Автор – Владимир Михайлович Крюков, родился в 1949 году в селе Пудино Томской области. Окончил историко-филологический факультет Томского университета.
Поэт, прозаик, краевед. Автор многих книг стихов и прозы. Публиковался в антологии «Лёд и пламень» (Москва, 2009), в журналах: «Звезда», «Знамя», «День и ночь», «Сибирские огни», в русскоязычных альманахах Германии «Эдита» и «Пилигрим». Член Союза российских писателей.
Живёт в селе Тимирязевском под Томском).
В январе 1969 года меня отчислили из университета за недонесение на товарища, издателя рукописного неподцензурного журнала. Прощаясь, декан нашего историко-филологического факультета Б.Г.Могильницкий дал понять, что путь назад не заказан. Нужно только вернуться с трудовым стажем и хорошими характеристиками. И я пошел зарабатывать трудовой стаж.
В райцентре Мельниково, где жила моя тетя, устроиться не удалось. Заведующий районо предложил несколько сельских школ-восьмилеток на выбор. Я был в ту пору влюблён в девушку по имени Татьяна, потому сказал, что готов отправиться в деревню Татьяновка. Она оказалась не близко от райцентра, так что к тете на блины ездить не получалось, но выбор был сделан.
Эта деревня в одну длинную улицу основана крестьянами, переселенцами из России в начале прошлого века, в годы столыпинской реформы. Она и соседняя Анастасьевка названа в честь царских дочерей.
Обычная сибирская деревенька выделилась из других тем, что здесь родился актёр Иннокентий Смоктуновский.
И довольно скоро я об этом узнал. Федор Иванович Петроченко, взявший меня на постой, помнил актера пацаном. Более того, наискосок от нашего дома, на пригорке, жил Александр Григорьевич Смоктунович, одногодок и сродный брат великого артиста. Он прошел фронт, потерял руку, но был энергичен, напорист, как и положено совхозному бригадиру.
Федора Ивановича судьба тоже не баловала. Отбыл на Колыме свою десятку, но выжил, возвратился.
Вот эти серьезные, бывалые люди брали меня в свою компанию. После трудового дня или в выходной доводилось посидеть с ними за столом, пообщаться за бутылкой водки или банкой медовухи. Разумеется, я их спрашивал о знаменитом земляке.
– Кешка-то? – переспрашивал Федор Иванович, оглядываясь на десятки лет назад. – Шустрый был мальчонка. За ним – глаз да глаз, того и гляди, утянет, что плохо лежит...
Громко, заразительно хохотал Александр Григорьевич. Фантастический его смех и по сегодня звучит, стоит лишь потревожить память. Похоже, он абсолютно соглашался с дедом Федором.
Дочь Александра Григорьевича была моей ученицей, а её мама Анна Романовна, была молодой и красивой. Дед Федор обязательно замечал, когда она проходила мимо за окном:
– Вон, Королева прошла.
Это вполне шло к её осанке, её блестящим голубым глазам. Чуть позже я узнал, что Королями звали по деревне мужчин из рода Смоктуновичей. Почему? Однозначного толкования не давали: кто говорил – за богатство, кто говорил – за гордый польский нрав...
Я ходил к ним в гости, всё-таки по соседству. В те годы личная жизнь любого деятеля культуры была за семью печатями. Потому я с интересом слушал письма Иннокентия Михайловича (правда, очень редкие) о работе и жизни, о маленьком сыне Филиппе. Тогда же увидел и фотографию мальчика.
Конечно, в ту пору я уже знал и любил актёра Иннокентия Смоктуновского (бывшего Смоктуновича). Любил его Фарбера из фильма «Солдаты» снятого по роману Виктора Некрасова «В окопах Сталинграда» в 1956-м году. Михаил Ромм дал ему одну из главных ролей в «Девяти днях одного года». Смоктуновский оправдал надежды. После Гамлета (1964) стал знаменит не только в стране – в мире. Потрясающе исполнил роль совсем другого плана – Деточкина в фильме «Берегись автомобиля».
Зимой 1969-го в Татьяновку привезли «Степень риска», фильм по повести писателя-хирурга Н. Амосова. Я уже прочёл в журнале «Советский экран», что снимались там Борис Ливанов и Иннокентий Смоктуновский. Вечером рванул в клуб. Мне хотелось увидеть не только кино, но и реакцию зрительного зала на игру земляка. Для тех, кто не видел фильма, скажу, что хирургу (Ливанову) необходимо, чтобы пациент (Смоктуновский) перед операцией обрел любовь к жизни и крепость духа, а тот растерян – рефлектирует и впадает в уныние. Задача хирурга – сделать больного своим союзником. И ему это удается. Когда зажегся свет, никто не воскликнул «Знай наших!» или что-нибудь в этом роде. Односельчане помаленьку расходились по домам. И тогда я сам спросил у тех, кто ещё задержался, разговаривая с Федором Ивановичем:
– Ну, и как земляк сыграл?
– Да ну его! – досадливо отмахнулся один из них. – Труса какого-то изобразил, смотреть противно.
Его молчаливо поддержали. По сути, это была высокая оценка.
В семьдесят первом, в апреле, Иннокентий Смоктуновский приехал в Томск в составе большой команды. Тогда во Дворце спорта проходило такое представление, где актеры как бы сходили с экрана и общались со зрителями живьем.
Мне к тому времени удалось восстановиться в университете, соседи по комнате общежития, конечно, знали, где я в пору исключения работал. И вот один из них, Валера, стал настойчиво предлагать мне пойти и познакомиться с артистом. Я страшно робел. После «Гамлета» он был для меня гением, небожителем. Я решительно отказывался. Тем не менее, Валера меня укатал.
Смоктуновского поселили в гостинице «Сибирь». Времена тогда были иные – нам спроста указали номер. Мы постучали. Знакомый голос с хрипотцой, а вернее трещинкой, предложил войти. Мы вошли. Понятно, я потерял дар речи. Валера всё объяснял, рассказывал о себе, обо мне. Иннокентий Михайлович пытался меня расспрашивать о родине, но нелады с языком у меня, к сожалению, продолжались. Мы принесли с собой какой-то немецкий альбом, Валера попросил надписать: «Для меня, жены и нашего маленького». «А кто маленький – девочка, мальчик?» – поинтересовался Иннокентий Михайлович. «Он пока не родился», – простодушно ответил Валера. И артист надписал что-то вроде «Валере, Наденьке и их будущему ребенку».
Когда мы покидали номер, Иннокентий Михайлович придержал меня в дверях:
– Володя, вы приходите утром, часиков в десять, если сможете. Поговорим.
Большую часть ночи я провел без сна. Лежал, глядя в потолок, слушая ровное дыхание спящих товарищей. Под утро немного придремал, а в десять стучал в дверь гостиничного номера. Он спросил, кто это, я ответил. Он открыл дверь. На голой груди актера я увидел нательный крестик.
Вскоре он вышел из ванной – бодрый, живой, приветливый. Не было тогда в нём вальяжности, лености и некоторой нарочитости. Всё это появилось позднее. Как-то удалось ему меня растормозить, и у нас завязался разговор о деревне Татьяновке. Он спрашивал о том, что помнилось с детства: об окрестностях, о большой гари, о мельнице, о речке Шегарке, о деревне Муре (с ударением на последний слог), о брате, конечно. Могу свидетельствовать: во всем этом был интерес подлинный, натуральный. Он подвинул мне блюдо с апельсинами.
– А что, в Томске с этим свободно? Начальники ваши меня угостили, а я вот – вас. Давайте, давайте...
Хозяин отозвался на стук в дверь, и в номере появился один из активистов нашего университетского киноклуба. Он оторопел, увидев меня, достаточно по-свойски поедающего апельсин. Иннокентий Михайлович предложил ему присоединиться. Но Вася решительно отказался и объяснил цель визита. В Доме ученых решили показать «Чайковского», просят выступить перед сеансом. Смоктуновский согласился и уже у порога вручил-таки Васе апельсин в подарок.
В эти дни мы виделись ещё не раз. Однажды дошли с ним, неузнанным, до Петропавловской церкви. Он только кепочку поглубже надвинул. Один встречный человек неглупого вида, правда, остановился, смотрел нам вслед, но никаких шагов не предпринял.
В гостинице, когда пили чай, Иннокентий Михайлович спросил, есть ли среди моих знакомых стариков такие, кто может расстаться с иконами, продать, сказал, что готов хорошо заплатить. «Куда мне написать, если что-то получится?», - спросил я. Он вынул из большого блокнота фотографию, это был кадр из «Гамлета» и черкнул на обороте свой тогда ещё ленинградский адрес. Я стал заверять его, что пустяками не отвлеку, местожительство его никому не открою. Он ласково остановил: «Да я знаю, знаю».
Однажды у гостиницы он раздавал автографы, один парень подсунул ему заводской пропуск. Смоктуновский спросил: «А с работы не погонят?», но расписался. Мой товарищ Виктор протянул ему книгу «Миллионы, миллионы японцев». Актер на секунду задумался и приписал к названию на титульном листе «... и еще один. И. Смоктуновский». Вечером в холле гостиницы он отвел меня в сторону.
– Вот что, Володя, мне предлагают устроить поездку на родину.
Была распутица, на Томи прошел лед, но переправы ещё не было, а Обь вообще не тронулась. Предупреждая мой вопрос, он продолжил:
– Предлагают полететь на вертолете. Что вы об этом думаете?
Конечно, я сказал, что это замечательно.
– А не слишком ли это шикарно? Как-то по-барски?
– Да что вы! – энергично запротестовал я. – У нас же тут север, нефть, тут к этому отношение другое. Летают на охоту, рыбалку...
Убеждал я его вполне искренне, но в глубине души был с ним согласен.
Все-таки он отказался тогда от полета в деревню и побывал здесь только в 1985-м во время гастролей МХАТа в Томске.
Это был год его шестидесятилетия.
Как мне жаль, что не оказался я тем летним днем в Татьяновке. Как было бы интересно увидеть его встречу с братом, с дедом Федором. И понимаю, что тогда увидел бы всех их последний раз. Потому что тропы-дороги с той поры моего учительства все как-то пролегали мимо этой деревни.
...В августе 94-го, вскоре после известия о смерти Иннокентия Михайловича, на его родину отправилась телевизионная группа снять сюжет. Прихватили и меня.
Августовский день стоял во всей красе. Трещали кузнечики в кладбищенской траве, когда мы со вдовою Александра Смоктуновича – Анной Романовной – подошли к могиле её мужа. Потом прошли к месту, где когда-то, до колхоза, была мельница его отца. Ему это припомнили, забрали в 1938-м с концами. А вот отца Иннокентия Михайловича этот жребий миновал, его смерть нашла на фронте. Теперь не то что мельницы, следа от неё не осталось. Крапива больше человеческого роста не даёт спуститься к воде. После мельницы располагалась здесь плотина, и возле деревни стоял пруд, особенно полноводный весною. Плотина разрушилась, пруда не стало, струится хлипкий ручеек, русло зарастает травой, тальником. А когда-то, я помню, сам черпал из пруда воду, носил в баню.
Заглянул Иннокентий Михайлович в свой последний приезд и в село Маркелово (оно не так далеко от Татьяновки). Здесь живет его двоюродная сестра Мария Григорьевна.
Навестили и мы её тем августовским днём.
– Он обещался на 70 лет подъехать, – рассказывала Мария Григорьевна. – Очень ему понравилось. Так, говорит, отдохнул душой. Мы тоже были рады. По-первости немного растерялись, но он сразу повел себя просто, по-свойски. Я корову собралась доить, он ведро взял: «И я с тобой».
– Уезжал, говорил, приеду на 70 лет, – повторяет она. – Перезванивались иногда. А тут слышим: умер Иннокентий. Теперь только на экране да по телевизору увидим, да на этих вот снимках...
Внучка Юля открыла фотоальбом, на снимках Смоктуновский в окружении родни – на пасеке, за столом... Хорошая погода, хорошее настроение. На обороте – добрые слова, набросанные размашисто, крупно: «Моим милым, дорогим...».
Я узнал этот крупный, размашистый почерк. На книге «Кинематограф сегодня», где есть статья о «Гамлете», Иннокентий Михайлович тогда, в далеком 71-м, написал: «Володя, спасибо Вам за взволнованность. Всего Вам светлого в жизни».
Видимо, за все дни общения я так и не смог укротить сердце.
Источник: http://www.ognikuzbassa.ru
Фото из Internet