(Автор публикации – обозреватель областной газеты «Кузбасс» Лариса Максименко хорошо известна читателям и коллегам не только Кемеровской области.
Лариса Александровна родилась 18 февраля в Якутии, в городе Мирный. Но уже многие годы живёт в Кемерове. По общему мнению коллег она – прирожденный репортёр. И совершенно не кабинетный журналист.
Работала в нескольких печатных СМИ разного уровня. У неё хорошая профессиональная судьба, в которой она прошла все ступеньки от корреспондента многотиражки до собкора федеральной газеты «Комсомольской правды» в Кемерове (1999 – 2013).
У её публикации всегда необычный сюжет. С особой въедливостью она ведёт «раскопки» неожиданных фактов, чтобы представить их на суд читателей.
Лариса Максименко – заметное явление в кузбасской журналистике. Её отличают репортерский азарт, интерес к людям и хитросплетениям судеб, профессиональное желание найти эксклюзивные темы. Её яркие, выразительные тексты замечают и надолго запоминают читатели, её герои – те, кто делает свою судьбу вопреки обстоятельствам.
«Я всегда искала несдающихся героев для своих материалов, – делится она профессиональными секретами. – Страна у нас большая. Их было и есть много… В моих очерках и репортажах – люди, открытые, умные, весёлые, думающие, правильные или даже совершившие ошибку и пережившие муки её – незабываемы!»
Это именно она рассказала читателям о нашей землячке Ольге Кузнецовой, которая сначала оказалась прикованной к инвалидной коляске, а потом стала бизнес-леди и нашла свое семейное счастье. Это Лариса написала про Татьяну Бочарову из Ленинска-Кузнецкого, которая из-за своей любви к лошадям снималась гусаром в фильме «Багратион». Это Лариса Максименко открыла нам кузбасские страницы жизни великой певицы Лидии Руслановой и известнейшего актёра Спартака Мишулина.
Её очерки публиковались в городских и районных газетах Кемеровской области, в газетах «Кузбасс», «Комсомольская правда», «Российская газета».
Высокий уровень репортёра не раз был отмечен наградами больших и малых творческих конкурсов журналистского мастерства. Так, обозреватель газеты «Кузбасс» Лариса Максименко была лауреатом Всероссийского конкурса на лучшее журналистское произведение 2013 года в номинации «За профессиональное мастерство».
В 2019-м сотрудник «Кузбасса» Л. А. Максименко стала финалисткой престижного Всероссийского конкурса «Семья и будущее России». Её публикация выбрана жюри из 6132 творческих работ, поступивших на конкурсное состязание от журналистов печатных и интернет-изданий, телестудий, радиостанций, блогеров, научных работников и студентов факультетов журналистики из 76 регионов страны.
В 2021 году Л. А. Максименко стала победителем первой Национальной премии за высшие достижения в области журналистики «ТЭФИ-Мультимедиа» – в номинации «Репортёр. (Печатные СМИ)».
Первая Национальная премия за высшие достижения в области журналистики «ТЭФИ – Мультимедиа» объединила все средства массовой информации России: телевидение, радио, газеты и журналы, Digital, online-платформы, интернет-порталы и другие. Её организаторы – Академия Российского телевидения и Союз журналистов России.
Максименко представила на ТЭФИ публикацию «Два «Дугласа» – одна судьба…»:
– Главный герой моего репортажа (так получилось, историко-приключенческого, в четырёх частях) Миша Жолобов, самый обычный человек, работяга. Ещё в детстве он услышал рассказ, почти легенду, о двух упавших в наших горах американских ленд-лизовских самолётах, «Дугласах», пришедших на Великую Отечественную. Со временем легенда для него стала мечтой – найти самолёты. И он с товарищами «Дугласы» нашёл…
В 2022 году Максименко вновь оказалась среди победителей всероссийского конкурса Союза журналистов на лучшее журналистское произведение года. Её наградили на XXVI форуме современной журналистики «Вся Россия-2022» за цикл публикаций, посвященный катастрофе на шахте «Листвяжная».
И сегодня она то и дело радует читателей открытиями, которые можно смело назвать сенсациями российского уровня).
***
Не сужу. Но и не плачусь
Как найти эксклюзив репортёру во время катастрофы при заслоне везде и запретах на всё, при засилье пресс-служб и в условиях уже на деле крепко закрывшегося, захлопнувшегося общества...
Просто нам выпало служить любимой профессии именно в такое, действительно, «закрытое» время. XXI век обложил нас, живых журналистов-репортёров, на выезде, в поиске и встречах, во время страшных массовых ЧП красными флажками, как волков. Не хуже, чем волков. НЕТ, ХУЖЕ.
Потому что я, хоть и репортёр со стажем, но от природы человек не злой, не хитрый-прехитрый и не всепролазный, не пронырливый и не душупродавший, а самый обычный – ранимый, душевный, тактичный, застенчивый, воспитанный, уважающий, дистанцию сверхдержащий.
Как, знаю, и многие – таковы коллеги по цеху.
Но, возможно, именно мне, неискоренимой провинциалке с синдромом отличницы и с бешеной жаждой познания мира, и, значит, с душой репортёра, влезать в волчью шкуру всегда особенно трудно и даже обидно. И потому ещё, что застала и помню другое время. И вся стремительная динамика перемен отношения к репортёрам (и, равно, отношения к СМИ, особенно к газетчикам), особенно работающим на месте катастроф, произошла на моих глазах и за считанные годы. Судите сами.
Начало XXI века
У нас, в шахтёрском Кузбассе, где аварии на шахтах исторически были, есть и будут, при ЧП тебе, журналисту, кроме уже пришедшего главного – от властей и МЧС – подтверждения, дополнительный источник информации, то есть, тебе ещё «палочка-выручалочка» – это ещё и кто-нибудь из профкома шахты, или простой незнакомый дежурный, или какой-то медик из больницы или со «скорой», или кто-то из школы, ДК, знакомый или незнакомый человек из горадминистрации...
И всеобщее сопереживание в разговоре о беде и в итоге, тебе – помощь в работе. Ведь, в результате, репортёру трудно на катастрофе всегда, в любые времена, но в те годы была поддержка в репортёрском поиске, авторском, эксклюзивном.
К примеру. Шла весна 2004-го. Был взрыв на шахте «Тайжина», в аварии – 47 погибших. Я работала тогда в другом кузбасском издании. Редактор, собирая всё по аварии два дня из официальных источников, на третий – отправил меня в субботу, во второй половине дня, почти через весь регион, общественным транспортом, в Осинники, на шахту, в поиске уже именно шахтёрских имён и судеб.
И в городок я попала после 20:00. Безлюдно. Сумерки. Подошла к горадминистрации без надежд. Но дверь – открыта. Вошла. Слева – сторож.
Сразу, с первого слова поняв, что журналист, не просто впустил, отвёл в распахнутый кабинет справа, а там – для меня неожиданно – дежурный, связанный с МЧС. На вопрос «Сколько точно погибших?» протянул тетрадь, в ней список – фамилии, адреса, телефоны, даты рождения, рассказал, что записанный первым – выжил! И это было просто, обычно, ещё по-советски – ещё привычно открыто, да разве можно чего-то в такую пору да в таком-то горе таить от народа, от СМИ?
И вот погибли, читала я, и меня начало колотить – от доходящего масштаба трагедии, от беды, вошедшей теперь не в безымянные, а с фамилиями дома... Ведь, судя по одному и тому же адресу и совпавшему отчеству, погибли вместе отец и юный сын. А вот – шахтёр погиб в день рождения. А вот...
И я переписывала адреса, телефоны в волнении и, конечно, бегом, ведь вдруг человек захлопнет тетрадь. Но он не прятал слёз и дал дочитать. И на этом можно было бы мне, репортёру, остановиться, подождать где-то в городе благодарно утра. Но по репортёрскому опыту и интуиции уже знала: останавливаться нельзя.
Да, вот-вот ночь. Но никто в семьях, куда пришло горе, не спит. Да, приход журналиста вроде не к месту. Но человеку надо выговориться, даже дать прорваться слезам, наконец, и пусть мы даже заплачем вместе, потому что меня тоже катастрофа колотит, держит, и не по заданию, а по-человечески, ведь в нашем Кузбассе в поколениях у всех есть шахтёры.
Да и репортёрская доля, в работе на катастрофе, такая, что невольно плачешь с каждым, не удержаться, и сначала хотя бы так, первым сочувствием, помогаешь в горе, берёшь его чуточку на себя и жалеешь взорванное убитое счастье по-настоящему...
И так, спросив номер и время последней маршрутки, что едет мимо шахты, рванула я на «Тайжину». Из родных там не оказалось никого, как я, впрочем, и думала. А шла именно в штаб, чтобы взять главную информацию по аварии из первых рук.
И хотя была из небольшого, по меркам страны, местного издания, ко мне вышел сам Шойгу, тогда возглавлявший МЧС, с красными от нескольких бессонных суток глазами и дал мне, единственному журналисту в тот час, весь расклад: по взрыву, по возможным причинам, по спасательной операции. И по выжившему, кстати, даже без вопроса добавил, что шахтёр уже не в больнице, он выпросился домой в первый же день, сказав, что оклемался и что парней сейчас доставать из-под земли начнут, привозить, и все больничные койки край нужны будут.
– Мне говорили, живёт он не в городе, а в посёлке Высоком, а где же это? – вырвалось у меня. – Щас спрошу, – ответил просто Сергей Кужугетович и ушёл в штаб. И через минуту выйдя:
– Сейчас «вахтовка» отсюда на Высокий идёт, через пять минут. И я распорядился, чтоб взяли Вас, подвезли. Скорее, бегом.
– А есть где ночевать-то? – это голос Шойгу догнал меня с верхних перил, – а я уже была внизу далеко.
– Нет.
– В городской гостинице за нами закреплены места. Мы ими так и не воспользовались. Скажете, что от Шойгу, Вас заселят.
– Спасибооо!!!
А дальше – удача к удаче, хоть и страшно делать каждый шаг и приставать с расспросами к людям в такие дни и часы... «Вахтовка» подвезла уже в полной тьме до дома чудом уцелевшего в катастрофе, вышедшего из ада взрыва старого горняка.
И – я застала его дома. Но уже была вызвана его женой и уже ехала к ним «скорая»: обожжённому шахтёру стало хуже дышать. И до приезда медиков, и потом, по пути в горбольницу, и, значит, в нужный и мне город, шахтёр рассказывал, как всё было и как спасся, а его оставшаяся дома парализованная уж 20 лет неходячая после тяжёлых родов и запустившая эту болезнь, с параличом, – жена успела мне сказать, что выжил муж в катастрофе на шахте именно её горячими молитвами и его любовью и ответственностью за семью.
И потом «скорая» высадила меня у гостиницы, помчавшись дальше в больницу. И ключевые слова, «от Шойгу», сработало, меня заселили, хотя мест не было. А наутро я пошла в другие шахтёрские семьи. Была Пасха. И на городок опустились в невиданном количестве стаи белоснежных голубей. И люди мне везде говорили, что эти голуби — это души погибших шахтёров, это они так попрощались...
А прошло несколько лет. И с ними – серия страшных массовых катастроф уже на новокузнецких шахтах. И мы, репортёры, отработали на них, как всегда, трудно, но всё-таки, как часы. Был даже репортер из Японии, и у него тоже всё получилось.
А после – начали потихоньку появляться, вводиться разные препоны-новшества, но ещё, как говорится, пробно.
Например, в другой аварии горняк пролежал под завалом трое суток, веря, что его найдут, спасут. Так и вышло. И хотя оказался цел, но его с шахты отвезли в больницу, приставили к палате полицию. И стало для меня делом репортёрской чести – все-таки взять у него интервью, эксклюзив, первой и единственной. И смогла, да так, что до сих пор сама в шоке.
Узнала, где палата, от куривших больных в больничном дворе. Нашла героя в окне второго этажа, но голос-то у меня тихий, а кричать, внимание привлекать окрест ни за что нельзя. А шахтёр меня понял и поговорить – да, согласился, но что ни вопрос – он недослышит. «А! – заругался, завёлся на второй минуте. – Надоела эта тюрьма, ни к тебе – никого, ни самому – никуда». Это он про охрану возле его палаты. И – спрыгнул ко мне с окна второго этажа.
Там высоко, но безопасно. Сначала на козырёк над входом в больницу, потом ко мне. «Спасибо тебе, Господи!» – только и сказала я, на автомате подняв руки – подхватить его и, конечно, «умирая» от репортёрского счастья...
И шахтер рассказал, как мы сели с ним на бордюре тротуара в самом невидном местечке у кирпичной больничной стены, про то, как выжил, как откопал себя чуть – вырвался головой из завала, до плеч оставшись «похороненным», как вся жизнь перед глазами прошла, как крыса к нему приходила, на заваленной груди посидела, ушла, услышав просьбу и признание, что он крыс под землёй вот ни разу за все годы работы в шахте и вообще нигде не трогал...
И рассказал, как рассчитал, имея три карамельки в кармане – и это весь запас еды, как все-таки вытащить их и растянуть на несколько дней, до того, как к нему пробьются спасатели...
И шахтёру хотелось выговориться, и он выговорился. И это было репортёру – наградой и просто незабываемо!
И потом даже в 2010-м, во взрывах на междуреченской шахте, когда погиб 91 человек, хотя нас, репортёров, полицейский наряд и выуживал и выгонял из толпы родственников на входе в больницу, пытавшихся с толпой пройти в палаты к горнякам, и хотя в здании административно-бытового комбината шахты мы с родственниками пробыли первые дни, после нам всем запретили и всех с шахты вывезли...
Но причина была – лишь в угрозе новых взрывов...
И руководство шахты вывесило сразу списки шахтёров и горноспасателей, погибших, найденных и пропавших без вести, и списки раненых, которые уже в больницах, и по нескольку раз в день выходило к родственникам и к журналистам, рассказывая, как идут поисково-спасательные работы.
И так как городок мал, то горе было, считай, в каждом дворе, и мы, репортеры, зная фамилии, работали, в общем-то, классически, на цифрах с пресс-подхода и на добытом эксклюзиве, и рассказывали нашим читателям о шахтёрских судьбах, жизни, несбывшихся планах, и давали слово экспертам, чтобы прозвучали хотя бы первоначальные версии причин ЧП.
И мечтали об одном – чтобы серия шахтерских катастроф, охватившая в те годы Кузбасс, закончилась бы. Потому что горе, нарастающее, накапливающееся из года в год, уже просто тогда по Кузбассу зашкаливало. Да и я, отработав за эти 20 лет на всех больших шахтёрских катастрофах нового века, давно поняла: нет ничего тяжелее репортёрских встреч с вдовами, с детьми, с родителями-стариками.
Я видела неделю накрытый праздничный стол, лишь меняли почерневшие бананы на блюде, – 19-летнего шахтёра ждали и ждали с работы, погиб в день рождения. Я видела, как на похоронах парня в другом посёлке бабушка качала его гроб и пела ему колыбельную. Я знаю дом, где погиб другой молодой горняк, после смерти жены один растивший младенца...
И я много лет, после 2010-го, после аварии, забравшей 91 человека, после которой массовые катастрофы всё-таки вдруг на время прекратились, жила в напряжении, ожидании, что снова где-то рванёт под землёй. И в убеждении, что сама – истерзана шахтёрскими похоронами вся и что моя репортёрская ноша – по катастрофам – вынесена на плече и уже изношена полностью, честно, добросовестно, до дна.
Удар! И контраст, и пендель...
Но 25 ноября 2021-го, в четверг, рвануло на шахте «Листвяжная», под Белово. Погибших – 52. Нет, 51, в окончательной после правки. И это было меня снова потрясением. Привыкнуть же к катастрофам невозможно.
И мой молодой коллега отслеживал приходящие официальные пресс-релизные новости, выставляя их на сайт нашей газеты. И в первый день, во второй и дальше... И практически все местные и федеральные СМИ выдавали одно и то же, опираясь на сообщения пресс-служб, и картинки с шахты шли почти одни и те же.
Вход на шахту – ограждён, для журналистов закрыт. Попытка контакта с родственниками, вышедшими из подъехавшей только что очередной машины, почти всегда, я видела по ТВ, и читала в репортажах меж строк, и слышала от коллег, с которыми раньше много отработала на катастрофах, – никакая.
И везде теперь – заслон, и везде – запрет. И простой народ теперь боится назваться и вообще что-то сказать, чтобы не потерять работу. И в итоге всё чётко, дисциплинированно, пресс-релизно, ну и в итоге – одинаково и безлико, без людей, – в сообщениях СМИ, почти во всех, чего никогда раньше не было.
И за цифрами и добротным рассказом, что идут работы и какие работы, всё думала я тогда, людское горе потихоньку двигалось в тень и с каждым днём стало казаться всё меньше...
– Никакие связи не помогают, – делились со мной журналисты разных СМИ про поиск контактов по горнякам. – Доехал до шахты, постоял, покрутился, от ворот поворот.
И список погибших и выживших, постепенно обнародованный, разошедшийся, лишь с фамилиями и должностями, был понятен только родным и шахте. А журналистам – не в помощь. Времена же изменились.
За 11 прошедших лет часть шахт в Кузбассе закрылась, разрезы – пооткрывались. И на «Листвяжной», как и везде, люди работали уже не из одного, а из самых разных городов и посёлков, деревень, приезжая на смену на собирающих всех по пути шахтовых автобусах с территории в пол Кузбасса! Так что даже такого репортёрского шанса, как раньше, когда в аварии выяснялось, что горняки были в основном с одного ближайшего посёлка или городка, и репортёру, попав в посёлок, можно было идти, даже наугад, от дома к дому или в магазин, школу, клуб... и так вскоре и выйти на нужные фамилию и дом, в общем, такое теперь почти кануло в Лету...
Ищи теперь семью шахтёра – по всему региону... И в соцсетях найденные родные, приняв соболезнования, дальше не шли на контакт, как это было на заре соцсетей... И уважаемые пресс-службы, даже при многолетнем контакте, уже давно не могли и не желали выйти за рамки утверждённой информации. И одна даже поделилась, сказала мне с гордостью, что за два дня после катастрофы все телефонные и прочие «атаки» федеральных и кузбасских СМИ с просьбами подсказать адреса горняков успешно и профессионально отбила…
И, впрочем, я тогда лишь делала пробные звонки, мучаясь, что вот сижу, пишу о другом и впервые не занята на катастрофе, а вдруг сейчас пошлют, а я не готова... И удивлялась, отчего наш репортёрский народ работает по «Листвяжной» как-то неактивно. Ленится, привыкши за последние годы сидеть на релизах? Или, получив по рукам, то есть вежливые отказы везде, смирился?
И была уверена в душе, что, столько репортажей с мест катастроф сделав за годы, я больше на катастрофах работать не буду. Пора теперь ехать молодым. Но вечером, в пятницу, мое руководство, как я и чувствовала, бросило меня на передовую. Надо срочно ехать в соседний город, в клинику, в реанимацию, к шахтёрам и спасателям, нужно эксклюзивное интервью в номер на вторник, значит, сдача материала – в понедельник.
Но сделать-то как? Все больницы давно закрыты на карантин, из-за ковида, и дальше крыльца сквозь охрану или запертую дверь не пройти, и плюс – уже вечер. Тем более в реанимацию никак не пройти, и неафишируемые связи в такие дни – нулевые, никто нынче не может помогать (равно рисковать). А ещё ты – уважаем, но в такое время ты – никто для пресс-служб, передающих информацию по восходящей, главе региона, тут же выставляемую его пресс-командой в соцсетях, на его именных страницах. И это его по праву главное слово. Но ещё и, с моей репортерской точки зрения, «его» эксклюзив. И какой!!!
Я же только, получив задание, ещё рассчитывала, ломала голову, как попасть в ту клинику в тот вечер пятничный, в реанимацию. А глава, включаю новости в телевизоре, надо же, уже там, побывал, в палате с горняками, поговорил. Вот «его» отчёт – видео в несколько секунд. Но шахтёры – сняты со спины, и ни одной фамилии, и нечего добавить к цифрам и пресс-релизам.
Хотя, нет, добавление главное – все силы брошены на то, чтобы пострадавшие шахтёры, спасатели поправились. И это, конечно, очень важно. И все СМИ видео тут же взяли и немедленно показали. И я сняла перед эксклюзивом губернатора шляпу.
И, рассчитав моё поражение из-за невозможности попасть в реанимацию срочно хоть к тем же горнякам, чтобы расспросить их подробно, для газеты, для номеров на вторник и четверг, сказала об этом редактору и от поездки отказалась. Но репортёрское самолюбие уже было задето. Но ответ редактора был предсказуем: немолодому коллеге, и дальше собирающему и суммирующему пресс-релизы по катастрофе на «Листвяжной», взять интервью у кого-то из выживших горняков или у семей погибших. А мне:
– Интервью ли, очерк – за тобой.
А следом – вот уже второй «репортёрский» эксклюзив от губернатора. Ведь сутки спустя после взрыва из шахты-то вышел врач-горноспасатель, считавшийся 52-м погибшим. И это было и чудо, и сила духа, и мужество, и характер. И во все времена интервью репортёра с таким человеком было бы мегаэкслюзивом!
Но глава региона уж поговорил с ним несколько секунд по ватсапу, и это было снято, и это тоже мгновенно разошлось по всем СМИ. Скажете, и что такого? Ведь здорово же! Ведь мир оперативно увидел Героя! И хотя Герой в закрытой палате, в реанимации, но видно по ватсапу – бодр, и видно, слава Богу, – он выживет. И я сказала себе: «Да, это очень здорово! Как говорится, вот техника дошла! Но у главы региона, позвонившего Герою, есть для этого все возможности и абсолютный доступ». А репортёрам к Герою, начала я искать его телефон, просить, пробиваться, он так и остался недоступен. И глава, вот так, первым, поговоривший с Героем, хоть и дистанционно, и он не репортёр, но так он «сделал» нас, репортёров, всех, ВСЕХ!
И это было мне как... пощечина.
Всё везде под контролем. Репортёрам не пробиться. Многие, ткнувшись туда, сюда, в итоге сидят на пресс-релизах и ждут съёмки от пресс-служб и главы региона. И ведь он, простите, что преувеличиваю, простоя я ТАК это чувствую, нас этой съёмкой в том числе… «поучает», «учит» работать, мол, вы, ребята-репортёры, ничего не можете, я за вас всю работу сделал.
И, в итоге, рассердившись здорово на себя, на новые условия, да на всё, – я встала и пошла. И сделала это! За субботу, воскресенье взяла три эксклюзивных интервью. И получила, перебрав много-много знакомых и незнакомых людей, идя и идя по цепочке, нашла ещё две «наколки» на тему – как выйти на родных ещё двух потрясающих героев-шахтёров.
Прорыв
И хотя тогда я ещё не задумывалась над тем, что в итоге получится именно цикл «Последняя смена» из пяти историй. Но к этому уже всё складывалось. Но как? – спросите вы. Чудо, не иначе, думаю я, плюс труд, удача, и помощь, помощь, помощь простых людей.
Во-первых, когда тебе дан предельно сжатый срок для поиска и сдачи материала, мозг работает бешено. И он выкатил мне из хранилища, напомнил, что годом ранее я рассказывала нашим читателям о том, что новокузнецкие спасатели на своей базе спасли жизнь пассажирке автобуса, проезжавшего мимо. У неё четырежды останавливалось сердце. А горноспасатели его запустили...
А так как я дружу с моими героями после публикаций, с праздниками мы хотя бы поздравляемся раз в году, то и подумала, наконец, после взрыва на «Листвяжной»:
– А вдруг и эти ребята, горноспасатели, сейчас тоже на вызове на «Листвяжной» после взрыва?
Набрала одного, другого – тишина. На другой день – снова набрала. И вдруг трубка взята:
– Да, мы были на «Листвяжной». Сейчас в реанимации, уже во второй, уже в Кемерове. Мы живы, но Женька погиб.
– Погиб?!!! Как? А как ваше самочувствие? А могу я прийти? А что принести?
И, конечно, мы тайными тропами и с трудностями, но встретились. Я успела обнять парней-горноспасателей, передать сок, уточнить пару деталей, сделать фото. И была выдворена в пять минут прибежавшими с сестринского поста полицейскими. И мы потом, перед и после отбоя, говорили и говорили по телефону. Про здоровье, в первую очередь, и о том, с чем впервые столкнулись горноспасатели, с каким адом подземелья, когда газ убивал даже сквозь одежду почти в эпицентре взрыва, и горноспасатели, добравшись туда, чтобы найти шахтеров, боролись за жизни как никогда.
И так получился материал «Последний бой». А после мы созвонились ещё не раз. И я рассказала парням, что та, прошлогодняя, пассажирка автобуса, заплакала, узнав от меня, что один из её спасителей, Женя, погиб на «Листвяжной», а другие – в реанимации. И она желает вам, ребята, и всем вашим товарищам и шахтёрам, выжившим, здоровья и здоровья. И горноспасатели, честно, были растроганы, и мы никак не могли расстаться...
И та «ниточка», связавшая, наконец, меня с закрытой больницей, «ниточка», передаваемая потом из палаты в палату, от телефона к телефону, знакомила и знакомила меня с новыми Героями. В один из дней, после очередного разговора уже просто за жизнь, я услышала, например:
– Тут с нами в отделении парень, шахтёр с «Листвяжной», лежит. Он последним вышел со смены. Через четыре часа после взрыва. Хотите поздороваться?
– Конечно! И так я познакомилась с горняком Володей, мужество которого оказалось тоже запредельно. И небеса были ему в смертельной ситуации под землей – особенно в помощь. И получился материал «Последний крест».
А в другой раз, честолюбиво помня «репортёрские» лавры главы региона, его разговор по ватсапу с врачом-горноспасателем, вышедшим из шахты через сутки после взрыва, из её «марсианского», смертельного воздуха, на что никаких дыхательных аппаратов, носимых баллонов с кислородом не хватит, я и спросила у «моих» парней из больницы:
– А тот врач, он же из вашего отряда, да?
– Да, – ответили, вдруг добавив, что его... сегодня к ним из другой клиники перевели, да вот же он, теперь за стенкой лежит, и они уже встречались с ним и разговаривали.
– А как он вам объяснил, как смог выжить? Чем дышал? Как вообще вышел?
И парни подчеркнули, что тот сам почти ничего не помнит, сутки для него, отравленного газом, промелькнули в забытьи, но из слов его они поняли, где плутал, не туда свернув в дыму на обратном пути от эпицентра, и так и отстав от всех... И что вышел он в конце концов, найдя струю свежего воздуха, маршрутом «ихним», каким сами спаслись.
И рассказали мне «свою» версию, как это вообще могло было быть, как врач-горноспасатель Заковряшин выжил. А потом найденные мною коллеги-медики с «гражданки», тоже хорошо знающие того доктора-горноспасателя, рассказали о его характере. И как, хотя было объявлено, что погиб, они чувствовали, что он жив, и верили в чудо. И оно случилось!
И так сложился ещё материал из цикла, «Последний живой». И день за днём я жила трагедией на «Листвяжной», подвигом выживших и судьбами погибших шахтёров – настоящих мужчин. И нашла дочь старого горняка Белошкурского, отдавшего свой дыхательный аппарат, свой единственный шанс на жизнь – молодому. И парня – очевидца из бригады. И написала четвёртую часть серии – «Последний путь».
И, заметив в одном из чатов раз мелькнувший народный призыв – назвать бы улицу именем Белошкурского и в память горняков с «Листвяжной», наша газета подхватила призыв.
Мы собрали подписи «за», и нам в этом здорово помогли подключившиеся прокопьевские поэты, писатели. И вот в марте 2022-го власти родного города Геннадия Белошкурского, Прокопьевска, рассмотрели эту инициативу. И ко Дню шахтёра, в августе 2022-го, на доме Белошкурского повесят-таки мемориальную табличку.
И я уже хотела ставить точку.
Но Кузбасс продолжал жить темой катастрофы на «Листвяжной» и горе народное не уходило.
И тут знакомые в Белово рассказали: из дома в дом ходит история о погибшем горняке и осиротевших больных стариках, для которых он был единственной на старость опорой. Но ни имени, фамилии, ни названия города, села. «Что-то такое, национальное вроде...» – конкретизировала в одном месте, наконец, народная молва.
– Национальное? А что, если всё-таки рядом с Белово? Тогда, может, это село телеутское? – в конце концов додумалась я, много лет назад побывавшая в телеутском селе Беково, в музее – центре телеутской культуры, в гостях у небольшого в Кузбассе народа, по старинной легенде, ведущего род от мальчика, как Маугли, спасённого, вскормленного волчицей.
И звонок в сельскую школу, в Беково, подтвердил: на «Листвяжной» погиб их выпускник, Ваня, и сиротами остались вырастившие его с четырёх лет, после гибели мамы, теперь очень старенькие бабушка и дедушка. И Ванина учительница отвела меня, примчавшуюся в Беково, к ним.
И вот там я окончательно поняла и об этом читателям рассказала: на таких людях, как эти горюющие, плачущие, слабые, но мужественные, гордые, сильные духом, и любовью и памятью старики, и на таких, как парни-горноспасатели в реанимации, как их погибший друг Женька, в последнюю минуту спасший не себя, а кого-то из группы, поделившись кислородом, как врач-горноспасатель Заковряшин, как совсем молодой шахтёр Вовка, как старый горный мастер Белошкурский, как Ваня, которому совсем немного оставалось до шахтёрской пенсии, и он вернулся бы к деду с бабой, в родное Беково, стал бы фермером на любимой земле, как все погибшие и выжившие Герои «Листвяжной», и других, раньше переживших катастрофу и снова поднявшихся, заработавших шахт, на всех, кто ТАК любит Родину, свой край, свою работу, семью и несёт ответственность за них, и держится мир.
И что я, репортёр, сделала свою работу не зря. Ведь люди забудут цифры, да даже дату и этой катастрофы, но будут помнить простых Героев, и так, пока их помнят, они будут жить в людской памяти и будут учить нас жить.
P. S. В пятом материале цикла, в репортаже «Последняя надежда», об осиротевших стариках, бабушка Вани поделилась со мной: после Ваниных похорон шахта пообещала сделать летом в их старом деревенском домике ремонт, даже устроить дома туалет, поставить ванну, укрепить фундамент, утеплить ледяные полы.
«А что, а дать вам квартиру в городе одновременно с этим ремонтом шахта разве не может?» – спросила я тогда.
И услышала от бабушки: вариант только или – или. В итоге старики выбрали – остаться в их старом деревенском доме. Но уже после моей публикации, где я упомянула про «или-или», спустя время бабушка Вани мне сообщила: им дали квартиру в городе, в Белово, однокомнатную, в центре, хорошую, тёплую. Но и ремонт их старого домика в селе шахтёрской бригадой тоже скоро будет сделан.
P. P. S. И последнее, насчёт заголовка этого журнального текста. Отсыла к «лагерной» ассоциации здесь нет. Просто – под впечатлением.
Я – дочь ребёнка войны из Центральной России, попавшего в детскую колонию за украденную с голодухи миску гороха. После он прожил самую честную жизнь, имел медаль за труд, о сроке никогда не рассказывал. Но утечка крайне скудной информации однажды произошла.
А месяц назад я побывала на отцовской волжской родине. И жизнь вдруг занесла меня там в мужской монастырь, к чудотворной иконе. И гид вдруг сказал, что здесь, назвав именно «те» годы, была детская мальчишеская колония. И меня ожгло: здесь, под завешенной советскими плакатами чудотворной иконой он ещё пацаном раз и навсегда почувствовал и понял, где свет, где вообще черта...
И я к заголовку о репортёрском поиске в новых условиях, которые и дальше будут ещё усложняться, закручиваться и влиять, долбать, переделывать репортёров, добавлю:
«Но герою – не навреди и черту – не переступи...».
Источник: журнал «Журналистика и медиарынок», № 7-8, 2022 г.; https://www.jourmedia.ru/photo/pdf/2022-8-page-36.pdf