...»

«Это не от страха, - молвил компетентный Петрович, - мороз идёт. Надо искать,  где отогреться. Тут неподалеку должна быть избушка браконьеров, туда и двинем...»

В то время я уже был достаточно начитан о том, как озверевшие браконьеры то и дело расправляются с защитниками природы. И представить, что может быть с двумя придурками, один из которых – охотовед госпромхоза, а другой – журналист, когда они ввалятся в среду обитания этих извергов, эту расправу я себе легко нарисовал. «А может, лучше пойти быстрее, разогреемся?» «Бесполезно! Уж если начали мерзнуть, то до полного окоченения», - обрадовал Петрович.

В избе было тепло, печь ещё не остыла. Уваров зажёг фонарь и снял из-под потолка висевшую кастрюлю. В ней оказалась какая-то дичь, тушеная с кашей. «Водки, конечно, не оставили», - пробурчал он так, будто речь шла о родных детях.

Я оглядел браконьерское пристанище. Оно, конечно, отличалось от изб охотников, сбежавших от духоты безвременья, - хотя бы грудой пустых бутылок. Попытка Петровича отыскать среди них недопитую закончилась его кратким комментарием: «Чисто работают!»

В нашей фляжке был небольшой НЗ. Огонь печки, еда и согревающая жидкость лишили меня и холода, и тревоги. Я стал осматривать избушку уже глазами вдумчивого летописца, фиксируя отличительные особенности безобразной браконьерской жизни, которые не шли ни в какое сравнение с почти сакральным бытием профессиональных охотников, честно добывающих пушнину для любимой отчизны.

С пустой стеклотары я перёвел взор на дверной косяк и увидел, что над ним то ли ножом, то ли топориком вырублено: «Чегодаев и Голохвастов – друзья до гроба».

Вот она, настоящая журналистская удача! Только люди с низкой культурой и уголовными замашками могли так выражать свои примитивные чувства! Разумеется, находясь в состоянии сильного алкогольного опьянения. Вероятно, они с вечера довели себя до такой мнимой сентиментальности, выразили свою примитивную радость на косяке, а утром с налитыми глазами отправились истреблять животный мир Горной Шории с ещё большим остервенением.

Я тщательно переписал знаковую фразу и заснул в счастливом предвкушении того, какой замечательный получится у меня репортаж, где я расскажу об этой смелой ночевке в логове браконьеров.

Утром мы пошли через перевал дальше – в сторону Хакасии и спустя почти день перехода оказались в посёлке. По улице мы двигались уже без лыж, до того они нас доконали. У одного из домов стояли и курили два мужика. Увидев нас, один из них обнажил рот, почти до отказа оснащенный металлическими зубами, и закричал: «Оба-на! Петрович, да ты опять в нашей хате ночь кемарил! Мы с тебя за постой брать будем. А это кто с тобой?»

«Со мной кто надо, - чинно ответил Петрович. - Вот он про вас всё в газете и напишет. Какие у вас с Чегодаем рожи браконьерские». «Ага, написал, - оживился другой, очевидно, Чегодаев. - Ты нас сначала поймай, а уж опосля пусть пишет. Пока мы чистые! Ты там собаку хоть не выпустил, а то с тебя станется, охотовед...»

Петрович что-то обиженно буркнул, и мы отправились искать, на чём бы нам добраться домой.

Через неделю начали публиковаться мои репортажи. Утром того дня, когда вышел кусок о ночевке в избушке браконьеров, я шел на работу почти Хемингуэем.

Уже в коридоре меня ждала секретарша, которая жестом футбольного

судьи показала на дверь редактора. Слава ожидала меня за порогом, и я не вошёл, а просто вплыл в кабинет главного. Ну, конечно же, перед ним лежал свежий номер с моим материалом! Но лицо Рудольфа Ефимовича явно не разделяло тех чувств, что были с утра нарисованы на моей физиономии.

«Что-то случилось?» - спросил я, не теряя приобретенного ранее выражения.

«Нет. Но случится. Только что звонил браконьер Голохвастов», - мрачно сказал он, не поднимая глаз.

«Ха! - вырвалось у меня. - А какие у него претензии? Я же не пишу, сколько он поймал соболей. Я описываю пьяный быт и низкие нравы как бы абстрактных браконьеров. Да и потом, как он мог так быстро получить газету, да ещё и позвонить из своего Богом забытого посёлка?!»

«Не надо держать меня за дурака, - тихо сказал Теплицкий. – Звонил Го-ло-хва-стов! Директор угольного разреза. Орал на меня благим матом. А сейчас меня соединят с его лучшим другом Чегодаевым, первым секретарем горкома партии. Ты понимаешь, что ты написал?!»

«Рудольф Ефимович, вы что, выпили?» - это было лучшее, что я мог предложить главному редактору для начала нашей дискуссии. Он уже было набрал полные легкие воздуха, прокуренного его же ароматной трубкой, как я, сообразив, что случилось, буквально заорал: «Да это же не они! Совпадение, понимаете?! Два диких сельских мужика там были. И никаких партработников и директоров разрезов!»

«Ты что, получил взятку? - багровея, спросил главный редактор, - На каком основании ты обвинил в браконьерстве двух руководителей города?»

«Какого города?! - теперь уже орал я. - Два алкаша из Хакасии! Не могли они вам звонить, чушь собачья!»

«Они не могли, - старался успокоиться мой начальник. - Но позвонили другие. Настоящие Голохвастов и Чегодаев. Те честные руководители и коммунисты, что сегодня утром были оклеветаны нашей газетой. Ну с чего бы ему, Голохвастову, спрашиваю я тебя, мне звонить?!»

«Ну-у-у-у... может, на работе перенервничал, что-то показалось», - предположил я, понимая, что такая версия не будет иметь у главного редактора большого успеха. И как в воду глядел!

Он посмотрел на меня, словно на самоубийцу, и тихо произнес: «Кто тебе подсказал эти две фамилии? Твой любимый охотовед Уваров? Кстати, у него есть судимости? Только не юли!»

«Да что вы, Рудольф Ефимович, такое говорите! - воскликнул я голосом провинциального трагика. - Разве же человеку с судимостью доверят контролировать пушистое золото родины!»

«Что контролировать?» - не понял он. «Пушистое золото. Это такой газетный штамп. Черное золото – это уголь. Голубое, вроде бы, - природный газ. А пушистое золото – это соболя, норки и прочие ценные звери. А вот белка, она уже считается как бы серебро...»

«Ты, ювелир хренов!» - заорал Теплицкий, но тут зазвенел телефон. Не отрывая от меня взгляда, он медленно-медленно стал снимать трубку с аппарата. «Сейчас будет тебе золото пушистое-препушистое», - прошипел он, и лицо его сделалось сосредоточенным, как у сапера, вынимающего из мины взрыватель.

Дальше он произнес текст следующего содержания: «Здравствуйте, Иван Харитонович! Знаете, очень вовремя позвонили. Почему не хотели звонить? А я вам так скажу: если у партии есть к прессе вопросы, значит, журналисты где-то недорабатывают. А вы считаете, что перестарались? Согласен, сегодня с утра немного перебрали. Но мы уже с автором сидим и во всем разбираемся. Вот он, как живой, передо мной. Нет, пока не уволен. Чем объясняет политическую ошибку? Знаете, практически ничем. То есть наоборот! В ходе беседы убедил, что вы здесь совсем ни при чем. Там другой Чегодаев, браконьер и алкоголик! Больше того, Голохвастов – это не ваш друг. Он – друг того Чегодаева, который не вы. Как не понятно? У вас свой друг Голохвастов, а у того, который не вы – свой. Тоже Голохвастов. Но другой. Они оба из Хакасии. Чегодаев и Голохвастов оттуда, понимаете? Не те, которые вы с вашим другом, а другие. Которые пьянь и браконьеры. Ну что значит, «по городу поползли слухи»? Нет, я не издеваюсь, а пытаюсь всё объяснить. Хорошо, это ваше право, Иван Харитонович, звоните в обком партии. Пусть меня снимут за то, что я идиот. Но поверьте, это немыслимое, чудовищное совпадение. Раз в тысячу лет! Хотите, я в город приеду и скажу людям, как они не правы? Только не надо на меня кричать, никакой революции я не поднимаю».

Наверное, прошла минута или две. Теплицкий поднял на меня свои черные библейские глаза и тихо сказал: «Но я всё-таки надеюсь, что ты не врёшь...»

Я уже набрал в легкие весь воздух его кабинета, но тут зазвонил телефон связи с партией. Главный снял трубку и некоторое время просто молча слушал. Потом сказал так, как люди разговаривают с ребенком: «Иван Харитонович, я согласен с обкомом партии – надо напечатать опровержение. Говорите, как надо написать... Да, нет, почему это мы ничего не соображаем? Но я боюсь еще раз ошибиться, поэтому все, что вы скажете, мы опубликуем с точностью до запятой...»

Видно, на том конце провода мыслили долго и тяжело. Потому что мой начальник неожиданно обрел второе дыхание и сам начал говорить: «Да поймите вы, Иван Харитонович, дорогой! Ваш город со смеху умрет, когда прочитает, что названные в газете браконьеры Чегодаев и Голохвастов – это не первый секретарь горкома и директор разреза, а их однофамильцы из соседней Хакасии. Вы же со своим другом, как я слышал – не просто друзья, но ещё и охотники. Какое же это к черту опровержение, смертный приговор – вот что это такое. Почему это мне приговор? Да плевать я хотел на эту скотскую должность. Перестаньте на меня орать, слышите! Вы так орёте, будто ни разу со своим Голохвастовым в тайгу не ходили! А я не знаю, сударь мой, что вы там с ним делали!»

После этого в трубке послышалась какая-то смесь вопля и хрюканья. Рудольф Ефимович интеллигентно отодвинулся от аппарата. Пока из трубки неслись эти страшные звуки, глаза моего редактора, выражающие предчувствие мученической кончины, бродили по стенам, потолку, полу...

Он вращал ими до тех пор, пока вдруг взор его не стал осмысленным и даже цепким. Это случилось в тот миг, когда в поле его зрения оказалась лежащая на столе газета «Правда» с фотографией Брежнева Леонида Ильича.

Я не знаю, как великие драматурги придумывают финалы своих произведений. Но то, что на моих глазах сотворил Рудольф Теплицкий, было на уровне таких финалов.

Он ещё некоторое время ждал, когда схлынет тот поток ругательств и угроз, который лился на него из трубки. И он-таки дождался. Когда однофамилец моего хакасского Чегодаева приумолк, вероятно, надеясь на раскаянье Теплицкого, наш Рудик вдруг тихо, рассудительно и очень доброжелательно начал странную речь:

«Иван Харитонович. Я не сомневаюсь, что вы любите хоккей и болеете за тех, кто составляет гордость Советского Союза на международной спортивной арене. Они молодцы, правда? Нет, вы скажите. Вот именно – герои! Но, согласитесь, иногда, и у наших ребят бывают сбои, ошибки, характер, знаете ли, подводит… К чему это я? Нет, Иван Харитонович, я не сошёл с ума. У меня просто есть одна аналогия с нашей историей, и я хотел бы с вами ею поделиться. Нет, вы все-таки послушайте, пожалуйста. Дорогой Иван Харитонович! В нашем советском хоккее есть такой замечательный игрок по фамилии Брежнев. Ну, вы сами понимате, однофамилец, и не более того. Хороший парень, но не без эксцессов. Так вот, когда он вдруг хреново играет – может, с похмелья, а может, просто ленится, или того хуже – когда подерётся на льду... Тогда про Брежнева комментаторы говорят нехорошие вещи, вплоть до того, что он опозорил страну. Так вот, после этого Генеральный секретарь ЦК КПСС наш дорогой Леонид Ильич не звонит на Центральное телевидение и не требует, чтобы всему Союзу разъяснили, кто из двух Брежневых плох, а кто хорош, где хоккеист, а где – выдающийся деятель нашей партии и международного коммунистического движения. Вы чувствуете разницу? Да не между двумя Брежневыми, а между вами и Леонидом Ильичом?..»

После этого вопроса, как я понял, у моего главного редактора появилась возможность перевести дыхание. Ибо на другом конце провода в глубокой задумчивости пребывал Иван Харитонович Чегодаев, всего лишь первый секретарь горкома...

Это было замечательное время – работа в редакции «Комсомольца Кузбасса» времен Рудольфа Теплицкого. Он сумел создать вокруг себя особую среду обитания, в которой было стыдно не проявлять себя в писании, чтении, мышлении, в дружбе, честности, юморе...

Конечно, как видно из моих сумбурных воспоминаний, мы работали и в то же время играли по правилам, которые заставляла вырабатывать жизнь. 

Помню, как расстроился Рудик, когда в один из понедельников я пришёл на работу и гордо сообщил ему, что не ходил на выборы. Он тут же на повышенных тонах прочёл мне лекцию о социалистической демократии, о том, что такое гражданский долг и чем мне грозит мой позорный и вызывающий поступок.

До сих пор не знаю, шутил он или нет. Может, из-за такой неоднозначности ни мне, ни всем, кто тогда работал в «Комсомольце», кому я передаю свои приветы и искреннюю благодарность, - никому из нас сегодня не стыдно за свою журналистскую молодость, прожитую в той прекрасной газете, которой нет.

Но она есть. Пока мы её помним.

Источник: книга «Журналистика Кузбасса: строки истории», Кемерово, 2008г